Над Китаем восходит солнце

В машине Минмина укачивает. Он зажимает рот руками, делает отрывисто вдох-выдох-вдох-выдох и заходится в кашле, когда слышит сладковатый запах чего-то тропического. Острого и пронзающего, до аллергический реакции, до пятен света перед глазами. Под рукой лишь бутылка воды, но сил ее открыть — не находится. Минмин от першения в горле отвлекает себя видом за окном, но иногда украдкой — бросает взгляд на панорамное зеркало. Там в гармонии с зеленью и вельветом такой же взгляд, но не украдкой, не тайком и не с испугом. Без пятнадцати пять утра, но часы отстают на три минуты. В сущности, три минуты не важны. Важен расцветающий нежными лепестками крокуса рассвет, капли солнечного света в равномерном смешении с росой на листве; утренние сумерки растворяются под первыми лучами и стекаются под корни деревьев, а туманная свежесть уже сейчас отдает будущим зноем от шести утра до восьми вечера. Запасайтесь холодной водой, не выходите из дома без головных уборов, носите рубашки с коротким рукавом. Ни разу не работавший на радио Минмин наперед знает слова диктора. И если честно, это все, что он знает. Ему бы составить список необходимого, на первое место поставить «понять себя», на второе «ну все остальное» — и забыть о нем. То ли силы воли не хватает, то ли желания, но Минмин себя упорно не понимает как незнакомый французский язык или квантовую физику. Однако где-то взмахнувшая крыльями за сотни тысяч миль бабочка уже изменила его жизнь. Когда они останавливаются, из-под колес вылетает облако пыли; танцующую в солнечных лучах, Минмин находит ее почти красивой — а потом отвлекается, и этого хватает, чтобы забыть все. На фоне еще не проснувшегося леса: их не по статусу поддержанная машина, нелепая история в две главы, а еще Исин. Исин, у которого отросшие выгоревшие волосы спрятаны за уши, загар — совершенная параллель бледности Минмина, — рубашка нежного салатового оттенка и улыбка одними уголками губ. Из кармана незатейливо торчит угольный карандаш, белоснежный платок; на руках плетеные браслеты как дань уважения религии местности, где вселенная сплетена из лиан, плюща, жасминовых побегов. Вот такой он, Исин. Сливающийся с миром, растворяющийся в нем, но все еще более выдающийся, чем обыденный Минмин, в котором ни капли оригинального, кроме белоснежной футболки из лимитированной коллекции. И истерзанной шипами акации души, где пополам боль и тщетная надежда, что до белой полосы рукой подать. Пока же ему руку Исин подает, у него смешная аргументация «за корни зацепишься, упадешь, колени собьешь, танцевать не сможешь». В истинных причинах, читающихся во взгляде: хрупкий изломанный Минмин походит на солнечный всполох, который — моргни, и потеряешь из виду. Навсегда. Но как солнечного всполоха не коснешься рукой, не ощутишь пыльного тепла на коже, так и Минмина не удержишь, если вдруг он рассыплется на молекулы света, проповедуя апофеоз частиц. А гамма запахов вокруг может спровоцировать астму. Исин говорит — тебе отдохнуть нужно, расслабиться, освободить голову, обстановку хотя бы на день сменить. Вот чтобы никаких папарацци вокруг и шумных одногруппников, никаких визажистов с нарочито яркими тинтами и тенями; лишь лес и естественность от румянца до поведения, когда тебя никто не видит. И свидетелями твоих слез, если ты все же поддашься чувствам, выступят монументальные молчаливые деревья и чувственные соцветия, которые сопереживать могут чуть более размытого звездного окружения моделей и артистов. — А себя ты, — натянуто хмыкает Минмин. — В расчет не берешь? — Считай, что я просто проводник твой, ничего не вижу, ничего не слышу, — и долгий взгляд, пробирающий до мурашек. Возможно, тут действительно красиво. Возможно, голова кружится от безупречно чистого воздуха, а журчание хрустальных ручьев должно навести на мысли лишь о хорошем, о светлом и вечном, таком важном и возвышенном — не понятно лишь, о чем именно. Минмин ведь не философ, жизни почти не знает, лишь обитает внутри собственных рамок и дальше вытянутой руки не видит ничего. Так проще. Так дышать легче, нет бесконечной тяжести на плечах; в пустой голове гуляет ветер, но отвлекает от тянущейся нитями боли под ребрами. И шрамы от оборванных крыльев на лопатках о себе не напоминают. (Кроме дождливых дней. В дождливые дни Минмин проливается на крыши и разбивается об асфальт вместо с небом) Исин проводит рукой по его волосам, растрепывая их. Иногда Минмину