Invisible

«Он же сказал им: Я видел сатану, спадшего с неба, как молнию»

      Чонгук очерчивает пальцами невидимые узоры по телу уснувшей и нагой (как и он, впрочем) Лалисы, водит кругами туда-сюда: от вздёрнутого прямого носа вниз к приоткрытым кораллово-персиковым губам, следует к шее, по-лебединому длинной и тонкой, надавливает на крупную точку-родинку, наблюдая, как спутница от действий его самоуверенных и бесцеремонно непозволительных хмурится сквозь чуткий беспокойный сон. Острые маленькие груди с тёмными сосками мерно поднимаются и опускаются, золотистые длинные волосы рассыпаются в хаотично беспорядке по общей их подушке, острая линия ключиц, широкие костлявые плечи и торчащие рёбра — худобу Лалисы нынче зовут прошлым веком, сейчас ценится мясо, сдобное, сочное, к которому приятно прижиматься, приятно ощущать в руках, которым приятно владеть и грубо трахать прямо у входа к какому-то сомнительному заведению, в которых обитает не менее сомнительный контингент сомнительных людей — клубу; Чонгук же зовёт тело Лалисы искусством, настоящим шедевром и эстетикой, саму Лалису кличет во время оргазмического наслаждения своим прекрасным ангелом, падшим с небес только ради того, что спасти его, такого ужасного, порочного и грязного чистотой души своей, касаниями целомудренно нерешительными, словно эта их любовь происходит в самый первый её раз. Простыни под ними скомканы, кое-где испачканы соками их взаимностей, воздух над ними прохладный с оттенками дорогого в них красного полусладкого вина, который так любим Чоном, перемешанный с витавшей несколькими часами ранее их страстью. На часах показывает семь утра, Чону ни в одном глазу почему-то не спится, он задумчиво и слегка пространно пялит в белоснежно-белый потолок, в котором одиноко висит старая лампочка (даже не люстра), думает, мычит себе почти бесшумно какую-то Богом и им самим забытую мелодию — на душе его ни тени умиротворения, в глазах, что мгновениями тому назад, играли чёртики, теперь сомнение и страх от неизвестности, страх от незыблемости будущего, в котором ему в лалисиной судьбе места нет, никогда и не было. Он знает, что он просто — парень на замену, тот, что заглушит её боль, душевную и физическую, заключив в свои влюблённо-горькие объятия, в которых она, по правде если говоря, не нуждается, в любви, которую она не признаёт, в которой необходимости не видит, в сексе, эйфория от которого представляется в её туманном и закрытом для него сознании совсем в другом свете. Лалиса Манобан никогда не говорила, что любила (любит до сих пор) Ким Тэхёна, не заводила разговоров также о том, любит ли её Чон Чонгук (просто знает, что да), никогда не планировала их с Чоном странные и нежеланные ей на самом деле отношения, но вот она здесь, спит рядом с ним, точнее старается делать вид, лежит и на интуитивно подсознательном уровне чувствует, что разбитое на сотни тысяч невидимых хрустальных осколков чоновское сердце выражается опустошенностью в лице, буквально крича ей о том, что дальше им обоим плыть по течению недомолвок и несбыточных мечтаний будет только хуже. Чонгук, в общем-то, никогда и не напрашивался на что-то большее, но на этот исход, положительный и взаимный, тайно надеялся, вероятно считая, что рядом с ним ей получится забыть о ненавистном им обоим Ким Тэхёне, думая, что в конце концов, все старания его окупятся обоюдностью чувств, а Лалиса согласится остаться с ним до самых последних секунд их совместной жизни, которую он бы обустроил ей и ради неё лишь лучшей аркадской идиллией, окружив теплом, беззаботностью и счастьем. Но счастья Лалисе с ним было мало, она об этом факте, омрачающим его и без того постылое настроение, оповестила на свой страх и риск аж в первый день их знакомства. Там за барной стойкой, осушая бокал за бокалом, он в ту ночь просто со скуки пересел в отдалённое от всех место, прокручивая насущные и на тот важные проблемы своей усталой и мигренью утомленной головой, взор его случайный наткнулся на нечто доселе им невиданное прекрасное, что олицетворяла собой женщина, уверенная в себе, в своих движениях и в поступках, женщина, в чьём выцветшем грязном и растрёпанном блонде он узрел ангельские черты. Лалиса двигалась пантерой, извивалась под битами маняще и игриво, стреляла в окружающих своими хитрыми глазками, покачивала бёдрами и похабно облизывала нижнюю губу — Чонгуку женщины нравились иные, иного характера, иного телосложения и склада ума, но, о, Господи, спаси меня и сохрани, твой падший ангел, грешно любимое Тобой дитя, мой (моя) Люцифер, вскружил мне голову, взбурлил во мне остывшую кровь, взбодрил меня одним своим присутствием, взбудоражил нервное и полупустое сознание Тобою проклятым очарованием. Чонгук уверяет — то был самый, что ни на есть, настоящий Дьявол. Дьявол, что не носил монашески непривлекательных накидок грубого кроя, Дьявол, что не был мужчиной с парой красных рожек и ярких кровавых глаз, Дьявол был по-земному обычной женщиной (Лалисой) и носил по-модному дорогие вещи от Prada. У Дьявола было много имён. «Лалиса» среди них было самым распространённым. Истинным. Настоящим. Танцы с Дьяволом, как и шутки с ним — сладки и отвратительны. Запретны и желанны. А Чон Чонгук у нас — прирожденный гедонист. И от желаний своих запретных никогда не отказывается. Никогда.

— Люби меня, Чонгук, люби. Люби меня до скончания этого мира.