снова на грани опять нас преследует опасность такие глупые мы
Лалису с Чонгуком по какой-то непонятной причине сводил весь университет. И если же Чону от этого было хоть бы хны, то факт ненормального воздействия на их совершенно никакие отношения со стороны непрошеных свах очень сильно возмущал блондинку. Ни он, ни она даже и близко друг другу не стояли: Чон занимался в другом корпусе, имел неплохие оценки и сыскал даже уважение со всего преподавательского круга, слыл атлетом и пофигистом с хорошим чувством юмора — у него водились девушки на ночку, другую, и, как предполагала себе его настоящий характер Лиса, был он вполне себе «так себе», среднестатистический сердцеед-тупица, скорее всего не осознающий последствий собственных деяний; она, амбициозная и своенравная староста целого потока, яркая, модная, неулыбчивая и несмотря на свою кукольную внешность, дерзкая и холодная к незнакомым и чужим ей людям. Манобан не переставала считать себя подарочным абонементом в руках смазливого тупоголового счастливчика Чона, на тихие и неуверенные вопросы Чеён о том, мол, что ты, подружка, о Чон Чонгуке думаешь, отвечала резко и одинаково: «С чего все, мать их, взяли, что мы будем вместе? Если он такой, каким предстаёт пред нашими лицами, то это точно не мой вариант. Не подходит под мои стандарты». Словив на себе после этого искажённо испуганное выражение Пак, она сначала в недоумении пожала плечами и поспешила развернуться, как на пути её оказалась широкая и такая крепкая на ощупь преграда — Чон стоял и сиял ухмылкой самой подляцкой, хотя в глазах плескались злость вперемешку с раздражением, ведь его только что оскорбила какая-то нескладного типа и вида замухрышка с детскими лицом и фигурой с нулёвочкой, непривлекательная и наталкивающая на мысли о том, что если удастся с ней как-нибудь где-нибудь по пьяни сплестись язычками в подворотне, то заключить для себя самого приговор о наклонностях педофилического характера ему не составит никакого труда. Лалиса застыла с нескрываемыми на лице виной и смущением, переминалась с ноги на ногу, словно поджав лисий хвост, которым она, преисполненная гордостью за лучший результат в семестре, вертела перед всем университетом (и перед ним в том числе) каждый раз, когда ей удавалось этим похвастаться.«Пустышка и блядь. Как и все они. Все они».
***
Чону на Манобан было плевать, у него популярность была несколько другого рода: девицы штабелями валялись пред ногами его в слишком модных для их вуза мартинсов, парни, кто с восхищением, кто с завистью, кто с презрением, выказывали безмолвное уважение, которое он охотно принимал опять же за хорошее отношение. Чон не был человеком поверхностным и потому рано понял цену искренности и добродушия — о них окружающие предпочитали вытирать свои ноги, словно то был уличный коврик. И он быстро избавился от образа правильного и отзывчивого ботана, и вскоре метаморфоз претерпело и его окружение, появилось много липовых друзей, что наслаждались разделённой с ними популярностью Чона, которая прикреплялась картой дополнительного повышения скилла в поддержании высокого статуса в огромной пирамиде иерархии университета. Чонгук в душе эту фальшь, эти улыбки, это отсутствие честности сильно презирал, но построенный им карточный дворец, во главе которого и ключевой фигурой которого он являлся, он, конечно же, не мог. Со временем это адаптированное под свои желания и идеалы общество стало привычной ему во всех смыслах обыденностью, частью повседневного течения его студенческой жизни, хотя иногда от этого чёткого восприятия реальности под иным углом у него начинало щипать в глазах — он вспоминал своё прерванное и разорванное, временами тяжёлое и невыносимое, но настоящее общение с шестью хёнами, которых он бесил, которые им гордились и которых он так сильно любил. Вины однозначной, которую можно было повесить на кого-то из них, естественно, не было. Но так или иначе, Чон от одиночества, ноющей тоскливости в грудной клетке, всё же страдал. Все так или иначе мы напяливаем маски, скрывая под собой боль, которую уносим и храним у себя глубоко в подсознании, тепля сбыточные, а может и нет, надежды о том, что встретим людей с похожими проблемами и душевной организацией, с которыми эта боль станет не более чем пустяковым осознанием, подкреплённым драматизмом такой разной и такой прекрасной юности. Если вы здесь и вы разделяете чоновскую хандру, то прошу, отзовитесь, ему это нужно и важно.«Хёны, я очень… Скучаю и переживаю. Как вы там?».
