Natta den kjem

      Первая треть срока проходит относительно спокойно. Гриндельвальд ведёт себя осторожно и хладнокровно, старается ничем не выдать тайну своего положения. О нём по-прежнему знает лишь Квинни — её долгие красноречивые взгляды Геллерт то и дело чувствует на себе. С бесстрастием игнорирует их, не собираясь отказываться от намеченной ранее модели поведения.       Своих приспешников он разгоняет из замка, когда его срок едва приближается к четырём месяцам. Нагружает их, по сути своей, глупыми делами, преследуя лишь одну цель, чтобы рядом не было ни одного лишнего человека. Их реакция, даже если она будет максимально скрыта, не интересует Геллерта Гриндельвальда, нет, но вот её последствия могут быть весьма непредсказуемыми.       Начиная от банального отвращения и заканчивая предательством.       Впрочем, это не единственная причина, по которой он остаётся практически один в своей цитадели. Он просто не хочет никого видеть, и странная смесь чувств туманом обволакивает его душу. Тем самым туманом, что не рассеивается с момента «разговора», приведшего к столь занимательным последствиям.       Злости или гнева в этом тумане нет совершенно, как нет и претензий и обвинений в сторону Альбуса. Лишь апатичная недвижимость, спокойствие и странная потерянность. Растерянность и незнание, а что, собственно, делать дальше?       Когда время придёт и дитя появится на свет — что он будет делать?       Ему уже не шестнадцать, когда он вынужден был постоянно бежать с места на место, чтобы зацепиться хоть за что-то и стать хоть кем-то. Теперь у него есть определённая слава, толпа сторонников и имя, гремящее по всему миру и повергающее массы в священный ужас.       И новорожденный ребёнок, что появится на этот свет спустя каких-то жалких полгода. Ребёнок от Альбуса Дамблдора, его величайшего врага и первой преграды на пути к безграничной власти. Какая ирония.       Геллерт кривит губы в усмешке — за столько лет он добился многого, познал великие тайны и овладел великой силой. Однако что делать и как вести себя с маленьким человеческим детёнышем по-прежнему не имел ни малейшего понятия.       Аврелий, его старший сын, с которым он, вообще-то, тоже имел лишь смутное понятие, что делать, входит тихо, нарушая мерный поток мыслей родителя. Мнётся на пороге и робко улыбается, медленно подходя ближе. Геллерт беззвучно вздыхает, по лицу юнца понимая, зачем он здесь — конечно, эта несносная женщина уже осчастливила его новостью о скором пополнении в их странной семье. — Отец, это правда? — голос его всё ещё ломается, когда мальчишка разговаривает с ним; Геллерт терпеливо кивает в ответ, накрывая рукой пока ещё плоский живот. — Можно я?.. — тёмные глаза юноши вспыхивают, и он тут же тушуется от своего вопроса, несмело присаживаясь на корточки перед сидящим родителем.       Геллерту подобное кажется бессмысленным, однако он не хочет задеть своим замечанием сына, а потому ничего не говорит в ответ. Лишь молча берёт юношескую руку и кладёт её туда, где мгновение назад покоилась его собственная рука. Аврелий на это забавно вскидывает брови, на его лице смущение сменяется выражением странного торжества и трепета; сам он при этом замирает и, кажется, даже перестаёт дышать.       Похоже, он всё ещё не может до конца поверить, что у него есть семья.       Сам Геллерт, вообще-то, в это поверить тоже не может. — Второй отец знает об этом? — Аврелий интересуется тихо-тихо, будто боясь спугнуть момент, и безмятежность на лице Гриндельвальда сменяется мрачностью. — Нет, — он отрезал резче, чем хотел. — И будет лучше, если он ничего не узнает, — добавил с большим терпением, шумно выдыхая. — Но почему? — юноша в ответ с искренним непониманием посмотрел на родителя снизу-вверх. — Вы думаете, он действительно рассердится?       Геллерт посмотрел сыну прямо в глаза и ничего не ответил. На самом деле, он и сам толком не знал, почему так упорно не желает говорить Альбусу правду. Потому что всё зашло слишком далеко и не было никакой возможности это исправить? Потому что их цели и жизненные пути не совпадали и не пересекались? Потому что было слишком поздно и мысли о нормальной семье были всего лишь утопичными мечтами? Или же дело было в чём-то другом?       Геллерт прикрыл глаза и тяжело вздохнул. И вместо ответа на поставленный вопрос чуть подался вперёд и крепко прижал Аврелия к себе. Тот прислонился щекой к его животу, где медленно развивалась новая жизнь, и также крепко обнял отца за талию. — Я всегда буду на вашей стороне, — он прошептал это тихо, но Геллерт его услышал. — И вы можете на меня положиться. — Я знаю, сын мой. Я знаю, — ответил также тихо, и странное ощущение тепла, до этого испытываемое только рядом с Альбусом, изнутри заполнило его всего.       «Я становлюсь слишком сентиментальным», — Геллерт ловит себя на такой мысли; думать же о чём-то другом не хочется совершенно.       Дитя внутри него, между тем, растёт всё больше и постепенно начинает двигаться — он чувствует отголоски плавных движений. Накрывает начинающий округляться живот рукой и аккуратно поглаживает — за столько лет он уже и забыл, каково это носить ребёнка. Физическое самочувствие приходит в норму, но эмоционально он всё ещё пребывает в странной рассеянности. Безмятежность, граничащая с безразличием — состояние, диаметрально противоположное тому, что было в первый раз.       Оно и неудивительно, ведь ему уже давно не шестнадцать и бежать никуда не надо — наличие надёжного тыла, панциря, скрывающего от внешнего мира, в отличие от прошлого раза, когда у него ничего не было, позволяет переждать долгие и непростые месяцы в относительном спокойствии, а не постоянном страхе быть найденным и раскрытым.       Спокойствие это, правда, перманентно нарушает лишь одна неугомонная троица, что, похоже, всерьёз решила озаботиться его личной жизнью.       На ненавязчивые, но в то же время настойчивые попытки Квинни, Винды и даже Аврелия, упрямо повторяющего «пусть хоть у кого-то из нас будет нормальная семья», вынудить его написать Альбусу Геллерт отвечает категорическим отказом. Он признаётся лишь самому себе, что любое из оправданий, которыми он ограждается от всех троих, — правда лишь частично. Истинная же причина его отказа кроется совершенно в другом.       На самом деле ему безумно страшно.       Страшно, что Альбус рассмеётся ему в лицо; одарит брезгливым взглядом; посчитает его ненормальным выродком. Страшно, что после всего случившегося, после открытия всей истины, он отречётся от него окончательно — это станет той самой каплей, которой ему не хватило в прошлый раз.       Геллерт вздрагивает мелко и твёрдо решает: лучше пусть Альбус так и остаётся в неведении. Чем возненавидит его и их дитя, что он носит под сердцем, узнав правду.       Неугомонная троица, однако, категорически против такого решения. Вот только все стремления её неизменно осыпаются крахом. — Нам просто везёт, что из-за своего положения Геллерт большую часть времени пребывает в хорошем расположении духа, — Винда тяжело вздыхает и ведёт плечами. — В противном случае, он бы уже убил нас. — Не понимаю, как можно быть настолько упрямым и неуступчивым человеком, — Квинни на это лишь недовольно фыркает. — Как он вообще умудрился повести за собой столько людей?! — в её голосе сквозит искреннее возмущение, и Винда странно хмыкает в ответ. — За те полтора месяца, что мы пытаемся заставить его пойти на контакт с Альбусом Дамблдором, любой другой человек уже сдался бы… Лишь бы от него только отстали, — тянет невесело, а Квинни возмущается лишь сильней. — У нас есть ещё один, последний вариант — если он не сработает, то мы вынуждены будем сдаться, — она говорит уверенно, и Винда с Аврелием одаривают её заинтересованными взглядами. — Мы должны взять инициативу в свои руки, — продолжает решительно и безапелляционно, отвечая на немой вопрос, и тяжело вздыхает: — Пока ещё не стало слишком поздно. — У тебя есть какой-то план? — в голосе Винды сквозит любопытство, и Квинни хитро улыбается, понижая голос до заговорщицкого полушёпота: — Если Геллерт не хочет писать Альбусу сам, то это вместо него должны сделать мы. — Это слишком рискованно, — Розье задумчиво прикусила губу и прищурилась. — А если подозрения Геллерта оправдаются, и Альбус Дамблдор окажется, мягко говоря, не в восторге от скорого отцовства? Тогда мы подвергнем Геллерта и его дитя опасности — он точно убьёт нас, не раздумывая, в тот же миг, как узнает о нашей своевольности. — Я, конечно, очень в этом сомневаюсь, но если что, у меня есть запасной план для подобной ситуации, — Квинни улыбнулась. — Просто доверьтесь мне, я уже всё придумала, — и взмахнув палочкой, она отлевитировала к себе перо и пергамент.       Спустя несколько десятков минут провожая скрывшуюся в ночи сову с посланием тревожным взглядом, Аврелий думал лишь об одном: если его родители так и не разберутся друг с другом, то он сам позаботится о своём брате или сестре. Заберёт его или её, спрячет от гнева одного и отчаяния другого, защитит от целого мира, став для него или неё самой надёжной опорой. Самым лучшим и самым любящим старшим братом, что знает, что такое одиночество, и что никогда не позволит ему или ей пережить подобное.       «Пусть хоть у кого-то из нас будет счастливое детство», — тоска в душе плавно сменяется непоколебимостью, и юноша отворачивается от окна, проходя вглубь комнаты.       В принятом решении он был абсолютно уверен.