У Чонгука на глазах однажды перегорела душа любимого всем сердцем человека. Картина из ряда отпечатывающихся на всю оставшуюся жизнь, которую не свести из памяти при большом желании и не избавиться от неё физическим путём.
Сколько бы Чонгук не пытался морально подойти к данной проблеме и лично вывести давящее на сердце пятно — каждый раз выходило из ряда вон плохо; сколько бы Чонгук не избегал одного напоминающего о том вечере человека — срывался и с искажённой реальностью своими же руками убивал не менее ценное в жизни — своего брата.
Всё детство Тэхён посвятил ему, никогда не жаловался и в самые сложные моменты из жизни улыбался, будто для ребёнка ничто — отворачивающиеся мать с отцом. Тэхён, сколько помнит его Чонгук, не показывал своей боли иным, тем более ему, постоянно был в роли заботливого старшего брата и делал всё возможное для ребёнка, лишь бы младшему пришлось намного легче переносить факт живых родителей, которым до собственных детей нет никакого дела.
Он пытался перенять наибольшее зло на себя, вместо несправедливости окружая Чонгука теми недостающими заботой и любовью, которыми сам с рождения был лишён. Но в ответ Тэхён получал холодное отвращение к собственной персоне, он от Чонгука принимал самые болючие сквозные пули и вместе с ними забывал о том, что и от родителей он мало что получал.
Чонгук с детства был, если и не эгоистом, то меркантильной личностью точно. Он мало думал об окружающих, тем более тех, кто опекал и делал всё возможное для его же благополучия, мало делился с ними собственными переживаниями и радостями, не видя в этом никакого смысла. Для Чонгука семья была ничем, пока могла существовать, а в случае её исчезновения — появилась сквозная дыра в груди.
Откуда она взялась, Чонгук понять до сих пор не может, и вот уже который год пытается найти идеальное обезболивающее, что поможет хотя бы на грамм убавить ту невыносимую боль, пожирающую необъяснимое внутри.
Ежедневные головные боли — привычное явление за последние три года, бессонница и апатия — некогда сроднились с обычным ритмом жизни. Чонгук считал, что со смертью Джихён станет намного легче дышать ему самому, ибо те чувства, что он хранил в себе, как любящий ребёнок к своей матери, из-за невозможности быть оглашёнными пожирали его изнутри. Но со смертью любимого человека чувства окаменели в том же месте, где и парили всё это время, они стали тяжёлым грузом, избавиться от которого Чонгук так и не смог.
Он в первую очередь винил себя. Думал, прояви он хоть каплю настойчивости, получилось бы образумить одну праведную женщину. У Чонгука бы получилось достучаться до собственной матери, если бы он проявил к этому хоть долю интереса. Но время ушло и итогом стала неминуемая смерть.
Чоноп говорил тогда, что всё в жизни приходит и уходит, будь то деньги, любовь или человеческая жизнь. Главное успеть словить ту эйфорию, что приносит нам то или иное. Но Чонгук слушать отца не стал, тем более — прислушиваться к его словам, он первым делом, похоронив мать, перешёл к жёстким мерам по отношению к Тэхёну.
Джихён наложила на себя руки, перед этим оставив на своём теле якобы послания Господа «Вечное одиночество», и тогда Чонгук понял, что ещё одну смерть он чисто морально не перенесёт.
Тэхён для него нечто сокровенное в жизни. Он, не жалея себя, подарил частичку выдуманной вселенной ребёнку, где Джихён, с его слов, безумно любит своих сыновей, просто есть неотложные дела, закончить которые ей необходимо, а Чоноп работает не покладая рук, чтобы у Чонгука была та самая любимая машина. Оба родителя безмерно любят их — так говорил Тэхён, вновь и вновь заменяя их Чонгуку, они делают всё необходимое, чтобы у их детей было самое счастливое и беззаботное детство.
Для ребёнка подобной иллюзии было достаточно, чтобы продолжать хранить в себе тёплые чувства к своим родителям. С возрастом это сыграло на руку Чонгуку, ведь осознание горькой истины не так больно ранило его чувства, но вот благодарность Тэхёну была втоптана в грязь.
Чонгук ценил в Тэхёне его намерения уберечь, но никогда он этого не показывал ему. А после, как понял, что хён начинает бредить как их поехавшая умом мать, не смог среагировать мгновенно.
Годы летели, а Чонгук вовсе отвернулся от домашнего очага. Отец окунул здравомыслящего сына в дело, что посвятил большую часть своей жизни, передавал свой опыт Чонгуку и надеялся на него, как на спасительный щит. В этот период жизни Чонгук не особо вникал в семейные дела, тем более, совершенно забыл, что в доме ещё можно было спасти одну душу, предотвратить полное её вербование.