***
В вестибюле было светло, солнечные зайчики перепрыгивали с одной поверхности на другую, было шумно, ибо приближалось окончание занятий, Чон всё ещё украдкой и с каким-то неподдельным интересом рассматривал покрасневшее и растерянное лицо блондинки, что проглотила язык тут же, стоило ему ухмыльнуться самой развязной из всех его улыбок — Чонгук знал, что гетеросексуальные женщины так или иначе реагируют на его маскулинную притягательность должным и ожидаемым образом, они млели, тушевались, раздевали его, интересовались им, словно он был трофеем, а не человеком. Такая легкомысленность и малодушие его, по правде говоря, раздражали, потому иногда в головушку его умную не по годам и не по трендам нынешним закрадывались мысли о однопроцентных мизогинии и неприязни ко всему женскому роду в целом. Женщин надо уважать, нужно любить, женщины по своей природе создания хрупкие, их защищать, им уступать необходимо и любить, холить, лелеять, всё прощать, отдавая им самих себя без остатка. Чонгук себялюбием и эгоизмом никогда не страдал, но не возмутиться от такой несправедливости жизни он ни тогда, ни сейчас не может, с годами внутреннее недовольство сменилось холодностью и отчужденностью в лице, стоит какой-нибудь фанатке пропищать противное и отталкивающее «оппа» или «Чонгук-и». С такими размышлениями он и сам не заметил, как затянувшееся между ними молчание окружение расценило как первую вспыхнувшую искру чувств, что возникает, когда молодые люди влюбляются. Только у Чонгука с Лалисой было вовсе не такое видение ситуации: они, будто осознав, что сброд зевак удовлетворительно шепчется за их спинами о нежелательной связи, поспешили отойти отсюда прочь. Точнее это сделал брюнет, резко и без церемоний схвативший и без того шокированную отличницу за запястье, поведя её от глаз лишних в место, где они смогли бы решить всё и навсегда. Секунда третья, пятнадцатая, и вот они уже в пустующей лекционной: Чонгук переводит полный высокомерия взор на запыхавшуюся и слегка усталую Лалис — такая слабая, выносливостью в ней и не пахнет. Громко цыкнув, он подходит к первой попавшейся в поле зрения парте, удобно приземляется на неё пятой точкой, предварительно жестом подозвав к себе недоумевающую блондинку. Конский хвост, неброский и довольно простой макияж, стеклянные и выразительно огромные глаза, рот, сильно поджатый от её молчаливого недовольства, шея, нестандартно длинная и тонкая, впрочем, как и остальные части тела его обладательницы. — Скажи на милость, Чонгук-ним, нафига притащил нас обоих сюда под звуки одобрительных повизгиваний со стороны университетских? — парень сильно удивился тому, какое у иностранки беглое и правильное произношение корейского, а главное, не лишённое специфических идиом, знанием которых и прямые носители не всегда могут похвастаться. Но виду из гордости своей конечно не подал. — Подстава, яма, которую вырыл нам сам, называй это как хочешь, но теперь от слухов нам с тобой точно не избавиться. Что предлагаешь делать? Как это всё прекратить? — О каких слухах речь, лапуля? — Чонгук осклабился в надменной ухмылке. — Я только слышал от хубэ из первого курса, что сильно тебе нравлюсь и что ты часто обо мне за спиной говоришь. Влюбилась, да? — Не волнуйся, в таких, как ты, не влюбляюсь… — холодно произнесла Манобан тоном, от которого внутренности до этого смеявшегося Чона скрутились в одну крупную спираль, и заметив, что третьекурсник от ответа её даже замялся, поспешила нанести новый удар: — … и не влюблюсь. Никогда. — Вот как. Воистину, всё, что о тебе говорилось походит на правду. — фыркнул брезгливо он, стараясь не разразиться громким раздраженным смехом на всё помещение, — Женщина-вамп, женщина-боль, странная женщина-нелюбовь, — пропел он, вновь натянув парадную ухмылку на свое безупречное лицо. Лалиса и среагировать толком-то не успела, как Чон, резко переменившись в выражении, злобно зашипел: — Что это, кстати, всё значит: «С чего все, мать их, взяли, что мы будем вместе? Если он такой, каким предстаёт пред нашими лицами, то это точно не мой вариант. Не подходит под мои стандарты»? — процедил он, не упуская при том ни одного слова, прежде сказанного ею, когда он «удачно» подвернулся им с Чеён на пути.«Феноменальная память».
