Добрые люди

      — Давай, шевелись!       Джима пихнули в спину, и он прошёл вперёд. Ноги заплетались, не слушаясь мальчика. Удерживая дрожащими руками тарелку, он кое-как дошёл до мистера Ниггарда. Втянув шею в плечи, стараясь казаться меньше, Джим протянул руки с плошкой и уставился в пол.       Ниггард некоторое время молчал, смотря на мальчишку как на дерьмо.       — Нет, — сказал он, наконец, — ты сегодня наказан.       Джим неверяще посмотрел на Ниггарда.       — Сэр, я не ел…       — Заткнись! — заверещал Ниггард поросячьим тоном, срываясь на высокие ноты. — Заткнись! Заткнись! Ты вообще не должен ничего от меня требовать!       Он схватил Джима за грудки и встряхнул.       — Ты! — сказал он. — За тебя не платят уже месяц! Должно быть, тот грязный ублюдок, который привёл тебя сюда, решил избавиться от такого выродка как ты. А может быть он сдох. Этот твой дядюшка…       — Он не мой дядюшка, — тихо ответил Джим.       — Что?! — Ниггард отвесил мальчишке сильную оплеуху. Если бы он не удерживал Джима за грудки, то мальчик бы упал. — Что ты сказал, ублюдок?! — Ниггард затряс Джима, и голова мальчишки бессмысленно закачалась взад-вперёд.       — Он не мой дядя, сэр, — повторил Джим, когда держатель школы перестал его трясти. Мальчишку отшвырнули, а потом град ударов посыпался на его тело, тупой и жестокий. Ниггард бил, куда придётся.        «Он не мой дядя, он не мой дядя», — повторял Джим про себя. Это единственное, что он помнил. Что тот грязный неприятный человек, который отдал его сюда, не приходился ему дядей. А кто он ему был? Джим не помнил. И кто был в его жизни ещё, он тоже не помнил. Но ведь был кто-то? Кто любил его и заботился о нём? Кажется, такой человек был… А может, ему всё приснилось? Скорее всего, так и было. Когда он лежал под тонким покрывалом на одной из продавленных кроватей, дрожа от холода и сворачиваясь в комок от боли в животе от серы и сильного голода, было очень просто придумать жизнь, где его любили. Правда, другие мальчики ни о чём подобном не помышляли, им бы и в голову не пришло, их родственники были ужасны и хотели избавиться от них. Значило ли это, что сама эта мысль о человеке, который любил его, была подлинной эмоцией? Джим иногда до невероятности измученный такими сложными умозаключениями и переживаниями, засыпал, забывая о физической боли. И всё-таки чаще всего он хотел только умереть. Он молился, чтобы за ним пришёл хоть кто-то, чтобы его спасли, но проходили дни, недели, месяцы, а в пансион мистера Ниггарда не приходило никого, кроме новых мальчиков. Ночами Джим видел сон о ком-то, кто учил его играть на рояле, он видел хрустальные украшения, которые перебирал пальцами и чью-то тёплую ладонь, которая сжимала его руку. А утром, разбуженный в шесть утра, измученный иллюзорными снами, побоями и голодом, он глотал серу с патокой и смотрел на свои изуродованные пальцы. Нет, он не мог бы ими играть. Нет, сэр. Таких рук не бывает у состоятельных людей и их отпрысков. Скорее всего, он был нежеланным ребёнком. Одним из тех, кому не стоило рождаться вовсе.       Утро в Ниггард-холл похоже на бедлам. Повариха толстая Полли, по совместительству исполняющая обязанности служанки и гувернантки — как её насмешливо называла миссис Ниггард — била в кастрюлю деревянной ложкой, создавая такой грохот, что все двадцать пять мальчиков скатывались со своих постелей, напуганные, озябшие и голодные. Они вставали в ряд и ждали, пока мистер Ниггард, со свойственной ему ленцой пройдётся вдоль шеренги и посмотрит, кто сегодня был плохим мальчиком. Игра в плохого мальчика забавляла не только мистера Ниггарда, но и его семнадцатилетнюю дочь Джозефину. На Джозефину мисс Ниггард не походила вовсе. Известно, что за вычурными именами чаще всего стоят невзрачные личности. В отношении мисс Ниггард это утверждение было в корне неверным. Она была в высшей степени яркой истерической личностью. Эта была крупная некрасивая девушка, с толстыми руками и отцовскими пальцами-сосисками, огромной грудью и носом картошкой. Две её чёрные брови почти срастались на переносице. Но хуже всего в ней было даже не это, а то уродство, которое она представляла собой внутри. Джози, как её нежно звал отец и мать, имела гадкое пристрастие издеваться над мальчиками. На самом деле игра в плохо мальчика была выдумана именно Джози. Опытный врач увидел бы в этом психическое отклонение, вызванное подавленной невостребованной сексуальностью. Джози слишком рано повзрослела, но на её горизонте не было ни одного жениха. Она бы залезла на любого, если бы этот любой ей только встретился. Увы, в Ниггард-холл поступали только дети, исключительно мальчики. Джози находила особое удовольствие в том, чтобы унижать этих мальчиков. Однажды увидев, как Роберт Шарп пытался оттереть свои ноги в снегу, те были покрыты кровью от лопнувших мозолей, она поняла, что ей доставляет удовольствие. Джози скинула Роберта в снег, сняла с него дырявую одежонку и изваляла его так, что на следующий день у Роберта Шарпа поднялась температура. Он умер, страшно мучаясь. Никто не мог ему помочь. Мистер Ниггард, который никогда бы не поверил, что его маленькая Джози способна на такое, если бы сам не увидел, спросил у дочери, зачем она так поступила.       — Но он же был плохим! — сказала она уверенно. — Я только наказала его, вот и всё.       Плохой мальчик определялся так: на ночь каждому мальчику давали выпить полный стакан воды. К утру чей-то мочевой пузырь не выдерживал. Этот несчастный и был плохим мальчиком. Что ему в таком случае полагалось? Всё очень просто, мокрые, обоссанные штаны сдирались с мальчика, и мистер Ниггард тут же приступал к экзекуции — порке. Если за это время, какой-нибудь другой мальчик от страха или от нетерпения совершал тот же самый дурной поступок, что и первый уже выпоротый мальчик, тогда и его ждала такая же расправа. Способа победить эту систему не существовало. Рано или поздно через утреннее унижение «плохой мальчик» проходили все воспитанники. Джози в этом всём не нравилось только то, что сдирали одежду с мальчика тогда, когда её выдворяли из комнаты.       — Это не для твоих глаз, дорогая, — говорил с нежностью отец.       Джози долгое время стояла на коленях, подглядывая в замочную скважину, пока не провертела дырку в хлипкой стене, в том месте, где пошла трещина. Она затыкала её платком, а утром, стоило мистеру Ниггарду выгнать её, вытаскивала его и с жадностью прижималась к щели. Рот её наполнялся слюной, когда она видела, как на белые ягодицы опускалась розга. Джози лишь жалела, что лупила мальчика не сама. Впрочем, она это восполняла, издеваясь над воспитанниками, пока родители не видели этого. Наказаний мисс Джозефины Ниггард боялись все. Она безошибочно выбирала самого слабого и травила его до тех пор, пока тот не умирал. Джим стал новым объектом для издевательств очень скоро. Его миловидная внешность раздражала Джози. Она стремилась уничтожить всё, что показало бы ей, насколько уродлива она сама. Хуже было только то, что в какой-то момент плату за обучение Джима вносить перестали. Мистер Ниггард был взбешён. Он отнял у мальчика его спальное место, забрал все те немногие вещи, что были у него.       — Ты больше не учишься здесь, мальчик, — сказал Ниггард, нависая над Джимом. — Теперь ты здесь работаешь, и поверь мне, ты отработаешь своё содержание на полную катушку.       После этого жизнь мальчика не стала хуже — так ему сначала показалось. Однако спустя время он понял, что значит быть бесправным вовсе. В игре «плохой мальчик» Джим выигрывал без конкурса. На нём не было живого места, и первое время он спал на животе. Однако его так завалили работой, что со временем он просто валился от усталости, не замечая ни боли, ни голода. Джим сильно похудел и стал похож на скелет. Казалось, ветер мог унести его, если бы не наваленные на горб дрова или вёдра с водой. Зимой приходилось особенно плохо. Пальцы сильно мёрзли и немели. Горло вечно простужено, а ноги превратились в сгусток боли и вечного беспокойства. Дошло до того, что Джим с трудом понимал, где находился. Он больше не думал о том, кто он, не вспоминал тех смутных смазанных лиц, приходивших ему во снах. Он и не видел больше этих снов. Одна лишь чернота, которая прерывалась звуком удара деревянной ложки о кастрюлю, возвещающая о том, что его очередной виток ада начался.       Иногда в голове Джима вдруг вспыхивали яркие образы, обычно они были навеяны шуршанием листвы или звуком ветра, или дождём. Тогда ему казалось, что он вовсе не Джим, а кто-то другой. И этот мир, этот жестокий бесприютный мир казался ему чужим, незнакомым, непонятным. Однажды мальчик так глубоко увяз в этом своём мимолётном чувстве, что с удивлением обнаружил стоящего над ним мистера Ниггарда, замахнувшегося палкой. Джим не шевелился, не пытался закрыться или сбежать. Он просто смотрел на держателя пансиона с любопытством и вдруг зарождающейся в груди обидой. Ниггарда удивило произошедшее не меньше самого Джима, и он его не ударил. Однако со временем забывчивость мальчика стала казаться странной и мистеру Ниггарду и Мэри — его жене и остальным воспитанникам. Только Джози не верила Джиму, она