Invisible

      Чонгук моргает несколько раз, прежде чем горько усмехнуться от собственной несостоятельности и трусости, сделать ещё один глоток донельзя противного на вкус холодного дешевого эспрессо и прожечь в кое-ком дыру (вместо того, чтобы стремглав выбежать из кафе и поприветствовать) — там, около автобусной остановки, стоит и смиренно ждёт нужной ей маршрутки о н а, стройная высокая блондинка двадцати двух лет, взбалмошная и иногда раздражающе весёлая, в каком-то не в дурном и не в плохом смысле странная, что шумно шаркает по их общежитию затёртыми почти до дыр тапками, готовит вкусно, что у Чонгука урчит в животе каждый раз, стоит ей оказаться на кухне, читает и пишет статьи о всякой всячине, не верит словам правительства, СМИ, постоянно о чём-то горячо спорит с соседкой, которая, вроде бы, Гук не знает, считает совсем иначе; в паспорте сия девица записана Пранприёй, но просит всех звать её Лалисой-Лисой, Чонгук никак её вслух не зовёт, предпочитая про себя выдыхать гортанное (на европейский вычурный манер) «Лили» — они лично не знакомы, точнее не так близко, как ему хотелось бы, но Чонгуку Лалиса-Лиса-Пранприя сильно нравится: от вмещающих в себя красоту целой галактики глаз до кончиков выжженной пшенично-золотистой копны её длинных волос. Лиса-Лалиса-Пранприя его муза, его фея, его звезда, он, правда, не художник и не рисует её портреты в буквальном смысле, Лиса-Лалиса-Пранприя обнажена в его фантазиях до самых укромных и запретных ему мест — Чонгуку представляется её худое бледное тело совсем не в сексуальном плане даже, он видит пред собой черты чарующе манящие, стоящие поклонения и воспевания, восхищения и восторга от величия совсем неземной красоты земной женщины, нет, богини, что затерялась средь пропащих низших созданий, как он. У Чонгука запястья и всё, что находится выше них, в крови, в крови собственной, красной и кое-где запёкшейся — он каждый ебаный день страдает, страдает от того, кто он есть, точнее, кем себя считает, у Чонгука запястья и всё, что находится выше них, в порезах, сделанных им собственноручно, Чонгук себя ненавидит, ненавидит настолько, что обманывается. Обманывает самого себя. Не так Чонгук плох, как думает, не так ужасен, но так лжив и беспомощен, так слаб духом, так недоверчив и груб снаружи, что, тогда, на первое тёплое (горячее) светлое (палящее) приветствие от Лисы-Лалисы-Пранприи кажется чем-то из ряда вон выходящим, таким, как она, лучше с такими, как он, не связываться вообще, Чонгук гундит себе под нос, чтоб проваливала поскорее с глаз долой, Лиса-Лалиса умеет читать по губам и глазам его кротко-холодным искусно, потому не медлит раскричаться на всю округу о том, что лучше бы свою доброжелательность приберегла для иного случая и иного знакомства. Чонгуку не нравилось, что такая, как она, вообще посмела подумать, что они могут подружиться, хотя сам он едва не дышал, когда с ближнего расстояния сумел разглядеть воочию ангельски прекрасное лицо, некорейское, точно заморское, точно такое, что висело у отца в галерее в виде картины около полугода, точно такое, что его, ещё тринадцатилетнего, сумело взволновать, заставило полюбить и обжечься от мысли, что такую красавицу ему, наверняка, никогда не встретить. Лиса-Лалиса-Пранприя кричит, что этот парниша нелюдимо необщительный — мудак мудаком (Чонгук никак не отвечает, он согласен на все триста процентов), но думается ей на самом деле, что корейцы симпатичные и доселе ей встречавшиеся — ерунда, а Чонгук, в рот его дери, рядом с ним само олицетворение живого божества, если сравнивать с кем-то конкретно, Арес, бог войны, бог вероломной войны, бог мужской сексуальной силы, а