Только после смерти матери он вновь вернулся домой и от увиденного кошмара, происходящего с Тэхёном, не нашёл иного выхода, как силой показать, в какое дерьмо тот окунулся. Чонгук насильно доказывал, что вера брата убивает всё живое в нём, оставляя вместо жизни завербованный комок пепла.
Выяснение отношений в ту судную ночь закончилось очередным плевком в саму глубь души человека, который навсегда, казалось, избавил себя от подобной падали вроде Чонгука. Тэхён лживо надеялся на исчезновение того, кто всю жизнь стремился только к худшему, тянул за собой на дно и втаптывал, находясь почти на одном жизненном уровне с братом.
Что для Тэхёна было правильным — для Чонгука было бессмысленным, для Тэхёна ужасным, для Чонгука же — нормальным.
Лишь под утро в комнату, где по обе стороны сидели не ведающие своего будущего жизни, вошёл Хосок, предупредить, что у Чонгука из оплаченного времени остался всего лишь час и что дождётся он его в машине. Мгновенно среагировал на слова вошедшего Хосока Тэхён, пытаясь что-то сказать, но при острой боли в разбитой губе не успел — вновь остался наедине с братом.
Вся ночь прошла в гробовой тишине. В накалённой атмосфере витал лишь запах открытого коньяка, нотки натёртого маслом вишни тела и слышалось умеренное сердцебиение двоих, чем-то обиженных друг на друга людей.
— Не приезжай больше, — Тэхён не верил тому факту, что остался всего лишь час в жизни, когда он может просто побыть с человеком из прошлого и даже насладиться его редким спокойствием и не свойственным теплом.
Подойти к Чонгуку и сесть у его ног, коснувшись ладонями его колен, — для Тэхёна не составило особого труда, но до конца своей речи вынести на себе ломаный взгляд брата — невыносимо.
— Как думаешь, если бы мама была жива, мы бы смогли как-нибудь выпить чашечку кофе все вместе? Или…
— Она умерла! — кровь в жилах секундой ранее спокойного Чонгука начала медленно, но уверенно закипать. По его реакции казалось, будто одно присутствие брата — уже нечто неправильное.
— … или отпраздновать мой день рождения. Мы никогда этого не делали…
— Тэхён!
— … а может быть, мы бы запекли индейку ко дню благодарения. Ах, точно, мы ведь и его не отмечаем…
— Тэхён! — Чонгук смотрел на брата, не до конца понимая, что именно происходит с ним. Почему взгляд прикован к области его глаз, почему эта глупая улыбка так неестественно косит лицо и эта нескончаемая дрожь, что передаётся через покоящиеся на коленях ладошки, пугает обоих.
— … хотя бы день она бы смогла провести с нами и сказать, что любит?
Чонгук подрывается тут же, услышав из уст брата те слова, что с детства значились как табу. Любовь и мать — две несовместимые вещи, которые принять ещё много лет назад было необходимостью.
Подняв следом за собой на ноги Тэхёна, Чонгук хорошенько встряхнул совсем ослабленное тело, не особо заботясь о физической боли последнего, ударил для профилактики по лицу и после ладонями обхватил щёки, сокращая расстояние между их лицами.
— Никогда! — хриплым рыком Чонгук пытался вдолбить в голову брата очевидные вещи. — Она не заслужила бы всего этого, слышишь? Джихён гниет в земле, и я этому рад, потому что… она, мать твою, не заслужила ни тебя, ни меня!
Слова с сильно выраженным эмоциональным посылом сыграли для Тэхёна спусковым крючком к своему горючему. Первая слеза обожгла алую от застывшей крови щеку, впитываясь в пальцы Чонгука и оседая на них, как единственное оставшееся от брата. Их можно в колбочку собрать и дожидаться, пока испарятся — время, когда исчезнет и сам Тэхён.
Тэхён не уверенно, но всё же льнёт в объятья брата, надеясь хотя бы на миг почувствовать на себе то тепло, которого был лишен всё своё детство. В данный момент физический контакт жизненно необходим, чтобы элементарно устоять на ногах. Тэхён с закрытыми глазами прижимается к замершей груди младшего брата и выдыхает в ту же секунду, как ловит на своей спине холодные ладони.
Они поглаживают продрогшую жизнь родного человека, словно бездомного котёнка, пытаются успокоить, будто живут от обладателя отдельной жизнью. Чонгуку казалось, что подобное он элементарно оказать не может — ни ласку, ни ответные чувства, ничего из списка табу. Но почему-то именно для этого человека, которого сломить окончательно ранее хотелось, всё выходит впервой.
