Другая сторона

      В течение всей нашей жизни мы сталкиваемся с манипуляциями. Они сопровождают нас с самого детства, когда криком и слезами мы пытаемся получить желаемую игрушку или сладость. Мы перенимаем этот навык у старших — родителей, тренеров, а затем оттачиваем в течение всей жизни, применяя манипуляции осознанно, а порой бессознательно, играя на потребностях, тайных желаниях, чувствах вины, назначенной роли в отношениях.       Свои манипуляции мне осознать трудно. Но в других я вижу это все чаще. «Я тебя выгоню из группы, если не будешь работать» — так говорит тренер на соседнем катке. «Иди, гуляй, а я пока посижу в одиночестве» — слышу в трубке у девочки из группы при ее разговоре с мамой.       Этери Георгиевна видится мне тонким психологом, который в некоторой степени тоже манипулирует, выдавая собственные намерения за истинную мотивацию спортсмена. Но это все же положительная манипуляция, которая идет на пользу. Она не давит, не становится неподъемным грузом. Но вот в отношениях Этери Георгиевны и Ильи я так и вижу манипуляции. Хотя, скорее их додумывает моя фантазия.       Я читаю интернет про манипуляторов-мужчин, про абьюз, про насилие в семье и так и вижу семейные сцены их жизни.       — Почему опять вещи раскиданы? И обувь стоит не там, — говорит Илья, как приходит в квартиру. — Кто же так полы моет, — буркает он, раздеваясь.       И что мешает ему, критикующему и вызывающему у Этери Георгиевны чувство собственной неполноценности, говорить ей, что она никому кроме него не нужна? Что только он один способен терпеть ее такой какая она есть.       Он меня терпит, и я его буду терпеть…— однажды признается мне Этери Георгиевна, словно подтверждая мои собственные мысли. — Ты не понимаешь, как страшно быть так долго одной…       И что мешает Илье на этом страхе быть одной взращивать комплекс на комплексе, пробуждая неуверенность в собственной привлекательности, харизме, желанности?       Самым страстным желанием Этери Георгиевны всегда являлось рождение ребенка. И в первое время общения с Ильей это сквозило красной линией через все разговоры.       — Мы обязательно родим, — Этери Георгиевна обнимает какого-то мальчишку, нежно прижимая его к себе на глазах у Ильи.       — Конечно. Надо - в больницу пойдем. Усыновим, — подтверждает Илья, убеждая во взаимном желании иметь общего ребенка.       Однажды Этери Георгиевна даже верит, что забеременела, а потом плачет у меня на руках от обильного кровотечения.       — Может, это просто гормональный сбой? — я глажу ее по голове и ищу слова.       — Нет, я точно знаю, — Этери Георгиевна всхлипывает. — Снова потеряла.       Я лишь обнимаю ее крепче.       В Японию мы прилетаем почти накануне соревнований. На следующий день — тренировка. Есть время отдохнуть, но я так люблю Японию, что лучший отдых для меня — вдохновиться архитектурой, людьми, атмосферой. Так я начинаю дышать, понимая, что еще живая. Я гуляю по уютным улочкам, смотрю на иероглифы повсюду, а затем еду в Ицукусиму.       Это священное место, где проходит граница между миром мертвых и живых, обозначаемая священным вратами тории.       Я стою на мостике, смотрю на воду, любуюсь воротами тории, поднимающимися во время прилива из воды. Красные привратники на службе у синего моря. И я отпускаю все.       Вернувшись уже вечером в гостиницу, иду в номер к Этери Георгиевне — обсудить детали выступления и программу тренировки.       Я иду по лабиринтам гостиницы, проклиная архитектора, который выдумал эту запутанную сеть коридоров и разветвлений. Хочется отмечать пройденные холлы мелком, а еще закрепить нить возле лифта третьего этажа — чтобы точно понимать, как вернуться назад.       Наконец, нахожу нужную дверь и стучу.       — Женька? Входи.       