павлиноглазка

i

Средь оплывших свечей и вечерних молитв, Средь военных трофеев и мирных костров Жили книжные дети, не знавшие битв, Изнывая от мелких своих катастроф. Владимир Высоцкий

      Маленькие, словно прозрачные, точки на небе складываются в созвездия, когда мимо с диким криком проносится летучая мышь. Донхёк жмурится и вытягивает руки вперёд, будто они его сильные крылья. Вместо ногтей — бурые когти, а на локтях пушистыми островками сплетается в кучи сизое оперенье — и на них он надеется улететь: взлететь, рассекая прохладный ночной берлинский воздух этими самыми тоненькими перышками, и исчезнуть где-то за свинцовыми тучами; далеко, где только солнце, мягкая облачная вата и растекающийся пятнами рыжий закат. Он шумно вдыхает, от волнения задерживая воздух где-то у самого сердца, а потом глаза случайно размыкаются, разбивая зрачок мыльными пятнами от лунного света. Руки вновь привычно бледные, никаких крыльев — приевшаяся реальность.       Донхёк так не хочет; здесь, в Берлине, душащий своими цепкими лапами паркий воздух, витающий в нём запах гнилых листьев и осевшая на книжных полках пыль. Он с досадой проводит пальцем по томику Гессе и рассматривает его подушечку: на ней какой-то особенный, созданный из пыли отпечаток. Донхёк дует на палец, и пылинки в беспорядке рассыпаются по воздуху, как снегопад, который он видел вчера за обедом; а Доён говорил: «Чем больше литературы в жизни, тем меньше в ней смысла». Донхёк поэтому, наверное, и не читает.       Донхёк мечтает чаще, чем его рука касается испачканного в чернилах пера, а на страницах толстой тетради возникают смешанные с буквами цифры (ненавидит он эту глупую арифметику), и за это злая женщина — нянька, как зовёт её мать — отбирает у него телескоп. Донхёку нечего расстраиваться: всякую надежду он потеряет только тогда, когда его заставят, как эту женщину, отдраивать чумазую кухню и закопченный дымом потолок. Она, видимо, как и Доён, много читает, иначе, зачем ей насильно выполнять такую бессмысленную работу? Не проще ли мечтать о звёздах: увидеть в них улыбающуюся в лицо удачу, рассмотреть через калейдоскоп увеличенное в сто раз солнце? Не это ли привлекательнее? Донхёк в непонимании хмурит брови, сводя их к самой переносице, и с грохотом прыгает с подоконника, прячась под одеялом, когда слышит шаги у самой двери. Вероятнее всего, служанка.       — Донхёк, вы не спите? Мне придется доложить родителям: вам вредно чтение по ночам. — Женщина, не дожидаясь ответа, хмуро оглянув комнату, выходит, придерживая спадающий на лоб чубчик. Дверь со свистом закрывается; дергается пораненный кошачьими когтями тюль, и Донхёк подрагивает вместе с ним.       «Глупая Хельга! Ведь не понять ей всей прелести жизни…» — Донхёк с досадой хватается за голову, продираясь ногтями сквозь каштановые кудри до самой кожи, и тихо стонет, опускаясь на подушку.       Да никому этого не понять в этом доме, кроме него самого. Тут у всех на уме что-то земное, скучное: как уплатить вовремя налоги, чем покормить проголодавшуюся кошку, на чём доехать до работы. Донхёк досадует: ему бы всех вокруг научить да заставить прекратить эту глупую приземленность, особенно, когда на небе такими букетами расползаются звёзды, цепляя ажурные облака своими острыми краями.       «Ну, ничего, я-то научу», — думает Донхёк и громко зевает, когда сонливость берёт верх, и веки, словно облитые мёдом, закрываются.

