Над Китаем восходит солнце

— Мы — застывшее мгновение, помноженное на сумму промотанных миль. Мы застряли в первой секунде хроностазиса, нас растопили и расплющили, и размазали по этой плоскости как масло на хлеб мажут. Понимаешь, мы бутерброд какой-то, ингредиент богу известного блюда. Невидимые повара носятся над нами, мы слышим их голос и смех в раскате грома, их шаги вызывают землетрясение, и над нами как дамоклов меч нависли их ножи и деревянные шпажки! — Все сказал? — Цзыи выпускает струю сигаретного дыма в раскрытое окно. — Во-первых, как давно ты сталкивался лично с землетрясением? Во-вторых, мне определенно не нравится сравнение меня с бутербродом. Если уж быть блюдом богов, то хотя бы фуагра. — Ты серьезно собираешься быть приготовленной птичьей печенью? — Да. В детстве мне пару раз учителя говорили, что я в печенках сижу у них. И смеется. Черт знает, всерьез отвечает или шутит — Цзыи невозможно понять на сто процентов, на девяносто процентов, на пятьдесят. Сюйкунь даже не уверен, что хотя бы тридцать процентов изучил; а быть откровенным, его больше заботит, что Цзыи хорошо водит машину и еще лучше целуется. В их нелепом побеге от зыбких образов знойного города за спиной слишком важно не останавливаться надолго. Мчаться посреди нереалистично пустой дороги, врезаться в рубежи раз за разом, колесами кромсать асфальт, хромированными деталями ловить солнечные лучи и преображать их в оружие массового поражения. В какое окно не посмотри, видишь лишь: бесконечную пустыню с росчерками острого вереска, вздымающиеся где-то за дымкой близ горизонта горы, ленты таких же пустынных дорог, где одна одинокая тойота и два путника — уже событие. Пусть войдет в историю. Выцветающими чернилами занесите в книгу. Назовите ее «новое путешествие на Восток» и пустите нулевым тиражом на полки книжных магазинов. Передайте из уст в уста, развейте ветром, потом — похороните в море. Пусть назовут пародией, их — главными подражателями. Пусть Цай Сюйкуня обзовут жалкой копией Сунь Укуня, нарисуют в рваных одеждах и с нелепым посохом в руках. В нелепых пропорциях смешают фольклор и реальность, получат откровенное непотребство — и оставят пылиться в шкафу. Недолговечная слава, рожденная в китайской пустыне. И бесконечное путешествие к Аньхою или Фуцзяню — неловко, Сюйкунь никогда не покидал Шанхая, чтобы знать о призраках городов из иных источников, кроме слухов. Цзыи одной рукой держит тонкую сигарету, другой руль. Нечитаемый взгляд, улыбка уголком губ, дорожка капельки пота от виска до линии челюсти. Сюйкунь в сотый раз просит передать управление ему, Цзыи в сотый раз спокойно повторяет — «черт возьми, КуньКунь, нам не нужен водитель, который боится смотреть в зеркало заднего вида». Жестко. Но справедливо. Сюйкунь откидывается на противно теплое сиденье, опускает стекло; ему бы сейчас погрузиться в освежающую прохладу стеклянного вечера, но за окном два часа пополудни и около двадцати восьми градусов по цельсию. Может быть, не смертельно. Может быть, Сюйкунь опять все преувеличивает, пытаясь убежать от реальности. Дело привычки. Надевай удобные кроссовки и отправляйся в путь. Ломай преграды на своем пути; стирай ноги о негостеприимные горы; учись ходить по воде, если у тебя нет лодки; дразни Цзыи как в последний раз, чтобы даже после расставания надолго запомнил тебя. А дорога продолжает стелиться, горизонталь накладывается на горизонталь, ставит крест; как минус на минус дает плюс. У Сюйкуня слезятся глаза, но он уверен — на конце перспективы, если приглядеться, из облаков пыли в равномерном смешении с дрожащим от зноя воздухом выплывут вышки небоскребов; необжитые верхние этажи, напоминающие муравейник нижние — они страшат одинаково сильно. Тем, что напоминают город, откуда Сюйкунь так стремился вырваться сам. Откуда сбежал на этой тойоте с долговязым Цзыи; в спешке побросали вещи, гитару — «черт возьми, Цзыи, никто из нас даже не умеет на ней играть», — пристегнули ремнем безопасности высоченный кактус и тронулись. Вопрос лишь в том, путь или умом. Вжатый ремнем в сиденье, Сюйкунь решает — умом. Вжатый настойчивым Цзыи в сиденье, Сюйкунь решает — в путь. Горят искусанные губы, зацелованные губы. Путаются в комок нейлоновых нитей мысли, когда воспоминания прошлых ночей ложатся друг на друга, создавая кинокартину; дайте Сюйкуню в руки ножницы и изоленту, он ощутит себя властным монтажером, он вырежет из этой философской трагикомедии все непристойные сцены, заклеймит рейтингом «12+» и закинет на полку с мертвыми, но не гниющими фильмами. Один из сотни. Тысячи. Миллиона. Когда-то