Invisible

      Мужчина приятной восточной внешности, в серой офисной форме, тёмных солнцезащитных очках, на запястье которого блестят недорогие дизайнерские часы, нерешительно топчется около ржавых железных ворот, потом столь же неуверенным шагом плетётся по до боли знакомой ему цементной тропинке, ведущей к старой мастерской с тупым и, по его скромному мнению, совершенно непривлекательным названием «FixFox». Здесь, в месте, куда его нога не ступала почти последние пятнадцать лет, ничего практически не изменилось: всё та же потрёпанная временем вывеска, металлические бочки, потерявшие былой блеск, хаотично разбросанные по периметру, куча мазута, разлитого по стриженному зелёному газону и резкий запах из причудливой смеси бензина, керосина и дизельного масла, который он успел позабыть. Чикагское солнце печёт в июле особенно сильно, потому мужчина стирает пот с лица, в особенности лобную долю, старательно каждый раз, когда чувствует, что покрывается жирным неприятным блеском. Чон Чонгук ненавидел противный влажный континентальный климат восточной части США, ненавидел этот душный кровавый Чикаго, ненавидел эти неприветливо безразличные улицы с такими же неприветливо безразличными жителями всеми фибрами своей утончённой и благородной души, но что-то заставило его вновь здесь появиться, вернуло тщательно зарытые в самые дальние уголки его ментального мира воспоминания. И имя этим горьким и болезненным воспоминания простое и красивое — Лалиса.

***

— Босс, кажется кто-то к нам снова пожаловал, — почти безрадостным тоном оповещает владелицу машинной мастерской молодой и бестолковый двадцатитрехлетний парниша по имени Фрэнк, который на данный момент ожидал приезда курьера с заказанной им почти пятьдесят минут назад пиццей «Пепперони», чуть не рвя себе свои русые длинные вьющиеся волосы. Да сколько же ж можно? — Если ты о курьере, то смело пиздуй жрать, мне похуй абсолютно, — недоброжелательно цедит немолодая, но всё ещё красивая женщина с выцветшими, когда-то рыжими, средней длины волосами, хитро-выдумано завязанные в какой-то удобный пучок. На лице у женщины повседневный, но яркий и вычурный, макияж, состоящий из длинных крупных стрелок, яркой красной помады и ресниц, вымазанных в несколько слоёв явно дешевой туши (она крошилась и ломала структуру волосяных волокон ресниц). На мочках уха у хозяйки крупные золотые кольца-серьги, и сама она выглядит, как типичная бывалая байкерша-оторва: с чёрной косухой, такими же чёрными джинсами и белой хлопковой майке с декольте на груди, хотя правильные и даже мягкие черты лица выдавали в ней личность грубую, но не злую и даже наоборот, отзывчивую и, как рассказывает о ней своим друзьям-раздолбаям Малыш Фрэнк, невероятно ранимую. «Вам может показаться, что она редкостная стерва, и что у неё вместо сердца моторный двигатель, но она куда честнее всех вас вместе взятых, придурки». На настенных часах ещё время застыло на половине шестого утра аж с её тридцать шестого дня рождения, тогда они скромно отметили его лишь вдвоём и с ящиком отборного пойла, Фрэнк, будучи пьяным, разглагольствовал о своих нынешних проблемах, проблемах детского и подросткового периода, и под конец чуть не поцеловал свою работодательницу прямо в губы. Лиса долго злилась на него из-за этой дурацкой оплошности, но Джонсон (фамилия Фрэнка) сказал, что трезвым он бы ни за что на это не решился, потому что знает, что шансы у него на то, чтобы претендовать на сердце «самой прекрасной женщины во Вселенной», практически нулевые, а по избраннице явно видно, что она до сих пор кого-то сильно любит, пытается казаться сильной и независимой, пытается не жить прошлым. Прошлое настигает её его неожиданным визитом и мягким хриплым: — Ну, привет, Лили.