х

      Лиловыми пятнами сияет скрытый в утренней дымке рассвет, и пролетают мимо детской площадки, задевая провода, тонкокрылые ласточки; Донхёк тянет к ним руку, но натыкается лишь на воздух, растеряно рассматривая пустую ладонь.       — Ты будешь? — Минхён, сидящий на соседней, неприятно скрипящей качели, напоминает о себе тихо и робко, устало вздыхая и протягивая вперёд руку с разноцветной упаковкой мармеладных мишек. Донхёк, пугаясь, вздрагивает и оборачивается в непонимании.       Минхён ждёт еще пару секунд, глупо улыбается и, не выдерживая, хватает чужую руку, высыпая на неё горку разноцветного мармелада. Он ярко сияет на утреннем солнце, словно стекляшки, отшлифованные морской водой. Донхёк их долго разглядывает, любопытно вертит руку и смотрит, как просачиваются через них солнечные лучики; Минхён напротив продолжает улыбаться, а Донхёк высыпает сладости одним движением в рот — щеки разъедает химическая приторность, и на языке смешиваются сразу все вкусы — Донхёк щурится, прикусывая его. Минхён громко смеётся, и Донхёк, следя за тем, как у него под глазами рассыпаются морщинки, смеётся в ответ.       Минхён, в донхёковом понимании, мечта вживую; в нём всё расцветает: на щеках веснушки и маленькие царапинки от очередных приключений по дубовым стволам, в голосе — непривычная дерзость, а в глазах — огонёк, который Донхёк не помнит ещё ни у кого. Минхён первый, кто предпочитает накрахмаленным белым рубашкам непривычно затёртые растянутые футболки, смех — сдержанно сжатым губам и мечты — книгам. Последнее Донхёк находит волшебным и каждый раз с восхищением смотрит на старшего, когда тот среди ночи трезвонит камешками в оконную раму и читает ему отрывки из энциклопедии об астрономии, которая ему досталась от дедушки. Он сам так рассказывал.       Кажется, что только Минхён его и понимает; и то, у него всё на другом уровне — он позволяет себе то, о чём Донхёк и думать не решался под пристальным присмотром и угрюмыми взглядами матери. Донхёк не соврёт, если скажет, что завидует, — чистой воды правда, которую оба понимают.       Донхёк громко сглатывает и закашливается, давясь слюной.       — Сладко.       — А ты себе ещё всю пачку в рот высыпи, — Минхён потирает раскрасневшиеся глаза — опять не спал всю ночь, Донхёк сразу понял, — может, лучше станет.       Донхёк усмехается и молчит. На небе расцветает в гранатовом цвете солнце, окруженное туманом, и Донхёк удивляется: где-то на углу, совсем рядом с горизонтом, сливается с облаками остроугольная луна. Вот они, прелести осени, даже такой холодной, как эта в Берлине; Донхёк её, конечно, ненавидит, но что-то в этом унылом городке есть. А волшебства всё-таки не хватает — если оно сконцентрировано только в нём и в Минхёне, то его и вовсе катастрофически мало. Видимо, они маги, кажется Донхёку, и по сценарию к десяти утра они должны взмахнуть невидимыми плащами и исчезнуть в бесконечных лабиринтах крыш многоэтажек. Минхён же так не думает: он демонстративно достает