— Раз уж на то пошло, не думай, что это я тебе в подмётки не гожусь, по моему уважаемому мнению, это у нас ты совершенно непривлекательное и плоское недоразумение, — сделав акцент на слове «плоское», он буквально зарычал, сползая с насиженной им парты. Два шага, и вот он уже вплотную смотрит на бесстрашную и явно нежелающую так просто сдаваться Лалису, смотрит с интересом, сканирует её точёное худенькое тельце, облаченное в рубашку, заправленную в короткую клетчатую юбку-клёш, идеально сочетающуюся с её тонкими и всё же привлекательными бёдрами — даже прижатая к стене и тем самым загнанная в угол она не перестаёт сверкать янтарно-медными линзами, старательно не выказывая замешательства.«Гораздо красивее, чем о ней говорят. Хотя, о чём это я?».
— Ты только что подтвердил мои догадки о своей натуре горделивого подлеца, скрытого под личиной лицемера, не упускающего из виду ни одной короткой юбки. — Лалиса язвительно протянула каждое слово особенно громко, наслаждаясь раздражением оппонента, явно не ожидавшего от неё такой реакции. Чтобы потом подобные типы смели думать, что могут неразумностью своей её ранить? Чёрта с два! — Ты такой, как о тебе говорят. Лживый, распущенный придурок, в ком, кроме смазливого личика и горы мышц ничего путного за собой не числится. — Следи за языком, куколка, — не менее язвительно прошептал ей прямо в губы Чон, заглядывая блондинке в глаза. Разница в росте была средней, Чонгук, что в сантиметрах сто восемьдесят, и Лалиса — в сто шестьдесят шесть с половиной. Победная улыбка девушки сползла мгновенно, всё же близость с таким, пусть и ненавистным, но очень привлекательным кавалером её смущала неимоверно. Чёртовы эмоции, блин, почему она не может сдержаться хотя бы при виде этого зазнающегося мудака? Чонгука же её перемены в лице забавляли, бледность кожи её пухлых щёк орозовела, зарумянилась, выдавая её истинные эмоции. Внутренний голос, преследовавший его последние десять лет повсюду, и вовсе отрапортовал стыдливое и мальчишески глупое:«Она в самом деле милашка. Ей не нужно быть выглядеть милой, она сама по себе милая».