была уверена, что мальчишка забывается специально, чтобы отец жалел его. Хотя мистер Ниггард не жалел Джима никогда. Джози раздражал мальчик, и она решила доказать всем понятную и простую ей истину. Как-то она увидела, что Джим набирал воду у колодца. Тогда она подошла к нему сзади и скинула мальчика вниз. Он только чудом не расшибся, в последний момент, схватившись за стремительно разматывающуюся цепь. Приземление выбило из него дух. Громкий всплеск воды оглушил его. Оказавшись затоплен по горло, Джим беспомощно хватал ртом воздух. В районе лодыжки он чувствовал резкую острую боль. Мальчик попытался закричать, но изо рта его вырвался только тихий всхлип. Вторая попытка раздалась таким рёвом, что Джози отскочила от колодца, в испуге оглядываясь по сторонам.       — Вытащите меня! — закричал Джим, когда набрал в лёгкие достаточно воздуха. — Вытащите!       — Заткнись! — потребовала Джози, свесившись с края колодца. Она уже пришла в себя и желала услышать исповедь. Исповедь, в которой Джим должен был признаться, что вовсе он не впадает в оцепенение, а дурачит отца, мать и её!       — Вытащите! — повторил Джим плачущей интонацией.       — Никто тебя тут не услышит, заморыш, — сказала Джози. — Колодец далеко, никому и в голову не придёт идти сюда, все решат, что ты, маленький гадёныш, сбежал!       Джим замолчал и уставился на серые камни впереди себя. Нога болела. Болела так сильно. Против воли у мальчика побежали слёзы. Что она от него хотела? Зачем сбросила? К сожалению, Джим ещё плохо понимал, что Джози могла делать то, что делала не за чем-то, а просто так. Это в ней было самое страшное.       — Пожалуйста, — всхлипнул Джим и с надеждой посмотрел на тёмное пятно лица мисс Ниггард.       — Если ты признаешь, что дурил голову моему отцу, тогда так и быть, я позову кого-нибудь.       — Дурил? — не понял Джим.       — Да! Дурил! — тут же крикнула Джози. — Врал ему!       — Я никогда ему не врал, — непонимающе сказал мальчик.       — Врал! — тут же крикнула мисс Ниггард. — Ты, маленькое ничтожество, прикидываешься больным! Хотя на самом деле смеёшься над отцом! Признай это!       — Но я…       — А если ты не признаешься, то сгниёшь тут заживо!       Джим вздрогнул, представив, как просидит тут целую вечность, пока не станет похож на бедного Уильяма Майлса — избитого до смерти мальчика, пролежавшего до утра в постели, будучи уже мёртвым.       — Пожалуйста! Я не сделал ничего дурного! — что есть мочи закричал он. — Я сделаю что угодно, только позовите кого-нибудь!       — Тогда скажи, что ты, маленький гадёныш, врал моему отцу.       Это было выше Джима, он не мог этого сказать, потому что это бы означало новое наказание. И он понятия не имел, в чём соврал. Он ведь никогда и рта не раскрывал при мистере Ниггарде.       — Я… — он замолчал. — Я не могу. Я ведь…       — Ну и пропадай здесь, — сказала Джози и отошла от колодца.       — Стойте! — закричал Джим. Он потянулся рукой к серым камням и бессмысленно мазнул по ним кончиками пальцев. Вода была холодной, и мальчик сильно продрог. — Пожалуйста, я соврал! Я врал!       Лицо Джози тут же загородило свет.       — Что ты сказал? — спросила она строго.       — Я соврал вашему отцу, мисс.       — Мелкий крысёныш, я так и знала! — победоносно сказала Джози. — Ну, а теперь скажи, что ты — жалкий выблядок, что твоя мамаша — шлюха, а твой папаша…       Он не сказал. Он ничего не сказал из столь щедро предложенного Джози списка. Джим сам не знал почему, но он не мог сказать о своих родителях, которых никогда не знал, таких грязных, дурных слов. И пусть они его бросили, он всё равно почти любил их. Почти. Потому что тяжело любить того, кого ты никогда не знал и не видел. Можно любить образ, но это не равноценное чувство тому, что испытывают к человеку.       — Я не слышу, что ты сказал? — Джози наклонилась и почти свесилась наполовину в колодец. В какой-то момент Джим подумал, что она сорвётся и упадёт прямо на него, придавив своей тушей. Он решил, что это будет не так и плохо, ведь, в конце концов, она умрёт тоже.       Джим молчал, молчал так долго, что мисс Ниггард не выдержала, её лицо только что самодовольное, кое, впрочем, Джим всё равно не мог видеть, корчилось в гримасе нетерпения, она вращала глазами, кусала губы. Поняв, что ничего от Джима не добьётся, Джози разозлилась.       — Сдохни здесь! — крикнула она, а потом, собрав во рту слюну, смачно плюнула вниз. Она промахнулась. Попасть в тощего Джима было почти невозможно, а Джози не то, чтобы была метким стрелком. Плевать она научилась сравнительно недавно.

