Мы живы(е)

Маркус нервно теребил в руке кисть и с мрачным упорством буравил взглядом абсолютно пустой холст. Карл, якобы занимавшийся своими эскизами, искоса наблюдал за мучениями подопечного, гадая, на сколько же его хватит. Уже полчаса вот так трется возле мольберта – упрямый как черт, этого не отнять. Карл тяжело вздохнул. Восемь лет назад он сказал этому упертому мальчишке, что у него золотые руки – и в этом он не ошибся. Маркус схватывал все налету, легко осваивал каждую технику, научился работать с любыми материалами. Каждый штрих, каждый мазок был на своем месте. К своим восемнадцати годам он мог мастерски скопировать любую картину Карла – или какого угодно другого художника – да так, что даже эксперт бы вряд ли отличил от оригинала. Вот только художник – не копировальный аппарат. И тут начинались проблемы. – Цель творца, Маркус, не воспроизвести реальность, а интерпретировать ее, улучшить. Пропустить через себя. Маркус кивает, но Карл прекрасно видит по его глазам – не понимает. Не осознает. Руки у парня, может, и золотые, но вот с воображением, как оказалось, большие проблемы. – Закрой глаза. Представь то, чего никогда не видел. Что тебя волнует, что трогает твою душу. Покажи это, придай ему форму. Это, казалось бы, несложное задание сбило юного подмастерья Карла с толку. Воспроизводить уже знакомый сюжет ему запрещалось – только создавать свое. И Маркус никак не мог решить, что же ему нарисовать. Карл отложил свои эскизы, поднялся и тихо направился к выходу. Может, ему будет легче, если он останется один на один с холстом, без свидетелей. Прежде чем покинуть студию, художник бросил еще один взгляд на напряженно грызущего кончик кисточки ученика и невольно улыбнулся. За пролетевшие восемь лет из милого мальчика вырос неземной красоты юноша – с этим он тоже не прогадал. И было уже не столь важно, выйдет ли из него художник, как мечтал Карл, правда была в том, что он привязался к нему, как к родному. Или даже сильнее, если вспомнить о Лео… При мысли о сыне он невольно поморщился. Некоторые ошибки невозможно исправить, потому что время безвозвратно упущено – и все-же он пытался. В последние несколько лет Лео все чаще стал бывать в доме отца, вот только преграда между ними так и оставалась непреодолимой. Карл понимал, что сын так и не сумел его простить, а присутствие Маркуса и вовсе выводило его из себя. – Тебе было плевать на нас с мамой, а с этим возишься как с родным! И ведь он был прав, Карлу трудно было не признать это. Но безнадежно привязался к Маркусу, ему нравилось учить его, нравилось то, с каким восторгом он смотрит на него, ловит каждое слово. Он полюбил его так, как должен был любить Лео. – Он тебе не сын! Однако последние шесть лет он живет в доме Карла, слушает ворчания старика, жадно впитывает богатый жизненный опыт художника, которым тому просто необходимо с кем-то делиться. Маркус был неокрепшим ростком, впервые появившись восемь лет назад в этом доме, и Карл надеялся вырастить из него нечто прекрасное, сильное, крепкое. А Лео… Лео – сорная трава, он рос сам по себе, и с этим уже ничего не поделаешь. В глубине души Карлу было стыдно за подобные мысли, но жизнь – штука безжалостная. И все-же чувство вины не давало покоя, заставляя хотя бы попытаться наладить отношения с уже взрослым сыном, только вот это подставляло под удар ни в чем не повинного Маркуса. Лео закономерно невзлюбил «брата», и не упускал случая лишний раз унизить, «поставить на место». Глядя на то, как порой наливаются кровью глаза младшего сына, Карл начал понимать, что ему страшно – за старшего. – Маркус, пообещай мне кое-что. – Что угодно, Карл. – Обещай, что не тронешь Лео. Не поднимешь на него руку, что бы он ни вытворял. Уже лет в шестнадцать Маркус был заметно выше ростом, крепче и явно гораздо сильнее тщедушного Лео. В словесные перепалки он никогда не вступал, но Карл видел, как у него иногда чешутся кулаки хорошенько проучить старшего брата-язву. Этого нельзя было допускать. Худой мир лучше доброй войны. Приближалось время обеда. Карл решил заглянуть в студию, проверить, как продвигается задание. Маркус задумчиво разбрызгивал по холсту алую краску. Художник осторожно подошел ближе, чтобы разглядеть, что же вышло из-под кисти ученика, пока его не было. – Я не знаю, то ли это, – осторожно начал Маркус, заметив его появление. – Просто первое, что пришло в голову. Не знаю, почему. Крылья. Длинные белоснежные крылья на темном фоне, будто укрывающие что-то. И на тщательно, с любовью прорисованных перьях – кроваво-красные брызги… Карла почему-то передернуло. К алому прибавился кобальтово-синий… Эта картина еще долго стояла перед глазами. – Мне сегодня нужно отлучиться ненадолго. – Да, Карл, я помню. – Я скоро вернусь. Видение не уходило. Навязчивое и липкое, оно будто сулило необъяснимый пророческий смысл и разгадать его нужно быстрее, прямо там, в своей машине, давя на педаль газа, будто единственный ответ – скорость и ветер в лицо, не отвлекаясь, нет, не глядя на свои руки и не пытаясь стереть с них краску. Алую и синюю. Или не краску? Визг тормозов и сильный удар в бок. Говорят, перед смертью люди видят свет в конце тоннеля. Карл увидел большие белые крылья. Острая боль (как брызги красных и синих пятен на белом) тут же пронзает тело – и вдруг меркнет вместе со всем миром. Потому что в конце нет света. В конце есть крылья. И ничего, кроме них.

