Утром граф Фаустус проснулся от смеха и бодрой игры на рояле. Это была сюита Жоржа Бизе для четырёх рук. Стало сразу ясно, что Винсент, не изменяя себе, приехал без приглашения и даже без карточки. Что ж, это было в его стиле. Клод с трудом встал и умылся. Пока он оделся и вышел в гостиную, Алоис и граф Фантомхайв успели сыграть пьесу фон Вебера тоже для четырёх рук и один простенький менуэт. Судя по запинкам, здесь его сын справлялся один.
— Смотри-ка, твой отец решил почтить нас своим обществом, — весело сказал Винсент, когда Клод, наконец, вышел в гостиную.
— И тебе доброе утро, — отозвался Фаустус с кислым выражением лица.
— Как всегда очаровательно гостеприимен, — парировал Винсент. — Что ж, надеюсь, теперь меня накормят в этом доме.
Алоис выглянул из-за спины графа Фантомхайва.
— Папа, доброе утро.
— Доброе утро, — отозвался граф Фаустус, хотя по его лицу было ясно, насколько он оценивал именно это утро: не выше двойки, точно.
— Филипп, я требую два яйца и жареный бекон! — крикнул Винсент, распоряжаясь так, словно это было в порядке вещей. Что было недалеко от истины. Фантомхайв любил бывать у самого строгого судьи Лондона. Он любил их вечерние посиделки, когда Фаустус в лучших традициях старого джентльмена, к коим он пока не относился, начинал критиковать всё подряд: погоду, фабрики, политику, молодёжь и даже оперу, которую вообще-то любил. Тогда Винсент весело хохотал, поражаясь, как Клод мог выискивать такие изощрённые ругательства, не преступая при этом грани дозволенного. Клод отчего-то любил графа Фантомхайва, но, наоборот: за его лёгкий нрав и беспардонную наглость. Фаустуса это в друге бесконечно восхищало.
— Ты умылся? — спросил Клод, подозрительно оглядывая сына.
— Давно умылся, — ответил Алоис и спрыгнул с треноги, следуя за Винсентом.
«Ну, конечно, он же у нас весельчак, любимчик детей», — подумал Клод, ощущая досаду. На него Алоис так не смотрел. Не замирал с открытым ртом и взглядом, полным очарования. Это графа Фаустуса раздражало. Впрочем, и то внимание, которое было адресовано персонально ему, отчего-то раздражало ещё сильнее.
За завтраком Фантомхайв был весел и болтлив, Клод придирчив, а Алоис, впечатлённый Винсентом до невозможности, проносил ложку мимо рта. Фантомхайв ему казался самым интересным человеком во всём мире. Ну, или самым интересным из всех многочисленных знакомых отца. Правда, сына Винсента Алоис не любил. Тот был похож на надутого индюка. С ним было невероятно скучно, потому что виконт Фантомхайв всё своё свободное время проводил за шахматами, кои Алоис не понимал и играл очень плохо. Зато с Винсентом было весело. С ним виконт мог целый день упражняться в этюдах, читать Эдгара По, или играть в карты. Последнее Алоис скрывал, так как Клод был настроен в отношении карт категорически. Он не принимал даже бриджа. И считал склонность сына к картам дурным влиянием генов Феликса.
— Ты весь измазался, — сказал Клод, показывая сыну на подбородок.
— Зачем ты заставляешь его есть эту кашу? — спрашивал Винсент, глядя на сына друга с жалостью.
— Это полезный завтрак, — невозмутимо ответил граф Фаустус.
— Может быть, только разве это можно назвать завтраком? Вот это, — он указал на яичницу из двух яиц, — завтрак.
— Это всё американизм, — ответил граф с неприязнью.
— Не так и плохо брать что-то у других народов.
— Народов? Ты, кажется, пошутил? Это английская колония.
— Пап, Версальский мир был подписан в тысяча семьсот восемьдесят третьем году, — вставил свои пять копеек Алоис.
— Посмотрите-ка, кому-то не терпится превратить отца в невзыскательного гуманиста, — язвительно ответил Клод.
— Там живут такие же люди, как и мы, — заметил Винсент.
— Я не стану спорить об этом государстве, — с отвращением сказал граф.
— Вот и славно. Так ты собираешься мне рассказать о Томасе Корвусе?
Клод чуть не подавился. Уставившись на Винсента, он только спросил:
— Как? — только и смог спросил Фаустус. Граф Фантомхайв весело рассмеялся.
— Ты меня удивляешь, мой друг. Всё время забываешь, кто я. Думаешь, мимо меня может проскочить тот факт, что тебя шантажирует…
Он не закончил, потому что Клод сделал
страшные глаза и посмотрел на Алоиса. Сын же наоборот развесил уши, с любопытством смотря то на отца, то на Винсента. Виконту ужасно хотелось знать, кто же всё-таки был этот Корвус?
