Над Китаем восходит солнце

Яочи сам вокруг своей шеи петлю крепкую затягивает, когда подходит с вопросом «помочь?». Глупый, чем ты, ты, чем ты поможешь ему, когда сам так неправдоподобно сильно нуждаешься в помощи? Когда сам мучительно гаснешь с каждым выдохом, сгораешь на вдохах, таешь и буквально растворяешься в синеватом свете студии. У Цзяи запутались наушники. Обычные черные наушники. Яочи же запутался сам. В Цзяи запутался — так иронично и раняще, что впору рассмеяться; выходит лишь хрип. Трескаются пересохшие губы, горьковатая кровь ощущается на языке ядом. И мерзнут руки; минусовая на улице не при чем. Просто. Цзяи волшебный. То есть, буквально, совершенно волшебный, каждой клеточкой своего существа волшебный; он словно пришел из красивых сказок, родился в лунном свете, ему имя давали полевые цветы, а крестили — ветер и океан. Он говорит тихим голосом — раздается шелестом листвы; смеется, спрятавшись за изящными ладонями; Яочи с сожалением смотрит на свои — мозолистые, некрасивые. И весь Яочи в сравнении с Цзяи грубый, обыденный, не привлекающий абсолютно ничем; вытесан из грязного гранита. — Буду признателен, — Цзяи кивает, а Яочи уже забыл, что предлагал; руки не слушаются и сердцебиение заглушает голос разума; чужие пальцы касаются его, когда помогают распутать несчастные проводки. Прошибает током. Не от наушников. От Цзяи. Цзяи, у которого кожа — цвета кофе с молоком; смертельный контраст с белоснежной рубашкой и такими же брюками; на тонких запястьях серебряные браслеты. Яочи хочется стянуть их, отбросить, крикнуть «забудь» — и губами коснуться этих рук, целовать тонкие длинные пальцы (ты играешь на пианино?), вдохнуть теплый запах чего-то возвышенного и тонкого, кружащего голову, сводящего с ума. Почему твоя кожа пахнет полночью на пространстве поля орхидей? Могу ли я задохнуться тобой? Могу ли я закрыть глаза и хотя бы на мгновение, хотя бы в своих мыслях прижаться к тебе, пригреться — пусть обожгусь. Он пытка. — Как тебя зовут? Я-о-чи? — читает, растягивая звуки. Как песнь. Имя Яочи вообще стоит того, чтобы его произносил такой внеземной человек? — Да, Яочи, — бормочет, отпускает наушники — наконец-то готово. Руки дрожат, Яочи прячет их за спину; и думает, как же он, наверное, смешно выглядит в этом безразмерном свитере, с этими отросшими волосами: непослушные прядки спадают на лоб, путаются. Все путается. Яочи действительно слишком неподходящий для этого человека. — Я могу называть тебя ЯоЯо? Один вопрос — и минус один человек из этого мира; возможно, сердце Яочи только что было уничтожено единственным выстрелом лунного мальчика; не жаль, в таком случае, сломанных ребер и свинцом отравленной крови; мгновенная готовность упасть ему в ноги и умереть, если он только прикажет. Своим прекрасным голосом прикажет, произнесёт слова твердо — как приговор; отдать жизнь ему в руки кажется подарком; а если он наградит его за это хоть строчкой отзвучавшей песни, то смерть определенно не напрасна. — Меня так никто не называет, — язык заплетается, а губы двигаются с трудом. — Но ты можешь. Ты можешь все. Можешь называть Яочи — ЯоЯо, можешь отдать ему любой приказ, черт, он как собачка побежит выполнять, лишь бы ты говорил, говорил, говорил, лишь бы продолжал голосом сводить его с ума. Или уже — свел. Если Цзяи море, то Яочи в нем тонет с готовностью; вдыхает соленую воду, задыхается; ломает судорогой и боль растекается по венам до самых кончиков пальцев. Нет сил и желания барахтаться, нет возможности спастись — Цзяи шагнул на сцену и единовременно с тем в жизнь Яочи, в его сердце. Не с первого взгляда, может быть, но с первой ноты, когда не удалось подавить восхищенного вскрика; когда мурашки по коже; и дрожь. Не нужно осуждающих взглядов; Яочи тогда приложил палец к губам; студийное эхо подхватило его «тише», но не донесло ни до кого. — Хорошо, ЯоЯо. Ты мне уже нравишься. Какое-то там января, какой-то там час и какая-то там эпитафия; Яочи ментально умирает.