* * *

      Джим просидел в колодце день и всю ночь. Он кричал так сильно, что сорвал голос. С наступлением сумерек в колодце стало темно так, что он не видел собственных рук. Стало чуть светлее, когда взошла луна, Джим стал различать очертания колодца. Но это было ещё хуже для него. Ему казалось, что в этих очертаниях он видит зловещие лица, которые кривят рты в ухмылках. Он слышал их шёпот и смех, их хриплые голоса.       — Ты маленький ублюдок! — говорила уродливая морда, пялящаяся на Джима с камня прямо напротив.       — Ты здесь сдохнешь! — ехидно замечала другая скрипучим голосом.       — Тупой крысёныш! — свирепствовала третья, напоминающая мистера Ниггарда.       — Нет, — тихо отвечал Джим. — Нет! — говорил он уже громче, хотя голоса не было.       — Такой сучий потрох как ты, — продолжал скрипучий голос, — должен жить в колодце. Чтобы никогда добрым людям на глаза не показываться!       — Нет, — с отчаянием отвечал мальчик, сжимаясь в комок и тряся головой.       — Сыграем фугу, дорогой мой мальчик! — смеялась ещё одна рожа и вскидывала пальцы высоко над роялем, а потом играла быстро и непонятно что-то странное, что-то несусветно жуткое и быстрое.       — У него рук нет, чтобы играть, — гадко хихикала вторая рожа.       — Да они ему и не нужны, — вторила третья, раскатываясь в грудном смехе мистера Ниггарда.       — Бестолковый урод! — злилась первая. — Сдохни!       — Да-да, — всё ещё хихикала первая, — сдохни!       — СДОХНИ! — говорил они все.       — Замолчите! Замолчите! ЗАМОЛЧИТЕ!       Когда его достали из колодца, а случилось это не раньше двенадцати второго дня, Джим был похож на мертвеца. Он был бледен как мел, лодыжка сильно опухла, весь мокрый и дрожащий, его губы шептали только одно: «Сдохни. Сдохни. Сдохни».       До сих остаётся неясным, почему мистер Ниггард не оставил Джима на произвол судьбы, как бросал всех прочих. Должно быть, что-то не давало ему это сделать, что-то в самом мальчишке, который привлекал его. С любым другим держатель школы поступил очень просто: он бы оставил мальчика умирать. Нет, не в колодце. Тогда бы вода была отравлена. Ниггард положил бы его в тихое место и ждал. Иногда воспитанники выживали, но чаще всего нет.       Джиму повезло. Держатель пансиона проявил неслыханную щедрость, он накормил мальчика и даже выделил ему комнату. Это была коморка, в которой когда-то держали швабры, вёдра и прочие хозяйственные принадлежности. После того, как распустили слуг, надобность в ней отпала. Здесь стояла старая продавленная постель, и были скинуты в одну кучу тряпки. После того, как замёрзшего, мокрого, почти обезумевшего Джима перенесли в эту комнату, его никто не видел около месяца. Ухаживал за ним сам Ниггард. Что происходило за дверьми этой комнаты, никто не знал. Однако миссис Ниггард всё то время, пока муж ухаживал за дурачком Джимом, поджимала губы и не разговаривала с ним.