— Алоис, если ты поел, то иди к себе. У тебя, кажется, скоро начнутся занятия.
Мальчик помедлил, надеясь на поддержку со стороны Фантомхайва, но тот, кажется, ждал, что Алоис покинет столовую.
— Я сразу пойду в классную, — ответил виконт, нехотя вставая изо стола.
Когда дверь за ним закрылась, Винсент обратился в слух.
— Я не знаю, что мне делать, Винс, — признался Клод. — Он потребовал от меня, чтобы я устроил помилование для его сыночка душегуба.
— Старая история, — ответил Фантомхайв, закуривая сигару. — Забавно, что даже такие ублюдки как Корвус заботятся о своих сыновьях. А ты всегда так холоден с Алоисом. Он точно тебе родной?
— Это не твоё дело!
— И всё-таки мне тебя не понять.
Клод раздражённо взглянул на друга.
— Лучше скажи, что мне делать? Если он распространит карточки…
— О! — воскликнул Винсент, явно заинтригованный. — Ты мне их не показывал.
— Вообще-то я не собирался.
— Да брось. Тебе стоит их показать мне, хотя бы затем, чтобы понять, какова вероятность твоего полного провала.
Фаустус нехотя достал их из кармана. Он предвидел то, что Винсент захочет посмотреть на фотографии.
— Я и не подозревал в тебе тягу к такому роду развлечений, — прокомментировал Фантомхайв, рассматривая карточки. — Но, знаешь, ты здесь не слишком-то похож на себя.
— О чём ты?
— Этим можно шантажировать кого угодно. Качество так себе, а ты здесь совсем заросший, — сказал граф, вглядываясь в лицо друга на снимке.
— Какая-нибудь газета их точно купит!
— Ну и что? — беспечно ответил Винсент. — Какая-нибудь, но не Таймс. А в каких-нибудь таких газетах и не такое бывает.
— И всё-таки я бы не хотел рисковать.
— Если ты вдруг решишь пойти с ним на сделку, то должен понимать, какую сторону в этом деле займу я.
— Я бы ни за что этого не сделал!
— Что ж…
Винсент встал и хлопнул Клода по плечу.
— Я рад это услышать. Я собственно затем и пришёл, чтобы удостовериться, что ты не наделаешь глупостей. А насчёт Корвуса не беспокойся, он вряд ли сможет продать фото. Опять-таки у него есть только негативы, верно?
— Не знаю, — признался Клод.
— Негативы ещё нужно проявить. Это долго.
— Какая разница, сколько это?!
— Ну, за то время, пока он найдёт того, кто бы это напечатал, его сыночка точно повесят. А шантажировать того, кто ничего не может дать, глупо.
* * *
Корвус так и не пришёл за оставшимися ста пятьюдесятью фунтами стерлингов. Его поймали в тот же день и обвинили в краже. Он просидел в арестантской всё то время, пока над Джонсом шёл суд. И даже после него Томас не смог продать фотографии, хотя одна жёлтая газетка и заинтересовалась ими, она не обещала, что опубликует материал раньше декабря, а к тому времени Стивен Джонс был бы уже вздёрнут. Корвус был в отчаянии. Когда же петля на шее его сына всё-таки затянулась, безутешный отец пошёл заливать своё горе в местный кабак. Там он напился так, что свалился прямо под стол. Но за то время, пока он просто пил и не сводил взгляда со стойки, ему пришла в голову замечательная мысль, великолепная мысль. А что если выкрасть мелкого выродка Фаустуса? Что ему, Корвусу, терять? О, это была отличная идея! Выкрасть виконта и… Но что с ним было делать? Убить? Нет, это было бы слишком просто. Его можно выгодно использовать, в будущем, когда Корвусу понадобятся деньги. А пока он мог бы посмотреть на то, как судья опускался на самое дно. Решение было принято, и даже утром, протрезвев, Корвус не отказался от своего плана. Оставалось только решить, как это осуществить и что делать с мальчишкой потом. До тех пор, пока он не понадобится.
Слежка за домом Фаустусов шла полтора месяца. За это время весь Лондон превратился в ледяной город. Морозы были такими сильными, что Корвус едва находил в себе силы держаться и не уходить с поста. За это время он тщательно изучил расписание графа и лучше узнал о самом Алоисе. Мальчишка был избалован, как и все эти маленькие родовитые выблядки. К нему приходили учителя на дом, сам он выходил редко, только чтобы погулять с пожилой негритянкой, от которой мальчишка то и дело убегал. С отцом ездил редко. Возвращались всегда после полуночи. Тогда Корвус видел, что Фаустус нёс мальчика на руках.