***

— Мистер, у нас сегодня закрыто по причине плохого состояния здоровья моего босса. Приходите за ремонтом в любой другой день, — американец прожигает в вежливом и элегантного вида мужчине дыру недобрым и недоверчивым взглядом: Чонгук понимает, что, очевидно, сопляку этому он не понравился совершенно, но ему с бесстрашия и наглости мальчишки даже смешно, потому Чон протягивает в приветственном жесте руку, которую тот, как и ожидалось, не жмёт. — Я старый знакомый твоей хозяйки, пришёл просто с ней поздороваться, ты не мог бы её позвать? — Как вас зовут-то, мистер, и если можно, предоставьте ваши документы, — произносит ещё более холодным тоном Фрэнк, пока кореец, как он узнал позже, неспеша доставал паспорт из дорогого кожаного портмоне, не скрывая насмешливой улыбки. Он с Лалисой еще словом обмолвиться не успел, но этот щегол всем своим недружелюбием и подозрительностью уже выдаёт в себе безответно влюбленного в женщину, гораздо старше его лет, паренька, чьей ревностью пахнет за километр. «Значит добрее, чем хочет казаться», — думает Чонгук, пока русоволосый помощник ведёт его какими-то длинными лабиринтами (о существовании некоторых комнат, кладовок Чон даже не знал) к заветному месту их встречи с его первой и единственной, как он осознал спустя столько лет, любовью, большеглазой смуглой блондинкой, запомнившейся ему запахами машинных масел, дешёвых ментоловых сигарет и очаровательной широкой улыбкой маленькой девочки. Пранприя жила в его воспоминаниях постоянно, напоминала о своём существовании постоянно, да так часто, что Чонгук в самые пьяные для себя вечера признавался, что вместо крови в нём течёт Лалиса, Лалиса, Лалиса. И полюбить никого другого он не смог по всё той же причине. Лили безбожно, почти с сатанисткой издёвкой, забрала его сердце, обещая хранить и обращаться с ним бережно и с заботой, но вместо этого произошло то, что произошло. «Прошлое должно остаться в прошлом, живи, Чонгук, настоящим, найди себе кого-нибудь, кто будет намного достойнее и лучше меня, уверена, и на твоей улице будет праздник. Чао, мой уже_не_дорогой».

***

      Работа кипит, тело периодической болью в мышцах предупреждает Лалису о том, что года её молодые вместе с выносливостью унеслись в далёкие края, которые зовутся некрасивым и очень раздражающим словом — прошлым, теперь она выполняет поставленные ею задачи намного медленнее, чем в свои лихие двадцать с лишним лет, когда сильнее всего на свете любила драйв, мотоциклы, её единственного и неповторимого отличника с золотой медалью Чон Чонгука, когда смотрела на звёзды ночами июньскими долго-долго, что встречала рассвет, а на утро ей звонили Джису с Чеён, желая разбудить непокорную любительницу полночных тайных вылазок наружу, где постоянно её могла ожидать какая-нибудь опасность. Вот это было время! Вот это была её настоящая, полная приключений, жизнь, не то, что сейчас. Сейчас ей тридцать шесть, её крупные круги под глазами темнее чёрного, одышка и мигрень в иной раз застают её неожиданным и резким образом, причём всегда некстати. Она постарела, и даже молодая энергичная душа её справиться с возникшими трудностями не всегда позволяет. Прав был тогда Чонгук, нужно было бросать и пить, и курить, и шастать в одной лёгкой курточке без зонта в дождливо-ненастные дни. А она отмахивалась от его бесконечных скучных, как ей тогда казалось, нотаций, как от мух. Если бы он знал, как сейчас она сожалеет, мечтает уткнуться ему в грудь, извиниться, засопливить ему его любимую чёрную футболку (с какой-то лихо намалёванной на ней абстракцией) тихими противными всхлипами, а он бы, произойди это сейчас наяву, обязательно бы её осторожно приподнял, притянул бы к себе поближе и начал бы шептать всё, что ему вздумается: от глупых детских сказок до теории относительности Эйнштейна. И Лили бы обязательно его за эти разговоры ни о чём потом поблагодарила, потому что мягкий и бархатный тембр её Чонгука служил ей незаменимым плацебо. Когда-то она бы посмеялась, скажи ей это Рози и Дженни всерьез за какими-то их девчачьими посиделками двадцать лет назад, когда она перевелась в их район, где как раз и встретилась с лучшими и худшими периодами в её жизни. Чёрная и белая полосы тогда поочередно сменялись одна за другой, потому Лалисе года её молодости запомнились и самыми пиздатыми, и самыми хуёвыми. Она встретила настоящих друзей, подруг, любовь всей жизни и вместе с этим потеряла всё это из-за собственной глупости. «Сделайте вид, будто мы ни разу с вами не напивались и не сгорали под языками пламени нашей паршиво-хреновой юности, сделайте вид, что не удивитесь, если заметите, что больше нам не о чем говорить, сделайте вид, что всё было — сплыло, сделайте вид, что вам на меня плевать и я сделаю в свою очередь тоже самое». «Не говорите мне: а как же наше мы?»

