Другая сторона

      Кто мне ответит: я умерла или еще умираю?       Пытаюсь собраться с мыслями и понять, осознать то, что не поддается никакой логике, никаким объяснениям. Меня только что предал самый близкий и любимый человек, которому я доверяла с самого детства, который отвечал за мое спортивное будущее, за мой результат, а главное — за меня, который утверждал, что любит меня как свою родную дочь.       Я не чувствую ничего, кроме боли. И это аргумент в пользу того, что я еще жива и дышу, и что еще ничего не кончилось. Жизнь продолжается и борьба продолжается. Боль уходит со смертью. Пока есть боль — мы живем, мы двигаемся, мы меняемся. Но сейчас я застыла во времени и пространстве.       Всю ночь, все утро, весь день я лежу, уставившись в одну точку впереди себя. Я прожигаю ее опустошенным взглядом в бронзово-золотых обоях с геометрическим рисунком. Как часто мы вообще смотрим на обои? Мы тщательно выбираем их, когда покупаем. Суетимся, сравниваем, прицениваемся, предвкушаем и представлениям, фантазируя, как они впишутся в интерьер. Или просто выбираем исходя из наших возможностей. Потом же они сливаются со всем остальным фоном, становясь простой декорацией, на фоне которой происходят главные события. И вот сейчас, лежа в постели, я наконец вижу обои. Я изучаю все стыки, все неровности, все особенности узора. Что мне еще остается?       Впервые я встаю не рано утром, позволяя себе пролежать в кровати до обеда. На часах уже давно пробил полдень, а я все еще в пижаме, зарывшись в одеяло, прячусь от внешнего мира. Мой телефон стоит на беззвучном, я не хочу никого слышать. Я просто не способна никого слышать или видеть сейчас.       — Почему, Тери, почему? — шепчу я раз за разом в подушку. — Зачем ты это сделала? Зачем? — сжимаю ладони в кулаки. — Зачем? — продолжаю повторять.       Мне жарко под одеялом, но я не могу от него сбежать. Это слишком страшно — оказать вне его защиты. Я продолжаю лежать, прижимая к себе мягкую игрушку — смешного бегемотика, однажды подаренного мне кем-то из друзей. У него двойное имя — Платон и Гулливер, и именно он сейчас мой лучший друг. Я давно не спала с игрушками — это казалось мне пережитками детства. Несмотря на всю любовь и множество подарков, которые вылетают на лед, большая их часть передавалась в детские дома и на благотворительность, но особо милые оставались у меня. И одну из игрушек я прижимаю к себе сейчас со всем отчаянием, словно стараясь закрыть рану, из которой так и сочится моя боль.       Я метаюсь по постели. Я злюсь, ругаюсь, стучу кулаками.       — Ты еще поймешь, что потеряла, — сквозь зубы шиплю я. — Ты еще поймешь, Тери, как я тебя любила. И как ты справишься без меня?       Я стучу кулаками по подушкам, а затем по стене, стараясь успокоить боль душевную болью физической.       — Я не умею любить? А разве ты меня любила? Ну и пропадай, спивайся, трахайся в свое удовольствие, раз в этом твое счастье! — кричу, продолжая стучать по стене.       Я стучу все сильнее. Костяшки краснеют и оглушают меня прильнувшей кровью. На время это приводит меня в чувство, и я успокаиваюсь.       — Что же ты наделала, Тери? Что ты наделала? — обессиленно шевелю одними губами.       С трудом отрывая себя от постели спустя время, плетусь на кухню в поисках еды. Меня сейчас не волнует, что нужно соблюдать диету. И мне нет дела до того, что меня ищут на катке, разыскивают и звонят. Я мою большое красное яблоко и с остервенением вгрызаюсь в него. Звонила ли мне Этери Георгиевна? Пожалуй, это меня тоже не волнует, потому что это теперь лишено всякого смысла.       Все же достаю телефон, смахиваю десяток уведомлений во всех социальных сетях, игнорирую пропущенные вызовы от девочек с катка и Дудакова.       «Со мной все хорошо» — это отправляю маме.       «Этери сказала все, что обо мне думает» — это пишу Ларисе Евгеньевне.       Мама перезванивает практически сразу. А затем звонит Лариса Евгеньевна со скайпу. Она в другой стране, гостит у дочери, но все равно отзывается на мое послание.       Я поддаюсь слабости. Я рассказываю о том, что произошло им обеим. По-разному, с разными деталями, что-то скрывая, а что-то не утаивая. И мне становится легче. Именно сейчас я не хочу быть сильной, не хочу изображать невозмутимость или безразличие. Я сломалась. И мне не страшно просить о помощи, о поддержке тех, кто меня по-настоящему любит. Ведь я все же верю, что меня можно любить. Даже если Этери Георгевна считает иначе.       Мама волнуется и переживает, стараясь не перейти на крик и контролировать эмоции, находит нужные слова. Слова о том, что это глупо, что это зависть, что это предсказуемо в свете ухода других учеников. Я не могу рассказать ей о том, что Этери Георгиевна пьет. И я не могу рассказать о том, как сильно я ее люблю. Но я могу сказать о том, как она меня обидела и что я не представляю, как с ней дальше работать. Понимая головой, что нам надо преодолеть еще небольшой, похожий на вечность, отрезок времени до Олимпиады, я банально жду поддержки и веры в меня.       Такие слова, а вдобавок и объяснения, находит Лариса Евгеньевна.       — Она просто обиделась на тебя, Женя, за тот случай в аэропорту, что ты ее не встретила, — ласково говорит она. — Это ее не оправдывает ни разу, но видимо она долго держалась, а здесь под воздействием алкоголя она высказала все, что думает.       — Но как же? Я же не виновата...— вновь начинаю оправдываться.       — Ты не виновата, Женя, — перебивает Лариса Евгенеьвна. — Но я еще тогда подумала, что Этери это не понравится, но не стала тебе говорить. А теперь сама видишь...       — Она для меня умерла, Лариса Евгеньевна, — уже почти спокойно говорю я, сидя перед планшетом с чашкой крепкого чая с лимоном. — Потому что она меня убила, она убила свою собственную дочь. Прошлых детей она потеряла, а меня — убила сама, — делаю глоток и спустя некоторую паузу подытоживаю. — У нее больше нет дочери.       И с этой мыслью я завершаю разговор и возвращаюсь в постель, включая фоном телевизор с какими-то новогодними огоньками, чтобы заглушить голоса внутри себя. Однако, они громче и сильнее.       — Зачем, Тери? — я кусаю губы, кручусь и все так же стучу кулаками по всему, что оказывается рядом. — Что же ты наделала?