из висящей на бедре кожаной сумки толстую книжку в золотом переплёте, раскрывает её и бегло проходится глазами по строчкам, словно куда-то спешит, — всем своим видом показывает, что сегодня совсем не удачный день для спасения мира. Донхёк дуется, раскачивается на качели и резво дёргает ногами в воздухе, то и дело нечаянно марая белые носки кед в земельной пыли. Ему скучно, охота приключений, а где-то в самом отдалённом уголке мыслей вылезает одна маленькая, коротенькая фраза: «Без спокойствия подохнешь», — которую, кстати, сказал Минхён, разбивая очередное окно рогаткой. А его не поддерживают — упорно игнорируют, а все идеи запирают в золотой сундучок — Донхёк к нему теряет ключик и угасает, рассматривая надписи на французском у Минхёна в книжке. Это, кажется, «Маленький принц».       — Ты же сказал, что не читаешь, — Донхёк звучит глубоко обиженным маленьким ребёнком, и Минхён отвлекается от книги, засматриваясь на раздражающе выбивающуюся кудряшку на чужой голове. Донхёк вызывает у него смех, ощущение раннего детства — и плевать, что Минхёну пятнадцать, а Донхёк его лишь на год младше.       — Донхёк, ты же понимаешь, что я шучу, — Минхён с грохотом захлопывает книгу, пихая её себе под бок, и поправляет съезжающие на нос очки, — нам всем нужно читать. Если не хочешь, то где идеи возьмешь?       Донхёк потирает пальцем подбородок, рассматривая облака, и понимает, что Экзюпери — точно не его, не находит ответа и опускает потерянный взгляд на Минхёна. Тот чувствует маленькую победу даже в полной тишине: поставить Донхёка в неудобное положение — высшее, что он может сделать для его смущения, и его львиная пора в душе ликует — не врет Донхёк со своей астрологией.       — Не знаю, Минхён, — Донхёк наконец заправляет надоедливую кудряшку за ухо и почесывает затылок, — но так ли обязательно читать, когда у тебя внутри своя библиотека?       — Своя библиотека? — Минхён удивленно рассматривает Донхёка и что-то, кажется, рассчитывает в уме — может, сколько у Донхёка может книг в голове уместиться. — Перескажешь мне как-нибудь?       Донхёк сияет, горделиво вздергивает подбородок наверх и театрально поправляет волосы, откидывая их назад.       — Я подумаю.       К полудню их разлучает раздосадованная Йерим, сестра Донхёка, довольно странная девочка. Она ровесница Минхёна, но они почему-то такие разные! Минхён часто засматривается на неё и видит в круглых глазках ненатуральные, словно вычерченные по линейке, звёзды — совсем не привлекает; словно кукла фарфоровая: красивая, но душа пустая. Она сегодня в слишком тёплом для сентября пальто — Донхёк смеётся, когда видит её издалека, но всё же опасливо спрыгивает с качели, раня коленку об расшатанное дерево. Запыхавшаяся, она хватает брата небрежно за запястье, шепчет Минхёну тихое «пока», которое он даже и не пытается расслышать, и утаскивает младшего обратно в дом — мать зовёт обедать. Донхёк на полпути уныло машет ладонью старшему, пока тот не исчезает за молочной дымкой.