***

      Лиса от шока хлопает длинными растушеванными ресницами и моргает, пытаясь отогнать от себя временное помутнение рассудка: перед ней собственной персоной сам Чон Чонгук, уже не такой молодой и свежий, с выделяющимися складками морщин на лбу и всё такой же беззаботной кроличьей улыбкой во все тридцать два. На нём костюм, и сам он выглядит птицей высокого полёта, только уставший и жутко вспотевший, впрочем, как и она сама; Лалиса прежде, чем подняться, бросает инструменты и очки на рядом стоящий стол грубой выделки, солнце сквозь огромное прозрачное окно пробивается ярким раздражающим глаза светом, в веранде, которую она обустроила как своё основное рабочее место, стало жутко жарко, а с появлением в ней старого доброго знакомого — невыносимо. Женщина вскочила и чуть не побежала в чонову сторону со скоростью, сравнимой разве что со светом, но вовремя успокоилась и, впопыхах напялив на себя нарочитое спокойствие и безразличие, поплелась мужчине навстречу. Он отметил про себя, что молодость и округлость своей некогда худой угловатой фигуры она сохранила, Лалиса старела, подобно хорошему изысканному французскому вину, морщины не сильно облепили её всё ещё безупречно прекрасное лицо, но круги под глазами выдавали в ней усталость. Его бывшая первая и, к большому сожалению, настоящая любовь смотрелась сейчас осунувшейся и не такой энергичной, какой была раньше. — Ну, привет, Лили, — Чонгук отчеканил каждое произнесённое им слово твёрдо, с едва различимой в тоне голоса радостью от долгожданной встречи, поправив прилипшую ко лбу чёлку небрежным движением в разные стороны. Позади стоящий помощник Фрэнк, словно вспомнив о своих прямых обязанностях охранять магазин, поспешил покинуть мастерскую, оставив их вдвоём наедине. — И тебе не хворать, Чонгук, — поприветствовала с нескрываемым недовольством вошедшего Манобан, присущая её тяжёлому характеру вредность снова источалась от неё так же, как и было раньше. Молодой человек всегда, сколько они друг друга помнили, был её антиподом во всех отношениях и нюансах меж ними: Лалиса любила свободу гораздо больше Чонгука, но свободу бездельную подростковую, свободу мыслей, слов и действий, а он предпочитал вечеринкам и веселью книги и образование. Семьянин из него был так себе, зато карьеристом Чонгук был всегда конкурентоспособным, и на этой печальной минорной ноте они тогда, пятнадцатого августа две тысячи девятнадцатого года расстались, и каждый пошёл туда, куда счёл нужным. Они оба тогда надеялись, что чувства упорхнут в далёкие-далёкие края, где им и было место, надеялись, что время сотворит с ним ещё одно общеизвестное чудо — заставит их обо всём забыть, отбросить и двигаться дальше. Отбросить — отбросило, они двинулись дальше, как и хотели, но забыть — не забыли, напротив, с каждым годом пара с горечью понимала, что остро друг в друге нуждаются. Летели минуты, часы, дни, недели, месяцы, года — Чонгук старательно выкидывал всплывающие в голове воспоминания-картинки, но противиться долго этому не сумел, страдал, улыбаясь и пытаясь отвлечься отчётами и графиками предположительных прогнозов на текущий год для фирмы, собирался, а после сам собирал совещания с коллегами, обсуждая дальнейшие их действия, сравнивая с текущими прибылью и убытками; друзья его, Пак Чимин и Ким Тэхён, заводили анкету на сайте знакомств, желая найти их непутёвому макнэ подружку — находили, да те были не теми, в кого Гук мог бы, даже при всём стремлении, влюбиться. Не влюблялся, сердце параллельными прямыми проводило границы меж теми безликими девицами и Лалисой, а после выводило на воображаемый таблоид красное предупреждение E R R O R — Чонгук впервые за всю жизнь тогда сокрушался и винил себя за то, что однолюб, за то, что не мог выкинуть из головы пышную взлохмаченную чикагским знойным ветром сухую пшеничную копну волос, очаровательные и холодные карие глаза и мягкие воздушные губы, напомаженные сливовым тинтом, грубость и крутость её нрава, высокомерие в действиях и даже удары по его щеке (когда он выводил её из себя, а делал он это действительно часто), запах сигарет и алкоголя, повсюду преследовавший её (и его, соответственно) по пятам, чёрный лак на ногтях и фангёрлинг по Кобейну и Nirvana. Лалиса уже