Над Китаем восходит солнце

Скрипит черепица под подошвой кроссовок Цзымина; единым звуком как выстрелом пронзает ночь, рвет холодный воздух, эхом отскакивает от деревьев и домов; где-то из темноты раздается смех Яочи. Цзымину бы сейчас — извиниться. За причиненные неудобства ночи, за свою неуклюжесть, за то, что из тысячи крыш Уханя выбрали именно эту. В ней, в сущности, ничего особенного: поросшая травой диагональ, напоминающая песочное печенье бордовая черепица, сломанный флюгер. И небольшой расчищенный участок, чтобы новые джинсы не испачкать — потом не отстираешь. Еще один шаг, гамма звуков. Цзымин сейчас словно музыкант, но с каким-то нелепым инструментом и минимумом знаний в обращении, хотя ночь, по сути, не первая, не последняя, даже не где-то посередине. Яочи все еще тихо смеется. Постепенно бледным силуэтом возникает из тьмы: сначала край крыши хватают длинные тонкие пальцы, потом появляется голова Яочи, узкие плечи в желтой футболке, затем он закидывает ногу и подтягивается. Полярно всегда выбирающему аварийную лестницу Цзымину, использует запыленный подоконник, от него отталкивается, перекатываясь с пятки на носок; в какой-то степени, выглядит изящно, в какой-то — по бунтарски. Яочи в ночи появляется будто прямиком из девяностых, осталось лишь подходящий саундтрек подобрать: что-то эпичное и с кучей инструментала, от которого уши закладывает и сердце пробивает ребра. — Ты как всегда шумный, — вместо приветствия; у Яочи колени покрасневшие, различимо даже в сумраке, и дыхание паром из окна. А язвить не прекращает. — Я думал, ты устроил там вечеринку. А откинув темную челку со лба, добавляет: — Вообще-то я скучал. У Цзымина: эфемерное тепло в груди и немного озябшие руки, невнятный тремор, покалывание от губ до кончиков пальцев. Словно предгрозовая атмосфера давит и посвящает в свои дождливые планы. Но до рассвета считанные часы, и как никогда сильна вера в солнце. В жизнь. Во вдохновение. Цзымин улыбает: — Я тоже скучал. У Яочи всю неделю были — экзамены. Ни одной свободной минуты, лишь горы учебников, горящие глаза, конспектов столько, что хоть плавай в них. У Цзымина — меланхолия и серый вид за окном, где пасмурное небо наслаивалось на новостройки, подражая Пикассо. В наушниках — перманентная тишина, в плеере пустота и почти нулевой процент зарядки. И никаких планов не то что на жизнь, а хотя бы — на неделю вперед. Может, с пометкой смазанной на стикере «дожить до понедельника». Не смешаться с обезболивающим (опять дождь, опять азбукой морзе по окну нечитаемые послания), не теряться в четырех стенах (внезапная дереализация), не прятаться под одеялом от проблем, думая, что будет как в детстве — легко и нестрашно. Наивно. Девяносто шестой год рождения, пора бы повзрослеть, пора взять себя в руки и задуматься над сменой приоритетов, пока не стало слишком поздно. Пора. Но не этой ночью, не на этой крыше. Яочи опять без куртки, в одной футболке, с полным игнорированием холода, температуры ниже, чем за последние две недели; то ли целенаправленно заболеть хочет, то ли просто забывает одеться, отвлекаясь чем-то мимолетным, но, наверное, важным, раз зацепило взгляд. Таков он, Яочи — как из полароидных снимков, состоит из моментов и проявляется на фуджиколор с желтоватым скинтоном и зеленью в тенях. Альтернативно Цзымин же соткан из современности и дани уважения цифровым технологиям; никакого долгого проявления пленки, быстрый интернет, связь с любого уголка города, кредитные карточки и по нулям наличности в кармане. Противоположности, на самом деле, притягивают редко. Но Яочи и Цзымин как-то случайно на старой крыше столкнулись под светом Бетельгейзе. На вопрос «queen слушаешь?» зачем-то раздался ответ «да», хотя, по факту, нет — и маленькая ложь протянула длинную красную нить от дня до дня. Теперь у них — наушники на двоих, озноб (Цзымин солидарно без куртки, потому что вроде бы друзья, вроде все разделять нужно), над головой — мерцающие звезды. С самой окраины города они яркие, не в пример ярче, чем в центре. Небесные фонари, зажженные миллиарды лет назад. От осознания монументальности порой захватывает дух, порой ноет голова, порой — просто вакуум, и лишь «39» из капельки наушника раздается расплывчато, как из-под толщи воды. Цзымину порой так сильно хочется — в космос. Там бесконечное почти пустое пространство, там вечные ночи и минусовая температура, там ход времени совершенно другой, что все теории относительности разбиваются о покрытие шатла. Там за иллюминатором звезд больше, не отвлекает свет фонаря в лицо. И нет планов на будущее или воспоминаний о прошлом. Лишь — пустыня. А у Цзымина пурга внутри, тоскливо ветер воет, инеем ресницы покрываются и слезы жемчугом застывают. Может, космос успокоит. Может, разобьет окончательно. Может быть. Но в космосе нет Яочи, который близок к земле, который в геологическом учится, который носит принципиально разные носки и громко смеется, немного согревая, немного вдохновляя, немного заставляя сделать глубокий вдох. Легкие по воздуху соскучились. У Яочи аура солнышка, касание пальцев как лучей, от улыбки — всполохи. Но он не обжигает. Знакомая (единственная) песня сменяется незнакомой, Яочи откидывается на крышу, подложив руки под голову. Глаза закрывает. А наушники натягиваются, Цзымин рядом ложится, что острый локоть в плечо упирается. Если немного поерзать, можно голову Яочи на груди устроить. В одно ухо пронзающий глэм-рок (Яочи состоит на тридцать процентов из него, на тридцать из ретровейва), в другое сердцебиение; наверняка учащенное. Как у Цзымина сейчас. — Ты что, спишь? — почему-то шепотом спрашивает, за ладонью прячется от того же фонаря. И от его же растопыренных пальцев по лицу Яочи темные полосы, прячущие взгляд и улыбку, и немного выбритые неровно дома виски. Теми же графитовыми тенями смазывается и мягкие скулы, и линия челюсти; и весь он как набросок на крафтовой бумаге, который пропитан атмосферой прошлых лет; вот такая ностальгия в искусстве. — Сплю, — фыркает и демонстративно жмурится сильнее; дрожат ресницы; улыбка шире становится. — Тогда и я буду спать, — прячется где-то близ груди Яочи, его острых ребер, теряется в складках пахнущей порошком футболки. От крыши же тянет сыростью и холодом; прохлада отступающей ночи хватает за плечи, вероятно, чтобы лицом к встающему солнцу развернуть и бросить что-то вроде «зачем вам эти маленькие звездочки, когда есть такая большая звезда. Зачем обследовать крыши и искать лучшую, когда солнце с любой точки заметишь. Зачем бледность прятать в рукавах толстовки, когда подставь солнцу лицо, и оно его поцелуями покроет. Зачем… " и шепот ветра растворится в шуршание листвы и травы, так и не будучи услышанным. А в космосе ветер молчалив. В космосе лишь изредка услышишь что-то сродни рок-баллады небесных тел, которой невольно подпоешь, не зная текста. — Я тебе не дам уснуть, — и тычок куда-то под ребра. Игнорируя возмущение, Яочи продолжает свое. — А если уснешь, я тебе в кошмарах приду. И мучать буду. Перекатываясь по крыше, Цзымин дважды чуть не падает; в последний момент цепляется и — смеется. Непонятно от чего. Просто что-то щекочущее пронзает, что-то с привкусом весны, жарких полудней, тающего снега. Весна миновала. Но не отзвучала еще в его душе. — За что? — За то, что так и не послушал sonic youth, которых я скинул тебе. Еще