«Капризный щенок! — думал с остервенением Корвус. — Вот попляшешь ты у старины Ниггарда…»
Томас Корвус заранее определил отпрыска судьи в школу для мальчиков весьма сомнительного содержания. Ирония состояла в том, что выплаты, которые Корвус предпринял заранее, взялись из тех денег, которые дал ему граф Фаустус. Не отдай он ему сто пятьдесят фунтов, Томасу просто нечем было заплатить за мальчишку.
Трагедия случилась ещё через месяц, Клод и думать забыл о своём шантажисте. За это время пожилая Пегги — старая гувернантка, когда-то присматривающая ещё за Клодом, а теперь едва поспевающая за Алоисом, окончательно слегла. Толстая негритянка с трудом передвигалась, и ей было тяжело уследить за непоседливым виконтом. Фаустус пожалел её и оставил на содержании, а сам нанял женщину, посланную ему из агентства Хайдов. Он доверял этой конторе и потому был очень рад, наконец, отдать своего отпрыска на воспитание профессионалу. Никаким профессионалом мисс Стоун не была. Она также не была соискательницей из агентства Хайдов. И имя её был не мисс Стоун, а Мэри Томпсон — нечистая на руку прачка. Её можно было понять. В конце концов, жизнь в прачечной похожа на ад. Работа по шестнадцать часов выматывала настолько, что многие женщины спали, не отходя от орудия труда. Их руки и лица были вечно распарены и воспалены от едких испарений химии. А после работы кожу стягивало так, что она трескалась. И всё, что видела Мэри Томпсон в своей жизни: захудалую комнатёнку матери, где помимо неё размещалось ещё шесть детей; котлы прачечной и пьяные рожи мужчин в кабаках. Она бы закончила как её мать: множество ртов от разных мужчин и всё потому, что ничего, кроме кабака после шестидневной рабочей недели, ей не светило. Каким видом совести можно было пристыдить ту, у которой ничего не было, кроме чудовищно тяжёлой работы? Кроме отупляющих механических действий каждый день по шестнадцать часов? Разве к ней мир был справедлив? Разве она должна была довольствоваться меньшим? Тысячи и тысячи женщин и детей погибали каждый день, лишь потому, что другим повезло чуть больше, повезло по праву рождения жить в роскоши, пока дети рабочих чистили трубы, а к двадцати годам были безнадёжно больны раком кожи. Мэри Томпсон не за что было быть благодарной, не за что просить прощения, потому что само общество уже должно было ей. И потому выкрасть мальчишку, заткнув ему рот, а потом выдать тело другого мальчика за тело виконта, не показалось ей таким уж страшным делом. По крайней мере, она не испытывала мук совести. Может, лишь раз, когда получила деньги. Но потом она забыла и это мимолётное человеческое чувство.
Джимми — так звали другого мальчика. Джимми родился в этом мире лишь затем, чтобы быть убитым и выданным за Алоиса. Ему размозжили череп, изуродовали лицо и руки, потому что Корвус знал, что руки — это единственное, что помогало близким опознать тело, если лица не осталось. Но в случае с Джимми, его лишили и того, и другого.
* * *
«Опознание тела не представляется возможным», — слышал Клод как сквозь толщу воды.
Тела. Тела. Его сын стал телом.
— Где Алоис? — рычал он. И люди виновато прятали глаза.
— Где мой сын?! — орал он в бешенстве, и изуродованное тело, не являющееся его сыном, закрыли обратно. Его усадили и дали воды. Стакан дрожал вместе с рукой. А поверхность воды колебалась в такт этой дрожи. Похожая на шторм, она зачаровала Фаустуса. Он смотрел на бурю в стакане, но в его голове билась всего одна мысль:
«Опознание тела не представляется возможным.
Опознание ТЕЛА не представляется возможным.
Опознание…»
Он не смог понять, сын это или нет. Он не хотел верить, и знал, что не поверит. Лицо разбито, а руки, его тонкие музыкальные пальчики, его…
Единственное, что бы он смог узнать…
Граф словно пьяный шёл пешком, не замечая холода и всей той вони, которой наполнили улицы Лондона бесчисленные фабрики. Он думал только о личике Алоиса, столь жестоко и варварски разбитом, уничтоженном. О его изломанном теле. О том, что больше он своего сына никогда не увидит.
Клод дошёл до дома к утру. Весь бледный и измученный, он даже не смог позвонить в колокольчик. По дороге на него напали и ограбили, но граф не понял и этого тоже.
Тяжело прислонившись к двери, Фаустус сполз по ней и опустился на порог.
Филипп, обнаруживший замёрзшего хозяина на крыльце, тут же вызвал доктора Дженкинса. Графа положили в постель, и он пролежал с лихорадкой несколько дней. Однако и по её окончании Фаустус отказался покидать спальню. Он окончательно слёг и подсел на опий.