х

      Дом сегодня посещает какая-то неумолимая жара — не помогают даже распахнутые на всю окна и дверь, режущая уши своим скрипом. Донхёк утирает тыльной стороной ладони пот со лба, когда следит за дерущимися в песочнице воробьями, и внезапно вспоминает о покрывавшей на прошлой неделе лужи ледяной корке. Германия в очередной раз поражает своей странностью — Донхёк возмущенно цокает языком, стягивает с ног запылённые кеды и треплет по ушам до странности счастливого рыжего спаниеля. Йерим нетерпеливо подталкивает на кухню, щипая где-то под рёбрами, когда слышит грохот поварешек, звон фарфора и тихое ворчание служанки. Донхёк её имени не помнит, и вспоминается оно как-то с неохотой — у Хельги сегодня выходной, и он бы всё отдал, чтобы увидеть её бледные щёки и услышать родной корейский, а не выслушивать резкие ругательства и песни на немецком.       На кухню украдкой залетает тёплый ветерок, и Донхёк тянет щёки к щели в окне — Йерим ловко хватает за кружевной манжет рубашки и усаживает за стол, громко шикая и тряся указательным пальцем перед лицом. У неё весь вид кричит: «неприлично», и Донхёк высокомерно фыркает, скрещивая ладони на груди. Он теряется в запахах: у плиты пухленькая служанка помешивает какое-то блюдо в высокой блестящей кастрюльке. Её имя почему-то так и не вспомнилось — Донхёк расстроенно поводит плечами и хватает из миски краснобокое яблоко, бесстыдно отгрызая добрую его половину за один раз. Йерим тихо вздыхает и утыкается щекой в ладонь, заглядываясь в окно.       Донхёк держится еще пару минут, но с крахом проваливается и повторяет за сестрой, потому что на улице сегодня волшебно: солнце в зените жарит слегка несвойственно осени и лучиками касается рыжих листьев на грустно повесивших ветви клёнах; у маленького сада во дворе доживают свои последние минуты красноголовые бархатцы, а на яблонях только начинают розоветь плоды. Донхёк и сам замирает на пару секунд, следя за крадущими из кучи сена колоски воробьями, и просыпается только тогда, когда слышит стук опустившейся на стол тарелки прямо перед собой. Яблоко услужливо забирают, и Донхёк, возможно, хочет возмутиться, но слова так и зависают где-то на губах, когда он слышит приближающийся к кухне стук каблуков.       — Доброе утро.       В комнату входит женщина, ярко очерняющая своим видом всё вокруг: кожа у нее слишком бледная, а одежда наоборот слепит глаза своей темнотой. Донхёк, едва ли удерживаясь, услышав глупую реплику, раздражённо вздыхает — сейчас два часа после полудня. Женщина, продолжая выстукивать своими тонкими шпильками точки на линолеуме, опускается на стул рядом с Донхёком, и он невольно поглядывает на Йерим — та растягивается в улыбке такой фальшивой, что у Донхёка приторно во рту становится, он спешно хватает ложку со стола и нервно перебирает ею жижу в тарелке. Аппетита нет совсем.       — Донхёк.       Ладони гадко холодеют, и ложка выскальзывает из рук, грустно плюхаясь в суп. Йерим поглядывает искоса с непонятной жалостью и протягивает салфетку. Донхёк шумно втягивает воздух носом и поднимает глаза на чужое лицо, стараясь прочитать хоть одну эмоцию — там пусто. Безразличие, плавающее в карих глазах, неприязнь на сжатых в трубочку губах и иллюзия приличия в аккуратной чёрной шляпке с вуалью, спрятанной среди кудрей. Только вот головные уборы за столом учили снимать…       — Да?       — Ты опять ночью сбежал из дома?       Донхёк рассматривает ажурную скатерть и хмурит брови. Йерим губами произносит невесомое «прости», и он безучастно хмыкает; почему-то его это не удивляет — эгоистичнее сестры он еще никого и не видел. Сбоку выжидающе постукивают по столу ноготки, и Донхёк десятый раз за минуту вздыхает. Надоело.       — Да, мам.       Холодная ладонь медленно опускается на затылок, и Донхёк рефлекторно дергается вбок. Он чувствует, как на узловатые пальцы комками наматываются тоненькие прядки, и губы сами как-то кривятся в недовольстве.       Еще пару минут потерпеть.       — Чего ж вернулся тогда? — женщина больно цепляет одну прядку, и Донхёк тихо ойкает. — Донхёк, ты же знаешь, не стоит, — по её лицу расползается улыбка — Донхёк чувствует, — особенно, если это всё ради Минхёна.       — Но…       — Даже не сравнивай себя с ним, — пальцы на затылке резко сжимаются, и Донхёк жмурится от боли, — ты же выше, помнишь? Тебе не кажется, что он пагубно влияет на тебя?       — Не кажется, — вылетает как-то скомкано и сжато; Йерим смотрит на него с диким страхом в глазах, и Донхёку самому сейчас кажется, что он схож с уличным щенком — такой же жалкий и загнанный.       — Да? Я так почему-то не думаю.       — Мисс Кан, оставьте его.       Доён появляется на кухне внезапно и приносит за собой запах сигарет и кофе — Донхёк судорожно кашляет и хватается за голову, когда рука резко отпускает волосы и он больно ударяется затылком об спинку стула. Он слышит тихое «увижу с ним ещё раз — убью» и едва сдерживает слёзы, рассматривая звёздочки в тарелке с супом.       — Донхёк, французский через полчаса. Опоздаешь — тогда я тебя придушу. — Доён исчезает за дверным проемом, но останавливается на пару секунд, оборачиваясь. — А тебе, Йерим, — Донхёк испуганно оборачивается и видит, как та поднимает глаза и заметно напрягается, — советую не предавать друзей. Аукнется.       Донхёк покидает кухню следом, одаряя служанку сухим «спасибо», хотя тарелка с едой так и остается нетронутой. Йерим, кажется, хочет схватиться за рукав чужой рубашки, но сдерживается — не сейчас.