тогда была самостоятельной и независимой во всех смыслах этой пары слов, а ему не хватало смелости покинуть зону комфорта и любящих родителей (хотя ради неё он свои ограничения преодолел), Чонгук рос мальчиком правильным, рос сыном, за будущее которого никогда не беспокоились, ибо он беспрекословно выполнял всё, что от него ожидали. Чонгук носил вельветовые штаны в одиннадцать, чёрный фрак по случаю окончания музыкальной школы в пятнадцать, и рубашки с свитерами домашними, с глупым принтом оленей или узоров на них, нелепые огромные очки (точно ботан) в девятнадцать, и поначалу не решался подойти к красивой и такой же правильной Розэ с предложением прогуляться, а после признаться в мимолетных, как в итоге получилось, чувствах. Она бы тогда (до того, как познакомиться с его лучшим другом Югёмом), несомненно, согласилась на отношения, потому что сестра двоюродного брата одноклассника её сестры как-то сказал, что Чонгук тоже ей симпатичен (они учились в параллельных классах), и он, представив их совместную жизнь, взлелеял в себе надуманную романтичностью его тонкой сентиментальной натуры влюблённость. Но это продолжалось не так долго, Розанна влюбилась в Югёма, как и он в неё, а Чонгук, вопреки всем советам материнским и отцовским, втрескался по уши в лучшую подругу Пак — нон-комформистку, иногда не носившую под облегающим грудь топом бюстгальтер, с большущими стрелками, меломанку и заядлую хейтершу всего розового и милого (кроме Рози, конечно). Лалиса была пацанкой, в голове которой свистел лишь ветер, сердце её, прежде раненое и потому для многих закрытое, обдавало морозностью даже в самые жаркие чикагские дни, она никогда не улыбалась, но смеялась от души, злорадствуя, пугая всех своим пафосным видом и нахальностью, ни к кому, кроме Чеён, по имени не обращалась, на ходу придумывая смешные, но чаще обидные прозвища. Лалису ненавидели и не любили, но этого она и добивалась, хотя иногда втихомолку ночами потом Чонгуку (даже не Чеён) плакалась, что так поступает, потому что боится привязаться, а потом потерять (она была уверена, что приносит каждому, кто с нею свяжется узами дружбы, привязанности и любви, несчастье и с м е р т ь), Чон (им было двадцать) тогда целовал её волосы, щёки и губы до полного успокоения, шептал, что честно любит и никогда не позволит себе и кому-либо из числа ей близких умереть, что это всё она выдумала и, что период менструации не за горами — Лалиса, с кривой усмешкой на губах, тогда не сильно стукала Гука по макушке, заверяя, что он об этом думать должен в самую последнюю очередь. — «Ты придумал, что любишь меня, и теперь ходишь за мной по пятам», — подражая пафосному высокомерию Лисы в голосе, шутливо повторяет Чонгук, а после снова чуть ли не получает за эту насмешку от неё по голове, но вовремя перехватывает худую бледную руку, поднимает девушку по-хозяйски и берёт свою (и только свою) Лалису в охапку, она по спине чонгуковской ладошками своими потными то ли от жары, то ли от смущения, проходится ударами не менее сильными, просит отпустить её на землю. Но он, как помнится, тогда и ухом не повёл, с довольным видом затаскивая любимую в ими недавно приобретённую берлогу-лачушку (в основном, конечно же, на деньги уже работавшей Лисы). Там они когда-то долго занимались многим чем пристойным и не совсем, жили душа в душу, хотя во время коротких ссор, инициируемых плохим настроением девушки, юноша просто затыкал подругу поцелуями рот-в-рот, а если не срабатывало, то обнимал и держал её мёртвой хваткой, извинялся и снова целовал, пока её злость не улетучивалась куда-то волшебным образом. Лалиса про себя звала Чонгука ангелом, спустившегося к ней с небес, дабы успокоить её греховную пропащую душу, залатать дыры в её сердце, хотя в глаза твердила ему лишь о том, что он просто идиот и настоящий болван, идёт на её поводу, а она тратит на него своё драгоценное время (по идее, наоборот), живёт явно не своей жизнью и несёт такую сопливую чепуху, что удивительно, что у неё с ушей кровь ещё не потекла багряно-красными потоками. Брюнет на всё сказанное почему-то внимания не обращал, хотя где-то глубоко внутри соглашался. Ведь судьба распорядилась так, что он полюбил не того человека, которого мог и должен был.