Я захожу к Этери Георгиевне в номер и не могу не сдержать смешок. Посреди комнаты стоит большая двуспальная кровать, покрытая бордовым блестящим одеялом. Совсем не в японском стиле. Зато остальных предметов интерьера — по минимуму.       — Будуар императрицы готов к приему гостей? — сажусь на кровать с ногами.       — Императрица готова всегда, — иронично отвечает Этери Георгиевна.       Мы обсуждаем детали программ, а потом я рассказываю о своем путешествии, о том, в каком удивительном месте силы я побывала.       За то время, что я гуляла, Этери Георгиевна совсем сникла. И слушает меня почти без интереса. В ней очередные перемены, с которыми она отчаянно борется. Пока мы летели, Этери Георгиевна с умилением смотрела на молодых матерей с детьми, общалась с малышами. Дети с удовольствием тянулись к ней своими пухлыми ручонками, улыбаясь самой добродушной и открытой улыбкой, которая может быть только в детстве, пока мир не заставляет нас меняться. Но важнее всего глаза Этери Георгиевны — блестящие от подступающих слез, голос — нежный и дрожащий одновременно. Я чувствую ее желание, страх…и ее отчаяние. Я слышу как она внутренне кричит. Что я могу сделать? Лишь взять за руку, обещая, что все будет хорошо. Это так мало, а иногда и так много.       Сейчас же ее одолевают какие-то другие чувства. И вот находится и им причина и объяснение — звонит Илья.       — Покушал? — трепетно спрашивает она. — Я оставила в холодильнике, нашел? — она волнуется. — Нет, нет…— я слышу лишь обрывки разговора и могу лишь догадываться о его сути. — Нет, я без тебя не смогу, нет…нет…— Этери Георгиевна волнуется все сильнее, — Нет, отвечай на звонки, нет, Илюшенька….       Мне становится все тяжелее наблюдать за происходящим. Что хотела, я уже спросила. О поездке в Ицукусиму рассказала. Понимаю, что мне лучше уйти.       — Илье очень плохо, — объясняет Этери Георгиевна, когда заканчивает разговор. — И у меня нет сил…он хочет, он ищет работу, но не знает, кому он нужен…он переживает…       Я закатываю глаза, не в силах это слышать.       — Он перед полетом написал сообщение, что хочет уйти.—Этери Георгиевна срывается на слезы. — И сейчас говорит, что хотел уйти и не смог… — дрожащие плечи и запинающийся голос выдают ее страх. — Но я здесь, с тобой..       — Но вы же понимаете, что это — слабость и глупость? — я резко перебиваю.       — Ты не понимаешь, он поломанный, я поломанная….       — Я только вижу, что с ним вы стали несчастной. И я так говорю, потому что беспокоюсь. Я ему не верю, — мне уже тоже тяжело сдерживаться.       — Главное — что ему верю я! — Этери Георгиевна начинает кричать, заставляя меня зажмуриться. — А ты еще девчонка, не понимаешь, как может быть..на е бывает и на ё бывает...— добавляет уже спокойнее. — И хорошо, что не понимаешь, — произносит тише, приходя в равновесие.       — Ну и хорошо. Успокойтесь, — я кусаю губы и стараюсь говорить мягко, подавляя эту вспышку в самом начале. — А то я думала, что вы хотите меня ударить, — добавляю с усмешкой, стараясь замять происходящее.       — Будешь говорить глупости — ударю!       — Ну-ну! — я смеюсь. И тут Этери Георгиевна поднимает ногу и утыкается пальцами мне в глаз.       — Ой! — я восклицаю от неожиданности, — Больно!       — А ты думала взять меня на слабо? Я не шучу…— Этери Георгиевна отворачивается. — Иди уже, Жень, завтра трудный день, а я хочу поспать.       Я ухожу, прижимая руку к глазу. Он щипит и болит.       А потом я тренируюсь, катаю короткую и произвольную. Камеры могут увидеть наши улыбки, наши победные жесты, скромные улыбки и сияющие глаза. Но камеры никогда не видят того, что происходит за пределами катка. А еще камеры не знают, что у меня все сильнее болят спина и нога. И никто не знает.