х

      — Она меня не понимает, Доён, — Донхёк меланхолично пялится в потолок и пуляет в трещины скомканную в шарики бумагу — картина из английского романа, — что же делать?       Ни о каком французском и речи идти не могло. У Донхёка личная трагедия, кажется, уже десятая за неделю — а сегодня только среда. Доён устало вздыхает, чертит пером на бумаге журавля со сломанными крыльями — чем-то младшего отдаленно напоминает — и думает о том, когда же они, наконец, смогут исправить его произношение.       — Так всегда, Донхёк. Всегда кто-то кого-то будет не понимать — так жизнь устроена, — Доён отбрасывает перо в сторону и придвигает учебник ближе к себе, — я вот так и не понял, что за предложение ты мне последним прочитал. Повтори.       — Так что же мне нужно сделать, чтобы она меня поняла? — Донхёк и ухом не ведёт, продолжая рассматривать пыль, осевшую на люстре, — L'homme porte en lui la semence de tout bonheur et de tout malheur*. Да что опять-то не так? — Донхёк поворачивается к Доёну в возмущении, когда не слышит похвалы в свою сторону. — Опять не там ударение?       Доён улыбается, захлопывает учебник с пожелтевшими страницами и треплет Донхёка по кудряшкам. Тот дует губы и убирает чужую руку с волос.       — На сегодня с французским, кажется, покончено, да?       Доён закрывает чернильницу, марая пальцы, тихо ругается и оглядывается на Донхёка, рассматривающего синичек в окне. В этом доме время бежит как-то слишком быстро — за окном догорают последние лучики солнца, и по небу начинает расползаться ночная темень. Доён тихо опускается на стул рядом с Донхёком и обхватывает чужие ладошки своими огромными.       — Просто радуйся, что ты умнее её. А за Минхёна не беспокойся даже — ты же помнишь, кто с тобой на инструментах играет?       Донхёк улыбается, и Доён видит, как у него в глазах загораются маленькие звездочки — то ли те, что в окошке сияют, то ли от счастья слёзы. Доён знает, что Донхёка не так просто раздавить — он-то из любой ямы вылезет, только достанется потом всем вокруг. В этом случае, особенно…       — А Йерим, — Доён бросает через плечо, уже стоя у двери, — она сама потом поймёт. Ты глупостей не твори только. — Доён смотрит на тумбочку у кровати Донхёка и проводит пальцем по кожаной обложке лежащей там книги. — А книгу дочитай. Больше пользы будет.       Донхёк кивает, и Доён выходит из комнаты, громко хлопая дверью.       Завтра точно дочитает. И к Минхёну на занятия сходит, но сейчас есть кое-что поважнее — белые кудряшки в соседнем окне и грустная мина. Донхёк сминает лист бумаги в самолётик и зачем-то пишет на нём странную фразу из учебника по французскому, а потом криво его подписывает.       «Смотри, что выучил сегодня: L'homme porte en lui la semence de tout bonheur et de tout malheur. Это французский!»       Самолетик вылетает из окна и приземляется прямо на чужой подоконник. Донхёк следит, как у Минхёна по лицу расползается улыбка, как он одними губами шепчет «мне нравится», и он ещё раз задумывается о том, что Германия — странная, потому что зачем обычному местному школьнику учить французский?       Ну и что же тогда в этом Минхёне такого плохого?