— Я устал, Кукки, — шепчет Тэхён. — Я хочу домой.
***
Первое проявление нежности сказалось Чонгуку невыносимой головной болью. Хосок парил над младшим Чоном, скрученным на земле возле машины и панически что-то себе наговаривающим, минуты три. «Чем помочь?» — был главный вопрос со звонком знакомому врачу, но ещё до неоднозначного ответа доктора Чонгук пришёл в себя, вытирая дрожащей рукой слёзы со своих глаз.
— Что это, блять, было? — взволнованным голосом спросил Хосок, помогая младшему подняться и сесть в машину. — Как давно эта херня началась?
— С месяц назад, — честно признался тот. — Ещё не было никогда до такой степени больно.
— Закончишь, как свой старик, если вовремя не обратишься за помощью. К чему эти упертость и скрытость? — Хосок, выезжая на пустую террасу, пытался сдерживать свой пыл в узде, но повышенный тон уже говорил о его волнении. — Я отвезу тебя к доктору Мин, он осмотрит и…
— Нет, — незамедлительно последовало ожидаемое отрицание. — Вернём Тэхёна домой, и только тогда я схожу на обследование.
— Чонгук, с этим шутки плохи. Неизвестность — самое хуёвое, потому что от неё нет лекарств. Нужно узнать, что за хуйня разъедает твоё здоровье, а Тэхён…
— Он и так долго ждал, — последнее, что ожидал услышать от вечно меркантильного Чонгука Хосок. — Мать говорила, падаль не умирает, так что… вытащим Тэхёна из того дерьма и можно будет узнать имя моей головной боли. Ты выкупил ночь?
— Его не было в прайсе, — спокойно ответил Хосок, сворачивая на главную прямую, ведущую в социум. — Сказали, Ви — только для вип-клиентов. Его выкупить можно только как сегодня, когда устраивают показное шоу. В остальных случаях — только вип-зона.
— Не вижу проблемы.
— Вип-клиент только один, Чонгук, — с тяжёлым выдохом ответил Хосок. — А в его зону входят только по приглашению. То есть, как я понял, есть человек, который организовал себе гарем и пользуется им частенько, ну ещё и делится с «друзьями». В общем, я не знаю, как встретиться с Тэхёном в ближайшее время.
Говорят,
жизнь — это затяжной прыжок из пизды в могилу. И если Чонгук ранее сомневался в длительности всего действа, то теперь отчего-то уверен, что полёт близится к своей развязке.
К головным болям прибавилась и тошнота, ранее на пустом месте не возникающая. Она пришла в самый неподходящий момент, за завтраком вместе с Хосоком, который при первом позыве не стал выжидать летального исхода — тут же связался с доктором Мином, договариваясь о встрече. «Если тебе всё равно на себя, то о
нём хотя бы подумай, раз в последнее время в тебе пробудились братские чувства», — оправдывался перед возмущённым Чонгуком Хосок.
Если жизнь и правда ничто во времени, то к чему тогда столько необъятного дерьма приходится на одну невинную душу? Где-то мимолётное счастье, что должно отпечататься в памяти каждого? Пусть оно будет минутным, пусть будет всего лишь миг, Чонгук за него готов отдать всё, что было, есть и, возможно, предначертано.
Но больше всего хочется здесь и сейчас, повиснув над унитазом гостиничного номера, претерпевая головную боль, что спазмами разрушает клетки мозга, и выворачивая свой и на то пустой желудок, ещё разок увидеть Тэхёна, сказать ему всё накопившееся за многие годы молчания.
Иронична даже не сама ситуация, в которой оказался Чон, а сам факт того, что с адской болью, справиться с которой он в одиночку никак не смог, Чонгук впервые задумался о Господе Боге как о неком спасителе.
Некрещёный с детства, считающий себя по жизни атеистом, схватившись за голову, молил о пощаде. Неважно какой: окончательной или временной, главное — перестать чувствовать что-либо, тем более то, как нечто разъедает мозг.
В лёгких встрял немой крик отчаяния, из глаз непроизвольно брызнули слёзы, и единственное, что запомнил Чонгук — яркий свет, ослепляющий глаза.
***
В детстве, бывало, при острых болях младшего, когда тот падал и сдирал колени в кровь, когда подхватывал инфекцию и повышалась температура, Тэхён ментальным образом переносил на себе все болячки брата. Это получалось само собой. Больно ему — больно и Тэхёну, хочет он того или нет.
Без всяких на то причин приходилось, первым делом, устранять проблему у младшего, после — отпускало у самого. Физика ли, химия или самовнушение — Тэхён никогда не задавался этим вопросом, героически перенося на себе всё, что переживал его брат. Как сказала бы Джихён: «На то воля Господа», а спросить у неё — бессмысленно.
