ii
Но от Земли до Беты — восемь дён, Ну а до планеты Эпсилон Не считаем мы, чтоб не сойти с ума. Вечность и тоска — ох, влипли как! Наизусть читаем Киплинга, А кругом — космическая тьма.
Владимир Высоцкий
В субботу наглый ливень наконец утягивает за собой последние следы прошедшего лета, взбивая кучами с земли пыль, заполоняющую глаза. Донхёк завороженно рассматривает дорожки капель на оконных стёклах и дышит глубоко-глубоко, чувствуя, как едкой крошкой оседает запах сырости в лёгких, и ощущает себя одной из тысяч дождевых капелек — с нетерпением ждёт, когда наступит его час разбиться об асфальт. До дикости клонит в сон, и Донхёк клянется себе, что, если бы на елях не гаркали так надоедливо вороны и где-то сбоку не гремел Минхён, отчаянно пытавшийся настроить потрепанное временем пианино, уснул бы. Прямо здесь, в чужой комнате, уложив голову на письменный стол. Минхён затихает, лишь изредка шелестя разложенными по столу нотными листами, и Донхёк, словно чуя неладное, оборачивается: Минхён хмурит брови и кусает губы, рассматривая криво выписанные на бумаге нотные знаки. — Тут ошибка, Донхёк, — Минхён тыкает наконечником пера куда-то в бумагу, оставляя на ней синие точки, и Донхёк щурится, пытаясь рассмотреть, куда же он всё-таки показывает, — исправишь, ладно? Донхёк неохотно кивает, притягивая листы к себе, и громко зевает. Минхён подбадривающе хлопает по плечу, одновременно раскрывая свой маленький блокнотик, хватает со стола перьевую ручку и принимается что-то усердно расписывать на пожелтевшей бумаге. — Вот ты представь, наша планета когда-нибудь взорвётся, а мы даже не застанем этого, — по-философски отмечает Донхёк, исправляя ноты в тетради, и замечает то, как один из значков напоминает хвостатый Сатурн, — то есть мы умрём, а Земля ещё существовать будет. Минхён отвлекается, поднимая глаза, и рассматривает записи на нотных листах. — Здесь дубль-бемоль, — Минхён карандашом правит ошибки, постукивая пальцами по вишневому дереву пианино, — меньше отвлекайся, пожалуйста. — Какой же ты дотошный, — Донхёк возмущенно пыхтит, назло выцарапывая острым кончиком пера тетрадную бумагу. Опять его не слушают. Минхён привычные оскорбления пропускает мимо ушей — отвлеченно собирает сваленную в кучу испорченную каракулями бумагу и прячет её в нижнем ящике серванта. Её бы порвать да выкинуть куда подальше, только сегодня почему-то особенно сильно хочется её долго и понемногу сжигать в камине, прежде исписав непонятным бредом. Минхёну кажется, что это всё — влияние Донхёка и его глупых выходок: ну невозможно не понять элементарного после десятого раза объяснений. Он на секунду задумывается о том, чтобы ударить младшего по голове так удачно лежащей рядом толстой книгой, чтобы у того мозги наконец заработали, но в один момент ловит взглядом донхёковы глаза, зачарованно рассматривающие улетающий в южную сторону лебединый косяк, и с крахом сдается. Тихо вздыхает, откладывая ручку куда-то в сторону, и сам на пару секунд окунается в сельскую суетность за окном. Комнату обволакивает тишина — странная, но до ноющего сердца приятная. Минхён, правда, не знает, как может ныть сердце — слишком уж ещё маленький для такого, но в книжках, кажется, это чувство описывают схоже с тем, что сейчас у него где-то внутри. Минхён прикрывает глаза и прислоняется лбом к крышке пианино. Всё на секунду растворяется, и он остается наедине с дождём, яростно заламывающим липовые ветви к земле и щекочущим нос запахом озоновой свежести, пока где-то сбоку неловко не покашливает Донхёк, уставший от мокрокрылых птиц-путешественниц за окном: — Я могу начать? Минхён безразлично машет рукой в сторону инструмента и вновь закрывает глаза. Звук пианино эхом отзывается по углам комнаты, и Минхён как-то блаженно улыбается, совсем не прислушиваясь к мелодии. «А мы даже не застанем этого». Минхён с садика помнит о том, что младший ничего не знает о космосе. Названия галактик и созвездий для него — вечная тайна, такая же непостижимая, как и тайна о количестве планет во Млечном Пути. Он по-детски любит создавать на небе новые созвездия, соединяя пальцем в пустоте яркие точки с разных концов неба, рисует на каждом клочке бумаги единственные известные ему звёзды и сладостно вздыхает, скручивая их в самолётики. Донхёк, возможно, не знает многого об этой небесной темноте, но Минхён уверен — тот зато побольше знаком с жизнью, чем многие взрослые, окружающие его. Наверное, поэтому он так сильно рвётся куда-то ввысь. Хочет спрятаться от всех проблем, оставив их где-то внизу. Минхён это почему-то ценит. В полной тишине эхом отскакивает последняя, непривычно высокая нота, и Минхён, сонно потирая глаза, поднимает голову. Никакого космоса, Донхёк