Над Китаем восходит солнце

Ынги выдыхает дым лишь в тот момент, когда в легких больше не остается чистого или хоть какого-нибудь воздуха; когда грудную клетку спирает сильно настолько, что кажется — вот-вот расплющит, сломает ребра, разорвет все паутинки капилляров, артерий, вен, изрешетит сердце осколками. Ынги выдыхает — и тонет в сизом дыме, находит его как метафору, как отражение в этом мрачном облаке своих мыслей и чувств, своих страданий и невысказанных слов. Выдыхает, чтобы в следующую секунду вдохнуть, закашляться, подавиться жалким существованием себя. Ынги не понимает этого чертового китайского, не разбирает этой ничтожной шепелявости, уже ненавидит всей душой, хочет заткнуть уши, снизить громкость телевизора просто до нуля, а потом заполнить тишину чем-нибудь нелепым, гротескным, смехотворным. Чем-то более нейтральным и менее ранящим, чем голос Чжэнтина. Чжэнтина, который сейчас в своем чертовом Китае, который больше не пишет и тем более не звонит, который опять в окружении этих мелких стажеров, в сетях очередного телешоу. У которого с этих чертовых прекрасных губ срывается в сотый, наверное, раз ироничное «бросаю курить» — Ынги трясет от ненависти к этой песне, к ее автору, хотя он менее всего заслужил такого отношения. Но трудно остановится, когда хочется обвинить весь мир и зарыдать от бессилия, от собственной ментальной слабости — Ынги не умеет отпускать. У него слишком хорошая память и излишне много фотографий в галерее, где пиксельный Чжэнтин обнимает его за плечи и улыбается намного более искреннее, чем в каждом эпизоде этой отвратительной программы. Жалкая копия: шоу, Чжэнтина, его жизни. Иногда хочется позвонить и спросить — а кого ты себе на этот раз нашел? Кому на этот раз отдался, теша его глупой надеждой, что это не просто мимолетное и капризное? У него больше шансов, потому что он с тобой из одной страны, вы говорите и мыслите на одном языке? Он поймет твой шепот на китайском, он сможет подпевать песням на твоем китайском, он никогда не позовет «Чон Чон». Мерзкое, ненавистное уже им обоим «Чон Чон». Грудную клетку все еще сдавливает; сигаретный пепел осыпается на рубашку Ынги, но как-то — все равно. Пусть испортится навсегда, окончательно, бесповоротно — то есть именно так, как испортил Чжэнтин Ынги, когда сначала настойчиво целовал в прачечной, где не стояло камер, а потом написал сухое «я возвращаюсь в Китай» и. И все. Никакого продолжения. Только бесконечное игнорирование всех сообщений и звонков Ынги. Только гнусное от его друзей «он попросил никому не давать его адрес и китайский номер». Глаза болят от беспрестанного пересматривания всех его выступлений, его речей; болят руки сжимать пульт или мышку; болит сердце от осознания, что застывший кадр со смеющимся Чжэнтином над шутками незнакомого парня — это все, что у Ынги есть сейчас. И еще, пожалуй, сигаретная перманентная горечь. Да, обещал бросить. Но и ты обещал не бросать. Очередная ирония в игре слов, да, Чжэнтин? Ты плохо знал корейский, но все равно любил подобное. На своем мерзком шепелявом китайском, наверное, еще приятнее шутить. Общаться. Петь. Ынги стыдно за себя. За невозможность контролировать ярость и обиду, за каждое обвинение, за невыполненное обещание бросить травить себя (и за отговорки, которых теперь за сотни)… Просто за все. И если он был таким всегда, то ничего удивительного, что Чжэнтин больше не хочет его видеть. А если нет? Об этом лучше не думать. Скурив одну сигарету, Ынги зажимает меж губ вторую. Выступление Чжэнтина давно закончено, сейчас незнакомые люди на незнакомом языке обсуждают незнакомые вещи. Перемотка на девять минут тридцать семь секунд назад — и пойман кадр, где у Чжэнтина обеспокоенность на лице, а у Ынги в душе желание прямо сейчас спрятать его от мира в своих объятьях, никому не отдавать, просто… Просто, пожалуйста, тоже побыть эгоистом. Чжэнтин показал ему, что любить можно вопреки. Чжэнтин забыл предупредить, что любить его так больно.