***
Мы выходим из подъезда, где нас ждет такси. Я провожаю Этери Георгиевну, еду вместе с ней, опасаясь отправить ее одну. Ей немного лучше, но тошнота продолжается, а слабость и головокружение делают ее совсем беззащитной. Такси уже ждет, мигая аварийкой. Этери Георгиевна облокачивается на меня, беря под руку, и мы вдвоем идем к машине. Мы проходим несколько шагов, и я останавливаюсь. Не в силах держаться, я начинаю плакать. Горько и больно, чувствуя, как капли замерзают, превращаясь в снежинки, что своей тяжестью тянут меня вниз к земле. — Что такое, Жень? — Просто мне больно, — тихо говорю, отворачиваясь от нее. Этери Георгиевна молчит. — Мне очень больно! — выкрикиваю в ночь. Этери Георгиевна продолжает молчать. — Ваша мама! — я едва перевожу дыхание. — Так вас любит! И я люблю вас! Мне больно смотреть, что вы с собой делаете! — отпускаю слова, рвущиеся из меня много месяцев. — Я знаю. Но это все не в первый раз, Женя…— наконец произносит Этери Георгиевна. — Но вы сами делаете это с собой, — отвечаю твердо и все с той же болью собственной беспомощности. — Знаю, — пауза. — Пошли, — тянет к машине. Я повинуюсь. Практически до самого дома Этери Георгиевны мы едем молча. — Я вас люблю, — внезапно для самой себя, не успев остановиться, выдыхаю я, накрывая ее руку своей. — И я тебя люблю. Я выдыхаю. Но боль все также продолжает бушевать во мне. Похороненная лишь на время, сегодня она воскресла вновь, еще более яркая и необузданная, уставшая от тишины и страстно жаждущая своей силой и энергией смести все на своем пути, и первое, что встает у нее на пути — меня. Что было сегодня? Наверное, слишком много. Кладбище. Диша. Больная Этери Петровна. Старые фотографии с отголосками яркой жизни. Неопровержимые свидетельства алкоголизма. Нежелание что-то менять. Рука в руке. Слова. Что толку? — Илья? — Этери Георгиевна берет трубку звонящего телефона. — Да, мы подъезжаем. — я медленно высвобождая свою руку. — Встретишь?, — отодвигаюсь, отворачивая голову. — Да, через пять минут. — Даже имени его слышать не могу, — цежу сквозь зубы. — А мне все очень даже нравится.Держаться #10
9 июля 2019 г. в 17:39
— Заедем к маме? — Этери Георгиевна спрашивает, задумчиво разглядывая пейзажи за окном.
— Заедем, — тут же соглашаюсь я.
Этери Петровну я знаю с самого детства и отношусь к ней с особой нежностью. Мало кто знает, но Этери Петровна — единственная, кто может сказать Этери Георгиевне правду в глаза на правах матери, на почве чего они нередко ссорятся, что, в то же время, не отменяет их взаимной и теплой любви друг к другу. Я неоднократно слышала как Этери Петровна в глаза и по телефону кричала дочери, что так жить нельзя, что алкоголь ее погубит… Этери Георгиевна бросала трубку от бессилия и злости, а еще — режущей и неоспоримой истины, а потом начинала плакать, не в силах что-то изменить. «Разве я проститутка, алкоголичка?.. Мне кажется, моя мать меня ненавидит…словно завидует, что я чего-то достигла, что у меня получилось стать тренером, добиться успеха. Как будто каждая моя победа — ее поражение». Я обнимала Этери Георгиевну, баюкала в своих руках и утешала. Тогда я действительно не понимала, как родная мать может говорить такие слова любимой дочери. Не понимала до тех пор, пока не выросла, и у меня не открылись глаза. Мы все слишком зависимые от Этери Георгиевны, да и кто мы — ученики, коллеги, даже друзья, кто мы такие, кто нам дает нам право указывать ей как жить? Вот все и помалкивают. Все живут своей жизнью и лишь с тоской наблюдают за тем, как известный тренер и великий человек губит себя каждый день, радуясь мимолетным встречам. Это я дура, это я не смогла…не могу.
Этери Петровна уже несколько месяцев болеет и скоро ее должны положить в больницу, тем более, нам в ближайшее время уже пора улетать в Корею, а ей нужен постоянный уход.
В небольшой квартирке практически в центре Москвы нас встречает многочисленные родственники Этери Георгиевны. Они все стараются навестить мать, тетушку, бабушку. Многие уже уходят, а кто-то пока остается.
Меня всегда удивляло, как скромен быт Этери Петровны. Она могла позволить себе сейчас гораздо больше, но тем не менее всегда жила скромно и без лишних трат, помогая дочери, не желая стать обузой на старости лет. Они действительно всегда были близки и это теплая связь между ними всегда меня согревала.
— Кто это, Этери? — спрашивает Этери Петровна, показывая на меня, когда мы остаемся втроем в комнате.
— Это Женька, мама, неужели ты не помнишь? — с дрожью в голосе спрашивает Этери Георгиевна, нежно беря маму за руку.
— Нет, доченька…это твоя дочь?
Этери Георгиевна мельком смотрит на меня и просит одними глазами подойти ближе.
— Да, мама, — Этери Георгиевна обнимает меня за плечо, прижимая к себе в поисках успокоения. — Это моя Женька, моя дочь.
— А Диша где? — непонимающе спрашивает Этери Петровна.
На этих словах Этери Георгиевна теряет остатки самообладания. После кладбища и всего произошедшего сегодня, она просто опускается в кресло и прячет лицо в руках, стараясь сдержать слезы.
Я же медленно подхожу к Этери Петровне и сажусь на краешек ее кровати.
