Над Китаем восходит солнце

В Шанхае выпал снег. Тридцать семь сантиметров осадков, Синьчунь от себя добавляет — из них сантиметров десять лишь едкий пепел. Синьчунь от себя добавляет — тридцать семь сантиметров осадков в виде пепла в его легких; внутренности пропитаны сизым никотиновым облаком, перед глазами пелена смога, не видно дальше собственного носа — зимняя туманность; Синьчунь даже не курит, хотя, наверное, стоит начать. Динхао стоит к нему боком, не поднимает взгляд от смартфона; застывший силуэт в лучах закатного солнца, деревянная поза, никакой жизни, ничего, ничего прежнего. У него из наушников что-то отдаленно напоминающее Сяо Хуня, а иными словами — совершенно не в его духе. То ли неудачная подделка, то ли излом в чужой жизни, когда интересы сменяются со стремительностью набегающей волны; девятый вал в чужой душе — такое же непонятное и гротескное, как по телевизору, в сотне однотипных дорам. Синьчунь протягивает руку — Динхао дергается, переступает с ноги на ногу, с пятки на носок перекатывается; один затравленный взгляд, немое движение губами; Синьчунь обжигается в алых лучах умирающего солнца и думает — да, некоторые вещи уже не вернуть. Вкус мятной конфеты за щекой не различается, как не различается и шум остального аэропорта за спиной. На серой изрезанной алым поверхности нелепый перфоманс: Синьчунь распутывает наушники одной рукой, другой натягивает панаму до самых глаз, а Динхао продолжает играть в незнакомца и со стороны, наверное, выглядит очень правдоподобно. Над их головой пролетают самолеты, вершатся судьбы, сменяются сезоны — а Динхао лишь поджимает губы и игнорирует существование Синьчуня. Которому бы перестать унижаться; он бледным росточком тянется к солнцу, не понимая, что оно погасло, вместо него лишь черная дыра, ледяной воздух, стеклянный рыбий взгляд, последствия шторма в чужой груди, под чужими ребрами. Выбрасываются на берег киты и разбиваются об острые скалы корабли, когда Синьчунь кусает губы до горькой крови и оставляет жалобным всхлипом «пожалуйста, ответь» висеть в воздухе. Пропитанный запахом выхлопных газов закат душит, но сильнее душит отчужденность, это нежелание довериться — хотя бы в последний раз. Просто перед расставанием, перед расстоянием. Динхао роняет билеты на грязный каменный пол, но кажется — сердце Синьчуня, вдребезги об холод мраморных плит. Грудь пронзает болью, и кажется, вовсе не фантомной. Возможно, у обоих в клетке ребер нет больше щебечущих птиц; нет больше жизни и прежнего трепета, когда от одного слова и касания мурашки по коже — что ж, девятый вал уничтожает все на своем пути. До рейса Синьчуня двенадцать минут тридцать семь секунд, он почти опаздывает на него, поэтому срывается с места, бежит — но если честно, скорее «от», чем «к». И знает, что Динхао не посмотрит вслед, не помашет рукой, не крикнет «До встречи, Чунь-ди!». Затушенная свеча не вспыхивает, умерший цветок игнорирует весну и не возрождается, Синьчунь почти падает от собственных развязанных шнурков. Но лучше бы разбитая губа и содранная кожа на руках, чем — разъедающее безразличие Динхао. Тридцать семь сантиметров осадков, с неба медленно кружась спускаются еще двадцать восемь; пассажиры кричат «снег», Синьчунь думает, что это скорее их общие воспоминания. Сгорают медленно и разлетаются над Китаем пеплом, отравляя все живое. Рейс обещает отбыть без задержки, Синьчунь садится у окна, но среди провожающих не находит знакомой щуплой фигурки. Лишь почти целиком поглощенное горизонтом солнце последний раз мажет окровавленными пальцами ему по щекам. Эфемерное тепло, иллюзия поддержания жизни. Синьчунь откашливает пепел и прячется от остальных пассажиров книгой. На обложке — синие киты. Внутреннее Синьчунь встретил свои острые скалы или меткие гарпуны. Шанхай тонет под снегом, Динхао тонет под снегом. Самолет растворяется в небе над океаном.