Империя

      Пойманным в клетку зверем Александра ходит по комнате, разве что не рычит — какой сейчас был бы смысл рычать? Слезы выплаканы и глаза теперь такие сухие, что больно становится, губы искусаны в кровь — ловит себя на мысли, понравилась ли она бы такой Ивану, и смешно становится. Нравилась ли она ему хоть немного за все это время?       Полгода, думается ей, завтра будет ровно полгода с того бала по случаю дня рождения папеньки, где она впервые с ним встретилась, завтра Рождество, а она не может заставить себя даже выйти из комнаты. Папенька весь в делах, даже вздохнуть некогда, разве что прислал врача, когда узнал, что ей нездоровится, Миша долго скребся под дверью, а в итоге даже пяти минут не задержался — с ее слезами он никогда не умел справляться — Стази с матушкой должны были вернуться только этим вечером из визита к бабушке и дедушке, Эжени и вовсе слегла — ей стало дурно после той прогулки… Александра не возражала. Ей не хотелось ни с кем общаться. Ей хотелось прорыдаться в одиночестве, чтобы потом взять себя в руки, прежде чем выйти к другим. Но теперь, когда рыдать нет больше сил, внутри растет маленькое чудовище, комочек ярости, и лучше бы никому не быть рядом, когда он вырвется наружу.       Лучше бы, но кто сказал, что так оно в итоге и будет?       Александра заставляет себя остановиться, замирает в облаке колышущихся от резкого движения юбок. Ладонь удобно и правильно ложится на гладкую поверхность вазы, скользит по ней почти безвольно. Пальцы сжимаются.       Звон.       Цветы разлетаются, осыпаются осколки фарфора. На стене уродливое мокрое пятно, быстро ползущее вниз. Чудовище внутри довольно рычит, облизывается. В ее приемных покоях слишком много ненужных безделушек, которые сейчас только мешают. Вторая ваза. Третья. Ярость внутренняя вырывается наружу, захлестывает все, захлестывает всю ее, пеленой перед глазами, смазанными звуками отделяя ее от мира. Осколки брызжут во все стороны, слезы застилают глаза больше ярости — а казалось, их не осталось совсем — а под ногами хрустит фарфор, сминаются лепестки. Она все еще мечется по комнате, но теперь хаотично, как безумная, не находящая выхода, не находящая пути. Ей надо выплеснуть это все. Ей надо позволить себе бушевать сейчас, чтобы потом можно было дышать ровно. Чтобы потом вообще получилось дышать.       Ей думается, сколько из этого было ложью? Была ли вообще правда в том, что происходило? Ей кажется, вернись она в тот момент, и ей хватило бы сил остаться и спросить его об этом напрямую, но все, что она могла сделать там — это просто поспешить дальше, так быстро, что Эжени едва за ней поспевала. Ей кажется, она была бы холоднее и спокойнее, если бы снова оказалась в том мгновении, но на самом деле она знает — ничего подобного. Так же сбежала бы, так же выгнала бы фрейлин и рыдала бы в подушку, так же не хотела бы никого видеть и ничего слышать, как и изначально, и так же сейчас бы разрушала все вокруг себя в попытках справиться с собственными эмоциями. Вот и все ее хваленое спокойствие, вот и все ее самообладание.       — Сашенька? — голос матушки вырывает ее из полузабытья-полуистерики. Она лишь тут понимает, какое жалкое зрелище из себя представляет, зареванная, с дрожащими руками, и наверняка растрепанная. Но на лице императрицы лишь сочувствие, даже жалости нет неприятной, царапающей — она руки протягивает, и в объятья ее Александра кидается, не медля и не раздумывая. Слезы все не заканчиваются, будто кто-то вспомнил о дополнительном запасе, на критический случай, и в какой-то момент она, сама того не заметив, оказывается на диванчике рядом с матушкой, полулежащей, с головой на ее коленях, с ее пальцами в своих волосах, как в детстве. И лишь когда всхлипы становятся реже, матушка глядит на нее с этой своей смесью строгости и всепонимания в глазах. — Мне Эжени рассказала уже, что произошло.       Плечи ее закаменевают. Как это рассказала? После полугода тайных свиданий, после попыток скрыть все, после того, как тщательно она заметала следы, чтобы не стало известно раньше времени, раньше чем она будет готова кому-то сообщить, ее единственное доверенное лицо в делах сердечных ее вот так просто сдает? Да и кто — ее сестра! Но матушка не выглядит сердитой, она лишь поглаживает ее снова по голове так успокаивающе и нежно, что верится, что она не гневается.       — Скажи мне, — просит она, — кто этот юноша?       — Виконт Букин, — Александра шмыгает носом. Сил спорить или узнавать не осталось уже, только странное смирение. — Иван Андреевич.       В глазах маменьки такие огоньки вспыхивают, что это на какой-то короткий миг ее даже пугает. Да и как тут не пугаться, если значит это, ни много ни мало, что императрица российская задумала что-то, и всем, кто встанет на ее пути, лучше бы заранее передумать это делать?       — Виконт, значит, Букин, — тянет она, будто пробует на вкус фамилию эту. — Что ж, дорогая, я надеюсь, ты присоединишься к нам за вечерним чаем в моих покоях, я пока пришлю кого-нибудь привести твои в порядок. А завтра с утра, думаю, мне стоит нанести визит старому другу. Давненько я его не видела.       И у Александры есть, конечно, подозрения, но можно ли назвать графа Букина старым другом императрицы Ирины Владимировны?