Сюйкунь мечтал сниматься в кино; быть главным героем в одном фильме с Фань Бин Бин, желательно романтическом, желательно для ночного показа, когда город тонет в неоновых огнях, а Сюйкунь просто — тонет. Скреби ногтями шею и моли бога, в которого не веришь, о глотке воздуха. Моли и молись. Цзыи вот умеет молиться. Складывает мозолистые длинные пальцы в каких-то буддистки правильных жестах, что-то нараспев посвящает миру, жизни, фен-шую и прочему, во что Сюйкунь не вникает; но и молиться не мешает. Когда ты со скоростью сорок миль в час вдоль моря и пустыни следуешь на восток, молитва остается единственно верным решением. Облегчением. Оправданием. Помолись перед сном, перед едой, а когда Сюйкунь-Укуню припишут божественные способности, накинь рясу монаха и обрей голову. Они не останавливаются, проезжая мимо города, где девушки с жемчужными слезами тянут к ним руки и обещают стать лучшим воспоминанием; они игнорируют город, где все покрыто западным налетом, а от традиций остается лишь название крепкого мутного алкоголя; они жмут на газ, когда врезаются в ночь под неоновыми вывесками, что больше напоминают могильные плиты: здесь покоится ваша молодость, а здесь здоровье. Берегите себя, своих близких и свои кошельки. Жадный божок с острыми чертами лица уже тянет свои липкие лапки. Театр абсурда, по сути. В дороге протяженностью в сотни (или Сюйкунь опять преувеличивает) миль они видят слишком много и одновременно ничего. То ли пейзаж настолько однообразен, то ли временная петля стянула их шеи; сыграй мертвеца на Хэллоуинской вечеринке и каблуком растопчи гордость. Цзыи останавливается, поднимая облако пыли, только чтобы притянуть к себе Сюйкуня и во время поцелуя выдохнуть «ты совершенно ненормальный». Их губы, языки — находят друг друга, через несколько секунд ни один не помнит об оброненной фразе. А продолжают путешествие они в неприлично мятых рубашках; у Цзыи не застегнут ремень, но Сюйкунь об этом умалчивает. Вертикаль давит синевой, стрелки часов сползают с двойки на четверку, затем на восьмерку; Бетельгейзе горит ярко, но не так ярко, как взгляд Цзыи, когда он сверяется с картой и ищет объездные, лишь бы очередной город проигнорировать. Сюйкунь подавляет в себе желание кинуть взгляд за спину; в изломанном бэдтрипными видениями сознании он находит позади себя призраков прошлого и верит в проклятие дешевого японского ужастика — не смотри демону в глаза и тогда ему не достать тебя. Как не достать и органам опеки. И старым лицемерным друзьям. И полиции. И бывшей девушке — господи, даже неопытный Цзыи целуется лучше, чем она. Продолжай игнорировать прошлое, оставшееся раскиданым по дороге; плети паутину воспоминаний из разрозненных отрывков, подобранных в салоне тойоты; ты главный монтажор, в конце-концов, обуздай эту пленку и загрузи в свою память что-то по своему желанию. Не можешь? Тогда грош цена твоим великим целям для побега. Это не новое путешествие на Восток, не какая-то одиссея, это лишь поход в магазин за сигаретами. Они не разговаривают с Цзыи уже пять часов тридцать восемь минут сорок девять секунд. Не поссорились. Просто говорить не о чем. Обсудить еще раз ночной космический пейзаж? Отпустить сомнительный комплимент «мне нравятся твои стоны»? Может, вовсе предложить повернуть обратно, скользнуть по ретроперспективе и очутиться в Шанхае близ машины, держа в руках гитару, на которой играть никто не умеет? Нет, настолько Сюйкунь с ума не сошел. И все же, глядя на луну, хочется на задние лапы сесть бродячим псом и протяжно завыть. Так, чтобы межпространственные уравнения, где участники Цзыи и Сюйкунь — тут же развалились, как разваливается под подошвами богов цивилизация. А у Сюйкуня по-прежнему в голове чертополох, целые заросли негостеприимные, целый лес; в душе полярно прорастает конопля, и может поэтому реальность напоминает наркотические сны: смазанные, сюрреалистичные и с элементами мирового искусства. — Нет, лучше быть бутербродом, чем птичьей печенью, — за полтора часа до полуночи выдает Сюйкунь. Их общение — как поставленная в кассетнике на паузу запись. Нажми на нужную кнопку, воспроизведение пойдет с последней точки, без заминок, без вопросов «о чем речь». И Сюйкунь не знает, плакать ему или смеяться собственной роботизированности. Он в детстве не мечтал стать киборгом или трансформером, но стал пародией на человека. — Печень все же более изящна и замысловата, чей твой даже самый сложный бутерброд. — Но ты не изящен и тем более не замысловат. Цзыи абсолютно точно не обиделся. Но дальше они вновь едут в тишине.