месяц назад обещал, а что в итоге? Как обиженный ребенок дуется (мило). В сущности, два года разницы. На практике — стираются границы. Цзымин не вспоминает, пока не напомнят, а Яочи забывает об уважении и лишь по праздникам иногда ведет себя послушным младшим, который хвостиком повсюду и с нарочито глупой улыбкой, чтобы немного побесить (немного заставить встряхнуться от внесезонной депрессии). Просто людям помогать любит. На звезды смотреть. Всем советовать «39» и по крышам лазить в поисках нуждающихся. А если найдет, то — не отпустит. (У Цзымина мольба порой на запястьях — вот и не отпускай) Яочи хватает за руку и тянет на себя. Не убежишь. (Не хочется) — Я для тебя плейлист лучшего составлял, хотя так хотелось все треки кинуть, — дует губы. — А ведь твоих depeche mode послушал, и da la soul тоже! — Я слушал твоих cinema bizarre! Почти оправдание, но в голове из трех десятков треков отпечаталось лишь «ю май обсейшен» и навязчивое интро другой песни, где гитарой выносило мозг и добивало барабанами. Цзымин, возможно, такой себе друг и больше слушает, чем говорит, больше посвящает, чем вникает, больше-меньше. — Я мог бы устроить тебе тест на знание, и ты бы его завалил. Руки вверх, вы пойманы. — Минус я. Наушник выпадает, припев обрывается на середине, письма не доходят до адресатов, слеза по щеке не стекает до подбородка. — Но ты же простишь меня? И Яочи бы — хоть для вида еще подуться, ну же, шанс такой. Но. Бледный силуэт наливается краской как бутон розы, а тени теплеют и сменяются светом. Где-то вдоль горизонта уже тянутся атласные ленты цвета малины и инея, и брезжит — рассвет. Заливает все пространство золотом, набивает цену. Часов ни у кого с собой нет, чувства времени — тоже. Но если считать в треках, они пять песен queen на крыше, еще семнадцать кого-то другого, может, тех самых sonic youth, может даже cinema bizzare, они встречают рассвет по уши в глэме и немного синти-попе. Покрываются им как кожей второй; повторенные пару сотен раз, строчки кружат на языке; голова забита музыкой. И звездами. Яочи им машет рукой. Скоро растворятся в свете и не вспомнят ночных гостей. Скоро на Цзымина опять нападет тоска, серость города поглотит. Что там с другом — неясно. Внезапно ловит себя на мысли: о Яочи кроме музыки, звездной любви, запаха порошка — не знает толком ничего. Не ходили по кафе и магазином, не делали глупые фото и даже вейбо не обменялись. Полароидные (сплошь винтажная эстетика) фотокарточки Яочи обычно прячет в нагрудный карман, обещает альбом принести и показать, рассказать пару историй о детстве (темнеет взгляд, дрожат губы, боль в жестах и мимике, скрываемая нарочито громкими восклицаниями), о родителях и о том, как в школе окно разбил, когда впервые забирался на крышу. Его «честное слово расскажу, просто позже, ну немного позже» звучит правдиво; Цзымин покорно ждет. Наверное, немного странно, насколько с Яочи они помешанные на музыке, что весь разговор вокруг нее и совсем немного пейзажах, портретах, натюрмортах. Яочи не знает о пачке сигарет в кармане Цзымина. Не знает, как он колледж бросил и так никуда больше не поступил. Как по темной дороге бредет до края перспективы, точно ожидая, что минуя границу найдет себя — или смысл жить. Все еще наивно. Незрело. Разочаровывающе. Полный вакуум. Как в космосе. Но, вроде бы, этого хватает. Привязанность не так душит. Тоска не сковывает. Есть место встречи и условное время, есть черная пара наушников Sony, иногда — бутылка холодного чая (а Цзымин не признается, что любит без сахара). Называется дружбой. Но возвращаясь на два абзаца своей жизни назад — все еще вопрос, срывающийся с губ: Космос так близко?