***

— Как дела-то, кокосоголовый, — Лалиса с шумом плюхается на траву, жестом приглашая гостя сесть с нею рядом. Мужчина аккуратно подсаживается на не слишком близком к ней расстоянии, после ложится, не беспокоясь на тот счёт, что может испортить свою офисную форму, подперев свою макушку обеими руками для удобства. — Всё, как и всегда, работа, дом, счета, отчёты, дедлайны к ним и т.д. А у тебя? — То же самое, как видишь, до сих пор чиню чьи-то машины и мотоциклы, иногда покупаю себе бухло и размышляю о том, как хуёво прожигаю свой вечер вместе с ним, ну, то есть, с бухлом. Вижу, постарел ты, уже не так раздражающе мил, хотя всё ещё долбаёб, по физиономии видно. — Да ты тоже не сильно изменилась, разве что килограммов поднабрала. — Заткнись. — Первая ж начала. — Заткнись, кому говорю! — Ну, блин, ладно, малыша где откопала, хоть, признавайся! — Где откопала, там и взяла, не твое дело. — Ни капельки не изменилась, — Лалиса в ответ на всё это лишь закатывает глаза, громко фыркает, а после чего достаёт из заднего кармана джинс пачку сигарет и зажигалку (ту самую, что когда-то Чонгук ей купил), зажигает и подносит ко рту с каким-то, больно, философским видом, будто предаваясь всколыхнувшим её воспоминаниям. Смотрит на Чонгука вопросительно, когда тот протягивает руку, а после сетует безмолвно, что запамятовала, что сама двадцать лет назад его научила, такого правильного и такого невинного, курить, пить и даже колоться (а по ночам вылизывать ей её мягкую, блестящую и мокрую от соков, промежность так искусно, что Гуку можно было смело подаваться в порноактеры). Гук ждёт, пока Лалиса поделится сигаретой, та быстро суёт её ожидающему мужчине в руку, не зажжённую (настала очередь удивляться Чонгуку), стараясь не касаться его (боится, что тот растает, словно очередной её дурной сон). Чонгук принимает сигарету в полном недоумении, а после, будто смирившись с очередной выходкой возлюбленной, просто засовывает её себе в рот. Лалиса же, мотнув головой в сторону, просит мужчину подняться и сесть — Чонгук послушно выполняет её безмолвную просьбу — после, неожиданно для него, приближается лицом на опасное для них расстояние в пять сантиметров. «Вот оно что», — сигарета, соприкоснувшись концами с другой, зажжённой, начинает загораться. Сцена кажется знакомой, хотя они никогда такого не проделывали (так делали герои их любимого фильма про гангстеров, выполняющих разную грязную и маркую (кровью) работу, получая за неё бешеные деньги и славу во всём их чёрном подпольном мире мафии, оружия и человеческих трупов), Чонгук хмыкает и блаженно закрывает глаза — Лалиса ничего, как и он, не забыла, хотя сейчас и делает вид, что на него ей ровным счётом просто плевать. Сигареты, правда, не нравятся ему ни разу, но недовольство на их счёт он пока не собирается выказывать. В последующие десять-пятнадцать минут они не спешат заводить разговор дальше, наслаждаются обществом друг друга, находясь в приятной, впервые за пятнадцать лет, тишине, чикагское солнце печёт уже им в головы не так сильно (а может и печёт, но они не замечают), крона одинокого дерева едва спасает их от жары, трава под ними жжёная и сухая, но им всё равно нравится. Чёрт возьми, снова нравится. Чёрт возьми, снова нравится тем, что пропасти длительностью в пятнадцать долгих пустых лет будто б никогда и не было. Чёрт возьми, они по-прежнему друг в друга влюблены. Чёрт возьми, чёрт возьми, чёрт возьми. — Скучала по мне? — Нет. — Я тоже по тебе не скучал.

«Скучал». «Скучала».