*

– Карл! Вокруг только белый туман, и он утопает в нем. Здесь хорошо и спокойно, совсем не хочется возвращаться. Он знает, что там снова будет боль. Много боли. – Карл, пожалуйста! Звуки внешнего мира слышны будто сквозь толстый слой ваты. С него хватит. Он уже достаточно пожил, он хочет отдохнуть. Он же заслужил покой? Или… – Папа! Незнакомые звуки становились громче, заполняя мозг, боль где-то на задворках сознания постепенно напоминала о себе. Карл с трудом поднял веки. – Папа, ты слышишь меня? Родные глаза цвета жизни неотрывно глядели на него. Пожалуй, у него еще есть причины остаться здесь. Хотя бы ненадолго. – Все будет хорошо. Все обязательно будет хорошо, обещаю! Мы справимся! Карл знал – не будет. Это расплата. За все, что он натворил за свою долгую жизнь. Лучше б он умер еще там, на трассе. Почему Бог сохранил ему жизнь? Приговор – тяжелая травма позвоночника. Он больше никогда не встанет на ноги. А Маркус… – Ты не обязан, – Карл прячет глаза, стыдясь своего бессилия. – Я тебя не брошу, – упрямо поджимает губы юный художник. Он еще не осознал, во что ввязался. – Я не хочу быть цепями на твоих ногах, понимаешь, Маркус? Карл еще никогда не чувствовал себя настолько маленьким и жалким. Он и не думал раньше, что когда-нибудь ему придется вернуться домой на инвалидной коляске. Знакомые стены казались чужими. – Маркус? – Да? Он всегда рядом, всегда готов помочь – и это разрывало Карлу сердце. – Думаю, тебе настало время уехать. – Что? Куда? Искренняя растерянность в голосе больно царапнула душу. Карл старательно избегал его взгляда. – Строить собственную жизнь. Ты уже взрослый, Маркус, пора жить самостоятельно. – Но… Карл! Как я могу?.. – Я дал тебе все, что мог. – И теперь гонишь? – Маркус упал перед ним на колени, и Карл больше не в силах был прятать взгляд. – Думаешь, я брошу тебя в такой момент? – Не глупи! Хочешь угробить лучшие годы, ухаживая за стариком-инвалидом? На мгновение ему почудилось, что в изумрудных глазах мелькнули слезы. Маркус обнял его бесполезные теперь ноги и положил голову на колени. – У меня никого нет, кроме тебя, – тихо сказал он. – Мне некуда идти. Да даже если б было… Карла самого уже душили слезы. О чем он только думал? Стремясь сделать все как лучше, он снова все испортил. Маркус совсем не готов к самостоятельной жизни. Может, поэтому Карл еще здесь? Может, он еще успеет?.. – Я люблю тебя, папа, – вдруг тихо произнес Маркус, все еще обнимая его колени. Карл осторожно погладил морщинистой рукой короткие черные кудри. "Папа"… Три года назад он наконец оформил все документы на усыновление, и – так и не сказал об этом Маркусу. – Все будет хорошо. Карл только качал головой. Не будет. Не у него. Но раз уж судьба решила подарить ему еще немного времени… Он знает, на что его потратит.