Вот уже три дня прошло после ухода из святой лавки человека, которого выгнать было необходимостью, но желание оставить брало верх над разумом.
От Тэхёна ни на шаг не отходит местный лекарь, который должен обеспечить ему всё необходимое в случае выявленных недомоганий. Болеть в месте, где само слово «болезнь» не выявлено фактически, — смертельно для многих подопечных лавки, ибо недомогание ведёт за собой возможную инфекцию, а она показатель очервлённости. Порченый товар следует ликвидировать до того, как тот начнёт прогнивать.
Но ликвидировать товар, приведённый
Им, ни у кого рука не поднялась.
Как говорит специалист: «Все показатели в норме, возможно, недомогание развилось на нервной почве», что в принципе было понятно для всех. Только вот вип-клиент должен приехать со дня на день — делать что-то надо, желательно действенное и неважно как.
— Ему ничто не поможет, — заключил местный лекарь, после осмотра Тэхёна. — Обеспечьте ему покой, создайте иллюзию комфорта. Сделайте, в конце концов, так, чтобы он смог расслабиться. Это единственное, что оживит его.
Но времени для реабилитации было выделено катастрофически мало. Тэхён не то что восстановить свои силы не успел, он элементарно отойти от произошедшего не смог морально. События судной ночи давили на осознание головной болью, вводили в замешательство, что заставляло думать о плохом. Но о чём именно, Тэхён не понимал, как ни старался.
Намджун всё такой же лживо-улыбчатый и тёплый. Если бы можно было винить во всех произошедших грехах его одного — Тэхён бы просто не смел, зная источник своего поражения. И этот источник точно не Нам.
Единственный грех, висящий на плечах Намджуна, — желание настоящее перемотать назад. Потому что нынешнее положение дел устраивает его не на все сто процентов, как он того хотел добиться.
Педантичность не его второе имя, но целеустремлённость играет большую роль в его жизни. Если бы не Тэхён — необъятное солнце в руках — Намджуну бы повезло в жизни меньше всех. Имея козырь в рукаве, он нагибает свой собственный мир под иллюзией парящей фортуны. Без него не было бы столько богатств.
— Мне доложили о твоём плохом самочувствии, — Намджун никогда не любил строить из себя того, кем он не являлся ни разу. Встретив вошедшего в освещённую приглушённым светом комнату Тэхёна теплыми объятиями, Намджун через свою энергию передал всю силу своей зависимости.
— Наверное, простыл, — совсем тихо ответил Тэхён, ответно обнимая Намджуна, опаляя своим горячим дыханием открытую его шею. — Почему ты так давно не приезжал?
— Дела, малыш, — рука Намджуна плавно скользнула по спине Тэхёна от лопаток к талии, замедляя свой ход на самом изысканном месте. — Я скучал по тебе.
И Тэхён тоже. Без сомнений скучал в дыре, из которой выхода, кажись, для него никогда не будет. От собственных угнетений в голове хочется зарыться в теплоте Намджуна на добрый остаток времени в его никчемной жизни, уткнуться носом в грудь, что вздымается так высоко и часто от учащённого сердцебиения Нама, и пустить оставшиеся капли слёз в плечо, что с давних пор оказывается отличным щитом.
Если бы не Намджун и его вылазки в место, о котором он должен был забыть раз и навсегда, взяв верх над присвоенной компанией отца, Тэхён бы давно потерял ту связь с внешним миром, что придаёт смысл всему живому в нём. Понятие «продал в рабство» так же бессмысленно в их обществе, как и «я, кажется, тебя люблю» со стороны Намджуна.
Оба понятия имеют физическую оболочку, они существуют и давят на рану каждому. Только у Тэхёна «продан», а у Намджуна — «люблю». И каждый оставляет свою боль при себе.
— Тэхён-а-а, — протяжное мурлыканье Намджуна у самого уха Тэхёна вызвало приятную волну по всему телу последнего. — Поехали домой.
Кислород комом встал в гортани Тэхёна так, что тот не знал в первые секунды как избавиться от него и продолжить дышать. Возможно, послышалось, и вместо «дом» было сказано косвенно похожее, но не… дом. Потому что у Тэхёна был один единсвенный дом в жизни, где мама вместо завтрака зачищала грехи своих родных, отец с утра пораньше пропадал на работе, а Чонгук был тем самым фитилём в их скромной семье. Зажги его — и пламя разойдётся по всему периметру, вновь и вновь сжигая на своём пути жизни.
Дом — поприще разбитых душ. Там тебя никто не ждёт и не любит. Дом — место, где вечный мрак. Возвращаться в него без Чонгука Тэхён точно не хочет.