— Этери Петровна, Диша улетела на соревнования, — мягко говорю я, глядя старой женщине прямо в глаза.
— На соревнования? — Этери Петровна переводит глаза на дочь. — А почему Этери так плачет?
— Мы только что проводили ее, — так же спокойно отвечаю я. — Этери Георгиевна распереживалась, что долго ее не увидит.
— Ты ко мне тоже могла бы чаще приезжать, Этери.— с тоской говорит Этери Петровна. — Но я тебя понимаю, — обращается ко мне. — Расскажи мне что-нибудь, внученька.
Скрасив неловкое молчание рассказом о Франции, замечаю, как Этери Георгиевна бледнеет на глазах. Она тихо сидит в кресле последние минуты и почти не дышит. Ее кожа стала практически прозрачной, а глаза едва держат взгляд на нас с Этери Петровной. Вдруг, она резко вскакивает, и практически бегом удаляется из комнаты. Я быстро поднимаюсь, следуя за ней.
— Этери Петровна, я сейчас, — бросаю старой женщине.
Выхожу в коридор и в тишине квартиры, опустевшей за то время, что мы были с Этери Петровной, слышу звук в туалете. Подхожу к двери и робко стучу.
— Этери Георгиевна, вы здесь?
— Уйди, Жень, — слабый голос.
— Я могу помочь?
Дверь открывается и выходит Этери Георгиевна, буквально падая мне на руки. Ее только что стошнило. Тело покрылось испариной, весь лоб был мокрый. Ее знобит. Я беру ее за руку и аккуратно отвожу в комнату к Этери Петровне, которая нас уже зовет.
Усадив Этери Георгиевну в то же кресло, я подкатываю пуфик к ее ногам, подкладываю подушки под спину, заставляя принять полусидячее положение. Она так слаба, что не может даже пошевелиться.
— Что с Этери?
— Отравилась, наверное, — отвечаю Этери Петровне, мысленно проклиная алкоголь, которым Этери Георгиевна травила себя всю последнюю неделю.
Я достаю из рюкзака сухие платочки и вытираю пот с лица Этери Георгиевны. Аккуратно огибаю весь контур лица, стирая остатки рвоты в уголках губ. Потом направляюсь в ванную, где смачиваю полотенце, делая своеобразный компресс, который затем нежно кладу на лоб Этери Георгиевны.
— Как ты возишься с ней, девочка, — говорит Этери Петровна, устало наблюдая за нами.
— Просто я ее люблю, — отвечаю, охлаждая лицо и тело Этери Георгиевны мокрым полотенцем, и ловлю на себе благодарный взгляд Этери Георгиевны.
После процедуры иду сделать чай всем троим. В кухне я ориентируюсь неплохо — была здесь много раз раньше. Дождавшись закипания чайника, разливаю чай по кружкам.
Возвратившись, ставлю чашки. Этери Петровна, несмотря на слабость, сама пригубляет ароматный чай, Этери Георгиевне я помогаю. Но сделав пару глотков, она снова вскакивает и, качаясь, направляется в сторону туалета.
Этери Петровна качает головой, и я вижу в ее добрых глазах страх.
— Скажи мне правду, что с ней, девочка?
— Наверное, отравилась, — повторяю я.
— Это все тот мужчина…
— Илья? — удивленно спрашиваю я.
— Да-да, с которым она живет…не стоит он ее…сам пьет и ее спаивает…обоим им лечиться надо.
Я кусаю губы, но молчу, понимая, что не имею права обсуждать это с мамой Этери Георгиевны.
— А тебе он нравится? — продолжает пытаться вызвать меня на откровенность Этери Петровна.
— Знаете, — я деликатно уклоняюсь от прямого вопроса. — Это не мое дело. Главное, чтобы Этери Георгиевне было хорошо.
— Придумала Этери себе любовь, — сонно шепчет Этери Петровна, и засыпает.
Этери Петровна всегда была проницательной. И даже болезнь оказалась бессильной против этого.
Я встаю и, сделав последний глоток чая, единственная, кто его допил, подхожу к шкафу и достаю фотоальбом с полки. Открываю, рассматривая фотографии Этери Георгиевны в молодости. Она еще стройнее чем сейчас, длинноногая, с осиной талией, с яркими горящими глазами, смотрит на меня с черно-белых фотографий. На одних она смеется в компании друзей, на других она с маленькой Дишей в городском парке. Много фотографий с катка, с партнером, в поддержках и во вращении. Везде она такая живая, притягивающая и манящая. Вокруг нее люди и сразу видно, как она счастлива. Я пальцами касаюсь старых фотографий, впитывая и запечатляя в памяти Этери Георгиевну.
Моя сегодняшняя Этери Георгиевна возвращается белая как полотно.
— Смотришь фотографии? — с усилием спрашивает.
— Да.
— Красивая я была? — в голосе сквозит грусть.
— Вы у меня и сейчас красивая.
— Глупости, — машет рукой. — Посидим немного и поедем. Я устала, — добавляет.
Мы сидим еще некоторое время, пока Этери Георгиевне не становится получше и тошнота не проходит. Она встает и подходит к спящей матери, нежно целуя ее в щеку. Этери Петровна дергается, наполненная чутким сном, и просыпается.
— Доченька, доченька, доченька! — вскрикивает. — Береги себя, доченька!
— Все будет хорошо, мама, — нежно гладит по руке.
Я с болью смотрю на эту сцену, осознавая, как страшно матери смотреть на то, что происходит с ее дочерью. Я сглатываю огромный ком в горле, который стоит там весь вечер. Если больно мне, что же чувствует Этери Петровна на пороге смерти?