Над Китаем восходит солнце

Яньцзюня ломает, когда пальцы Джеффри — на его шее; невесомые касания, легкие поглаживания, никакого контекста, подтекста, слепая тактильность, бредовое дружелюбие. Хочется оскалиться и оттолкнуть его, крикнуть «хватит», закрыться от него, от всего мира, раствориться в тени и исчезнуть из чужой памяти. Хочется сорвать с зеркала свое отражение, стереть со стен силуэт своей нелепой худощавой фигуры. Джеффри за ним внимательно следит, словно мысли читает; словно запечатлевает еще существующий образ на краешке взгляда; словно ему на самом деле не все равно. Это: напрасные надежды на более лучшее, чем сейчас; на, возможно, хоть эфемерные обрывки значительных фраз в воздухе, когда Яньцзюнь окажется нужным не как член команды или участник группы, а просто — человек для конкретного человека. Хах, Джеффри. Яньцзюню нравится его имя. Оно напоминает обкатанную морем и обласканную солнцем гальку; оно такое же серое и плоское, ничего не выражающее для мира, но находящееся красивым — в частности для одного единственного глупца. Джеффри и сам весь серый, ничего из себя невыражающий, пародия на оригинальность, попытка выделиться; чего стоит твоя улыбка, твоя милая внешность, невпопад шутки и стремление к чужому теплу? Его бы растоптать, уничтожить, «быть другом» лишь во временном отрезке одной миссии, лишь на плоскости конкретного пространства, где кроме них: Динхао, Синьчунь, тысяча зрителей, свет софитов, слепящие яркостью мониторы и пронзающее воздух волнение. Если бы все было так просто… Пальцы Джеффри, его ладонь — перемещаются на плечо, сминают ткань футболки, касаются бордового синяка; никто о нем не знает, а Яньцзюнь за кривой улыбкой прячет боль. Он ненавидит свою игру, нелепые попытки быть настоящим, но между тем — комфортным. Комфортным для глуповатого Синьчуня, для искрящегося Динхао, для пахнущего морем Джеффри — и черт знает, заслужили ли они это. Яньцзюнь — признается себе, когда взгляды не на него, — заслуживает большего. Но знает, что он: сплошь из холода, льда; острая утонченность морозного дня и хвойного запаха, это читается меж острых ребер, инеем на бледных ресницах, по губам и, в конце-концов, складывается из первых букв в словах его предложений. Яньцзюня Влечет Ледяное Южно-полярное Бледное Лицо Его, Настолько Ветреннего, Томного, Едкого, Блудного, Являющегося каким-то наказанием, изощренной пыткой. И если он казнь, то Яньцзюнь является на нее добровольно. А хотелось бы как у Динхао и Суньчуня, где тоже — недопонимание, но вместе с тем: нежность каждым словом и касанием, солнечные лучи в их волосах и на щеках, где все по-детски невинно и завораживающе. Где Динхао не делает различий между полом и расой, а просто отдает всего себя любви; и Яньцзюнь ловит себя на мысли, что было бы даром влюбиться в Динхао; одинаково невзаимно с Джеффри, но оказалось бы менее губительным и тягостным, не растягивающим время рядом с ним от секунд до вечности без планов на вечер. Особенно — совместных. Рука Джеффри соскальзывает до предплечья, потом вовсе — отпускает; хотелось бы, чтобы и Яньцзюня в целом так легко отпустило; чтобы можно было вдохнуть полной грудью спокойно и не задохнуться от запаха Джеффри, от этого головокружительного и бесконечного апофеоза: море, галечный берег, лазурные краски и небо цвета охры. Мир Яньцзюня окрашивается рубиновым, фокусируется на обветренных губах Джеффри; презираемые, но единовременно с тем — желаемые. И если бы Яньцзюнь был чуть сильнее, то уже: прижал Джеффри к стене, как во всех этих глупых дорамах, скользнул взглядом от его бровей, до скул, потом замер на губах; сначала коснулся словно вопрошающе, но получив утвердительный ответ — стал напористее; кончиком языка прочертил линию от уголка губ до его десен, коснулся его языка, не ощутил сопротивления и стал наглее — в своем стиле; его руки легли на талию Джеффри, руки же Джеффри — на шею Яньцзюня, начали перебирать его волосы, и все казалось сказкой; прекрасным сном: горячее дыхание на коже, щекочущие ресницы, нежные касания пальцами до позвонков. Какая жалость, здесь к каждому глаголу нужно добавить «бы». Потому что Джеффри все еще — бесконечно далекий и полярный Яньцзюню, слишком теплый и искрящийся бенгальскими огнями; сотканный из снега и холода Яньцзюнь растает от его касаний и тем более объятий, и даже от отдельно взятых вырванных из контекста фраз тоже растает. На самом деле, если признаваться самому себе — это слишком желаемое. Джеффри смотрит Яньцзюню в глаза и протягивает «я люблю тебя», даже в ноте не ошибается, даже в мелодию попадает; и лучше ему сфальшивить, потому что Яньцзюнь знает, что слова адресованы не ему, что это лишь песня, лишь их билет к мечте; знает, но — так глупо хочет верить им. А вот Джеффри не знает. Не знает, что «я люблю тебя» Яньцзюня гораздо более искреннее, чем весь этот мир вокруг них. Какая жалость. Яньцзюнь по-прежнему, несмотря на свои ямочки и нежные интонации, лишь — снежный принц.