Лиса-Лалиса-Пранприя не сомневается в сексуальности незнакомца ни на йоту, комплекция даже в оверсайз футболке и трениках не теряет округлости и правильности, руки в венах, волосы растрепанные и влажные, кожа смуглая, со следами от акне, но от этого не менее красивая — Лиса-Лалиса-Пранприя вообще никогда никому такого, наверное, даже на ушко если, не скажет, но стоящему напротив незнакомцу она бы запрыгнула в постель сразу же, будь в ней хоть капля дешёвого и отвратительного алкоголя. Лиса-Лалиса-Пранприя не стесняется поразить незнакомца этого обширностью словарного запаса известных ей корейских матов, которым научил её заботливый Бэмбэм, когда предупредил, что иностранцев, а уж девушек — тем паче, здесь не любят, относятся и обращаются к ним презрительно и шепчутся за их спинами всякими жуткими словами всякий раз, когда приходится отвернуться. Парниша снова ничего не отвечает, только завороженно или всё-таки, как Бэмбэм её предупреждал, презрительно смотрит, Лиса не знает, но выбирает второй вариант, потому не останавливает поток сквернословия, даже ускоряется, смотрит-смотрит, глядит этому паршивцу-гордецу глаза-в-глаза, такие же огромные, как её собственные, такие глубокие и внутри кажущиеся страстными, бродит по лицу его, паршивца-гордеца-подлеца-грубияна, сына сучьего, в общем, от сантиметра к сантиметра, черты его нежны, мягки, симметричны, но мужественны, Арес в теле в Аполлона с лицом Нарцисса стоит, глядит ничуть не надменно и не свысока, хотя вздёрнутым к верху носом самим собой подразумевая. — Чонгук, меня зовут Чон Чонгук, — туманно и невпопад всем её оскорблениям отвечает ей незнакомец, скрестив при том руки на груди, обнажая выступающие на предплечьях мышцы с венами по ним, отчётливо виднеющимися, заставляя Лису-Лалису-Пранприю набрать в лёгкие побольше воздуха, она не нимфоманка и не извращенка вовсе, но фетишистка та ещё, такие, как до сего момента неназванные Чонгуки возбуждают в ней мысли не слишком приличные и ей несвойственные, полные восторга, более того, голос так называемого Чонгука льётся ей в её ушки, слишком чувствительные ко всякого рода звукам, медовым тенором-баритоном волшебно-сказочно, ему бы озвучивать всяких горячих красавчиков из аниме, предназначенных для девочек в возрасте двенадцати-шестнадцати лет, ну, а что, горячий тридэ красавчик озвучивает других двадэ красавчиков, всё по канонам, как надо и должно быть. — Съебись-ка с глаз моих, п о ж, а л у й с т а, — вновь подаёт он признаки жизни спустя некоторое мгновение тишины от того, что Лиса-Лалиса-Пранприя к таким выкрутасам и ответам была не готова, отойти от шока не успев, замолчала, прокручивая в голове новый поток, заготовленный как раз для таких ситуаций, но не говорит, ждёт, когда Чонгук продолжит, Чонгук ж, зачарованный её красотой, просто не смеет отвести от неё взгляда заинтересованного и ничуть испуганного, но кажущегося надменным, глядит ей, будто в душу, пытаясь её прочесть, полюбоваться, поглазеть, что Лисе-Лалисе-Пранприе смутиться охота становится. Она смущается, краснеет, щёчки багровеют, но Чонгук не знает от злости это или отчего ещё, он отчёта своей собственной очевидности не даёт, не следит за самим собой, не видит, как со стороны его зрачки-рентгены поглощают девичью красоту с жадностью, видит, как Лиса-Лалиса-Пранприя хмурится и хочет что-то сказать в ответ на его грубости, но не может, хрен вас, женщин проклятых, знает, только один хрен, а я не знаю. — Ты… Ты прекратишь вот т а к смотреть или нет? — диалог их окончательно и бесповоротно превращается в бессмыслицу, кашицу из того, что они должны друг другу высказать и того, что они друг другу чувствуют на самом деле. Блондинке