За окном щебетали птицы — вечерело — плыла перламутрово-сиреневая гладь облачков, появляющихся именно в этом сезоне года (речь о лете) и примерно в это же время суток. Но на прекрасную окружающую их реальность парочка почему-то не спешила отвлекаться, хотя глубоко в душе в каждом боролись две противопоставленности их душ: гордых, не признающихся даже себе в каких-то отдаленных симпатии и интересе друг к другу, и в то же время любопытных и на самом деле ранимых, чувствительных, которые они прятали тщательно, открывая эти свои «слабые» стороны только лишь с близкими им людьми. А атмосфера тем временем накалилась до предела, когда их обоих отвлекли собственные губы — её, чуть соблазнительно полные и приоткрытые, и его, обветренные, но манящие и запретные. Лалиса выпадает из реальности первой, загипнотизированная, но всё ещё застывшая и примёрзшая к одному месту, всматривается в не менее ошалело завороженное лицо Чона. Невидимый зелёный сигнал светофора растворяет остатки обоюдного здравомыслия, прежние обладатели которого нынче бессовестно поглощают ротовые полости, целуются, сначала несмело, следом входят во вкус, смакуют друг друга, про себя подмечая, что ни он, ни она в искусности правильного владения языком друг друга не уступают. Французские поцелуи, до этого казавшиеся Лалисе чем-то вроде признака дурного тона, теперь же воспринимаются совсем в другом свете: они чудесны, вкладываемая в них страсть отзывается с тройной силой и желанием партнерствовать с треклятым Чоном и его треклятым длинным языком — Лалиса будет явно жалеть об этом еще ни один вечер, будет рвать на себе волосы и впервые за несколько месяцев напьётся до беспамятства, станет в трубку бедной и терпеливой Розанны плакаться, что совершила одну из самых непростительных оплошностей в её, на минуточку, и без того непростой жизни. Чеён встрянет в монолог горем убитой подруги лишь раз, когда молчанием своим участливым она выведет Лалису настолько, что та начнет злиться и на бедную и ни в чем неповинную красноволосую, в разговоре которой пришла искать утешения. Манобан представляет, как Чеён громко шикнет и, прошипев, добавит, что «вина тут только твоя и чонова проклятого, на меня свои психи и бзики не проецируй», и будет бесспорно права. Наслаждаться губами того, к кому сердце не лежит, но желание к которому застилает разум — действие абсолютно нелепое. Нелепости Лалиса не любит. Как не любит Чонгука. Или любит?«Скольких девчат этот дьявол вообще успел попортить? А скольким сердца разбить? Лалиса, одумайся!»
***
«Что ж ты делаешь, дурень, это ж непутевая дурнушка Манобан!»
Чонгук не джентльмен, не пацифист и из сказочного в нём только наружность, на которую падка добрая половина не столько университета, сколько Сеула даже, ведёт околоразвязный образ жизни, безжалостно бросает в нерукотворные абстракции урн сердца использованных им девушек и женщин (иногда и мужчин), оплевав все создаваемые их чувств преграды, предается пустоте и сожжению мостов, собственноручно замурованных болью в чертогах своего настоящего и скрытого от всей и вся внутреннего мира. Чонгук тоже ищет любви, правда нестандартным и одному ему понятным методом, через пессимизм и равнодушие, через антипатию и пароксический гедонизм. Чонгук впервые целует кого-то с каким-то трепетной удовлетворенностью, без похоти и преувеличенным желанием залезть партнерше поскорее в трусы, а после разбежаться в разные стороны, не вспомнив её имени с фамилией и возраста даже. Но Манобан — исключение из правил даже в этом случае, крикливое, заносчивое бельмо на глазу заставляет его сердце стучать втрое быстрее обычного и замурлыкать от тянущего по нутру наслаждения мартовским котом. Нет, не может того быть, Чон обязан опомниться, обязан отпрянуть, обязан унизить её, сказав какую-нибудь несуразную бессмыслицу, лишь бы только она поняла всё так, как должно быть. Внутренний Чон тут же не забывает спросить, а что, собственно говоря, имеется ввиду Чоном-Оболочкой под «должно быть»? Чону Внутреннему всё очень даже нравится и устраивает, эльфийке с янтарными линзами вроде как тоже, всё пучком, всё, как и хочется им обоим, так что, Чон-Оболочка, захлопнись и только попробуй испортить момент. Как результат, Чон-Оболочка сдаётся без боя, углубляет поцелуй и с неистовством, словно открыв в себе второе дыхание, продолжает непрерывный их обмен слюнями. Плевать, если зацелует эту дуру хоть до смерти, он сейчас желает насладиться, испить сладости по-летнему брусничной хоть на пятьдесят лет вперёд. И не без удовольствия в душе наслаждается этим мгновением. Лучшие и худшие моменты жизни всегда происходят в шелудивые, озорные и динамитовые двадцать лет — аксиома, подтвержденная абсолютно разными и незнакомыми нам людьми разных эпох и столетий. И Чоном с Манобан теперь тоже.***
— Твоё имя сочетается с моей фамилией. — Знаешь, что это значит?— Любовь.