всё ещё здесь, и никто его никуда не пустит — по крайней мере, Минхён. — Ну что? Как тебе? — Всё хорошо, но я же сказал тебе: в середине дубль-бемоль. Перепиши на чистый лист, ты так и будешь дальше путаться. Донхёк пыхает от возмущения, но тянется за тетрадью и уходит за стол. — Тебе постоянно что-то не нравится! — Нет, это ты постоянно лажаешь. Донхёк цокает и молча выскребает пером на бумаге ноты. Он такую работу ненавидит до скрежета зубов — считает её ужасно скучной и монотонной. Донхёк хочет всё и сразу, хочет результат под боком и явно не желает признавать собственные ошибки — это Минхён знает точно. В этой игре его держит только жажда быть лучшим; если бы не она, то Донхёк давно бы отдал все свои тетради Доёну на сожжение, а сам продолжал бы бесцельно качаться на качели. Но его всё же держит, поэтому он всё еще в этой комнате. Листы вскоре наполняются нотами, и Минхён просит сыграть еще раз. Донхёк в этот раз трогает клавиши с особым трепетом, будто впервые их в своей жизни видит, закусывает губу от нетерпеливости, вдыхает и начинает играть. Минхён замолкает на тягучие, долгие три минуты, вслушиваясь в каждую ноту и с интересом рассматривая то, как Донхёк прикусывает язык, упорно стараясь впечатлить, кажется, не только Минхёна, но и всё, что его окружает — залить собственной музыкой, впитать её в каждый уголок, словно масляные краски в хлопковое одеяло. Мелодия вновь кончается. Донхёк тоскливо проводит пальцем по клавишам, зависая на последней ноте, нехотя расставаясь с инструментом. Минхён устало улыбается, поправляет очки и опускается на табуретку рядом с Донхёком. В воздухе виснет тишина, наполненная напряжением задержанного Донхёком дыхания, он молчит, нервно водя пальцами по клавишам, собирая с них пылинки, и боится дышать, будто от каждого вздоха Минхён будет становиться строже. — Мне нравится. Очень. Донхёк наконец вдыхает, совсем по-ребячески улыбаясь. — Я устал. Минхён с секунду смотрит в непонимании, ища мотив слов в глазах Донхёка, но видит лишь действительную усталость, покрывающую пеленой глаза. Минхён закусывает щёку изнутри и о чём-то думает — Донхёк, к сожалению, читать чужие мысли не умеет. — Пойдём гулять! Минхён радостно подскакивает со стула и хватает пальто с вешалки, но в последний момент сталкивается с испуганными глазами напротив: Донхёк в возмущении, смешанным с непониманием, поочередно то выглядывает на улицу, то смотрит на Минхёна. Молчит, глубоко вздыхает, и: — Там же дождь! Ты совсем чокнулся, Минхён?! Минхён гулко смеётся, цокает и, хватая младшего под локоть, тащит вниз по лестнице, попутно цепляя на того свою «таксистскую» кепи. Донхёк недовольно фыркает и спотыкается на лестнице о собственные ноги. — Зонт, плащ, резиновые сапоги и — вуаля — гуляй хоть весь день! — Там же холодно… — Донхёк поправляет волосы и останавливается у входной двери. Идти ему не хочется никуда совсем — больно нудное и неприятное занятие. Только если ради Минхёна. — Ну и ладно, потерпишь, — Минхён хватает его за ладонь, но Донхёк вырывает её. — Да пойдем уже, не издевайся надо мной! Донхёк, словно заканчивая разговор, цокает и первым выходит на улицу. Уличный гул кутается где-то по углам дождевого шума: не слышен гам машин, звон колоколов в соседней церкви и крики пролетающих над головой ворон кажутся еще более тихими, чем шуршание травы под ногами. Слышно, как бьется сердце — Донхёк от неожиданности охает и хватается за грудь, словно где-то у легкого пронзает жгучая боль. Минхён молча наблюдает, говорить боится — вдруг обидится. В следующую секунду Донхёк поворачивает голову в его сторону, и Минхён почему-то стыдливо отводит взгляд. Донхёк шмыгает носом и пихает старшего в плечо. — И всё-таки, — Донхёк поднимает голову к серому небу, ловя носом три дождевые капли, — ты когда-нибудь думал о том, что там, за облаками? Мне всегда думается, что есть там что-то отличное от этих громадных планет. Минхён останавливается и поворачивается к младшему. — Что, например? Донхёк загорается — в глазах появляется задорный блеск с некоей долей надежды. Он, судорожно вдыхая, улыбается: — Люди. Представь, такие же, как и мы, — он смолкает на пару секунд и шепотом добавляет, — может, даже лучше. Минхён улыбается. Наверное, Донхёк и вправду улетит на рыжий Марс, стоит ему стать старше, и сотворит там какое-нибудь волшебство — на Земле ему тесно. Он, наверное, инопланетянин. — Пойдем домой, ты носом шмыгаешь уже десятый раз за минуту. Заболеешь — никто не расскажет, что же в небе прячется. Донхёк улыбается — он знает, что Минхён, как и он сам, проводит круглые ночи за астрономическими атласами в поисках подтверждения инопланетной жизни. Он знает, что однажды они вместе покорят небеса.