хочется его спросить — почему именно он, такой обычный и меланхоличный, с фальшивыми эмоциями и частым вакуумом вместо чувств; чем из двух сотен единственный зацепил взгляд и вызвал желание приютить, пригреть, привезти в этот лес, который — «ты знаешь, это мой источник вдохновения, место, где я могу забыть о своей обычной жизни и просто сделать глубокий вдох, заставив время замереть». Звучит знакомо. Namanana? Исин пожимает плечами. Минмин понимает, что догадка верная. По старой памяти прогоняет текст и хореографию. Могли бы дуэтом и друг для друга, но Исин уже отвернулся, чтобы сорвать какое-то соцветие. Минмин в себе такой непринужденности не находит. Скорее: оголенные провода, опутавшие ребра, и желание спрятаться во тьме своей комнаты, где мало растений и вечно завешенное окно, зато неловкое молчание не нужно заполнять. Но убежать не получится. И бабочкой вспорхнуть — тоже. Потому что бабочки свободные и мечтательные, а Минмина удерживает земное притяжение в цепких объятьях, лишая даже права голоса. Он чаще кивает, чем позволяет себе ощутить вкус слов. Он чаще отворачивается от Исина, чем позволяет его губам коснуться собственных и хоть на мгновение забыться в томительной ласке нежных рук. Глупые страхи быть неловким, неопытным и отталкивающим. Глупое нежелание признать, что такой он — именно когда отступает на два шага назад, прячется в себе и даже шанса не дает. — Тебе бы, Исин, забыть уже и подыскать кого-то более подходящего и раскрепощенного, чтобы не дрожал и спокойно поддавался, — находит в себе силы озвучить. Иногда ему удается чуть-чуть наглеть и бросать что-то в лицо. И четыре часа пятьдесят пять минут — кажется подходящим временем. Если еще осмелиться и поднять взгляд от носков кед выше, то можно из паззлов собрать образ Исина на память. Здесь цепляет взгляд родинка близ оголенной ключицы, чуть левее небольшое раздражение, выше — все та же смешливая улыбка и взгляд человека, который точно знает немного больше, чем весь остальной мир. В собирательном образе Минмин уделяет внимание и рукам: красивые длинные пальцы, немного сбитые после тренировок костяшки, одинокий пластырь ближе к запястью. Этими руками Исин аккуратно касается плечей и щек Минмина, когда просит посмотреть ему в глаза. — А мне нравишься дрожащий сумбурный ты, который постоянно боится разочаровать. Нравится мне этот Минмин, которого хочется спасти и показать, что на мир смотреть можно не только через пыльное стекло. — А как спасешь, — поджимает губы. — Так сразу отпустишь и все, забыли? Возможно, это немного нагло, немного жестко, немного к Исину несправедливо. Но его добродетель заставляет Минмина ощущать себя еще более ничтожным, а то, что он называет любовью, больше походит на отцовские чувства. И шесть лет разницы в возрасте ощущаются огромной пропастью. При всем этом Исин все равно невесомо — точно касание крыльев бабочки, — ведет пальцами от краешка губ до скул и чуть выше, заводит вьющуюся прядку за ухо, задерживается и уже губами касается виска. Романтика старых поэм, перенесенная с книжных пожелтевших страниц в наполненную запахами летних цветов реальность. Иногда, как сейчас, Минмин правда хочет забыться и утонуть в чужой ласке, упиваться этой почти незнакомой нежности, просто довериться и переплести с пальцами Исина свои, чтобы не потерять на петляющей тропе — и в жизни. — А ты, — Исин отстранившись и глядя в глаза. — Отпустил бы и забыл? Просто стер бы из памяти каждую ночь и день, каждое даже случайно оброненное слово? Смахнул бы эти воспоминания так же легко, как ветер осеннюю листву с крыш? И если уж о воспоминаниях, то — никогда не забыть их первую наедине беседу без камер, когда у Минмина: тремор, нервозность, слезы из уголков глаз. Исин держал его в своих объятьях и отказывался отпустить, согревая и словно исцеляя. На несколько мгновений Минмин тогда поверил в лучшее. На несколько мгновений забылся и поддался чувствам, касаясь чужих губ. На пару ударов сердца растворился во вкусе вишневого блеска и изящном эхо парфюма. Себе пообещал — никогда больше не повторится. Но уже на следующий день нарушил обещание. И под восходящим солнцем в просыпающемся лесу, Минмин ловит себя на мысли, что Исину ужасно идет эта ситуация, где он словно ангел-спаситель, возвышенный и просвещенный. И бесконечно красивый. И, наверное — сложно выговорить, — любимый. — Нет. Не отпустил бы. Уже вторую прядку Исин заводит ему за ухо. — Это правильный ответ.