хочется молить всех известных миру богов о том, чтоб Чонгук её правильно понял и рассмеялся так, чтоб сомнения её или надежды развеялись прахом к чертям, чтоб она его возненавидела, а не смущалась, не млела под этой парой очаровательных огромных глазищ, не таяла маслом, не влюблялась, не напридумывала себе лишнего и того, о чем пишут в самых сопливых романах о любви, взять тех же Ромео и Джульетту. Наступает очередь смущаться и корить себя за очевидность уже Чон Чонгуку, он проклинает и посылает самого себя нахуй в миллионный раз, опять же молча, опять же про себя, а снаружи выглядит застывшим, он вообще своё восхищение ей показывать в лицо не собирался, а тут выдал себя и стоит, словно шестнадцатилетний мальчишка перед девочкой, что нравилась и нравится ему, мнётся — по физиономии его красивой чётко прослеживается — хочет сказать, что она просто дура, раз думает, что привлекает его, но не может, потому что обещал себе не лгать хотя бы сегодня, хотя бы один ёбаный день. Лиса-Лалиса-Пранприя ждёт, ждёт ответа или действия, неловкость, охватившая каждую частицу воздуха фойе, в котором они сейчас разговаривают, возрастает ещё более, когда Чонгук подходит ни с того, ни с сего ещё ближе, пялится уже в открытую, красивая-прекрасная-соблазнительная-восхитительная-грациозная-нереальная девушка пятится назад инстинктивно, словно боясь поддаться к молодому человеку вперёд. Глупо-глупо-глупо, Чонгук себя вовремя одёргивает, моргает несколько раз, напяливая маску безразличия и презрения снова, Лиса-Лалиса-Пранприя «просыпается» от резкости внезапной и адресованной лично ей тоже, снова смотрит гневно-гневно, на лбу аж вздувается вена, и, наконец, уходит с глаз, как он просил, долой, так быстро, что концы её пшенично-золотистых волос парят так, как был бы тут, в фойе их общежития, ветер. Уходит — Чонгук пятьсот тысяч раз успел за прошедшие тридцать-сорок пять секунд самого себя обматерить за то, что не сумел избавиться от клокочущих ударов сердца и разливающегося по крови теплу, не сумел не выдать себя, не сумел, не смог, не устоял. Теперь Лиса-Лалиса-Пранприя избегает встречи с ним каждый раз, когда замечает его угрюмую тёмную макушку, стоит ему оказаться в поле её хорошего зрения, Чонгук хочет извиниться за всё, что наговорил и чего не сказал, но удобного случая в ближайшее время им, конечно же, не предвидится. Чонгуку хочется на стену лезть, хочется забыть, но Лиса-Лалиса-Пранприя, она же е г о Лили, не забывается, заседает в голове, в сердце, даже в фантазиях, Чонгука всё заебало, если честно, Лиса-Лалиса-Пранприя заебала тоже, потому что не хватает её, не хватает разговора с ней, даже пустякового, не хватает её дыхания, криков, явно высокого и явно нежного (в ином случае он был назвал его писклявым) голоса. Лиса-Лалиса-Пранприя атаковала его прямо в его самое слабое место — сердце, под шипами и лезвиями которого сентиментальность, наивность и чувствительность преобладают над грубостью, необщительностью и надменностью разом, как Чонгуку стоит подумать о том, как же хороша девица-чертовка-ангелок с этажа выше, как же он по ней сохнет, как не сох даже по Чжиын-нуне, сохнет, иссыхает, давится, заебала его уже его влюбчивость, честно говоря, но кого это волнует, раз он сам виноват. Чонгук бьётся головой о ближайшую стену, прокручивая момент их первой встречи, кусает губы, пока Лиса-Лалиса-Пранприя делает у себя тоже самое, только густо краснея, стоит Чонгуку затеряться посреди её будничных дум, засев предварительно в её голове на добрую половину дня и ночи. Ни он, ни она, о царапающих душу и сердца их мыслях и симпатии друг дружке, конечно, не подозревают. Одним словом: И-ди-о-ты.