Над Китаем восходит солнце

Вместе с корнями узкого яблочного ствола Ханьюй засыпает землей свои чувства. Забрасывает грязными комьями и притаптывает подошвами бывше белых кроссовок, пока вокруг него парни жужжащим роем снуют — каждый чем-то занят. И он, в каком-то смысле, тоже, но внимание все больше рассеивается от коры до фигуры в паре метров от него: сгорбленные спина и плечи, и за на несколько размеров больше темно-синей курткой прячется щуплая фигурка вчерашнего мальчика. Через силу Ханьюй отворачивается и переходит к новому саженцу. Метра полтора в высоту, хочется дернуть пробегающего мимо Юэ и поддеть — «смотри, выше тебя», — но шутка комом в горле застревает. Под этим грозовым небом, когда вместо раскатов грома чужой смех, Ханьюй ощущает себя удивительно чужим и лишним; и ему совершенно точно не до веселья. От непривычной работы болят натертые ладони, зудит покрасневшая кожа, что хочется до крови ее ногтями драть. Он держится. Хватается за саженец, лишь бы руки занять, лишь бы внимание на чем-то определенном — не на той фигурке за спиной — сфокусировать, позволить мыслям раствориться и просто работать до изнеможения, чтобы вечером сил даже на тренировку не осталось; чтобы добраться до комнаты и лечь спать, ни разу не встречаясь с ним взглядом. (Но быть честным с собой — прекрасно знает, что не сможет так; что сам найдет и заведет разговор, который ни к чему не придет и будет больше напоминать змею, глотающую собственный хвост) — Осторожнее, они хрупкие, — раздается оклик Вэньханя, а Ханьюй думает, что все эти стволы выглядят скорее крепкими. С грубоватой корой и обрубками на местах, где росли ветви, которые срезали для в перспективе большего роста. Крепкие визуально и хрупкие по натуре. Точно такие же, как Хуайвэй. Израненные для лучшего результата. Точно такие же, как Хуайвэй. Но, может быть, менее надломленные и прибитые к земле невидимой тяжестью на хрупких плечах, грозящей переломить позвоночник, чтобы раз — и со свистом последний воздух из легких, из покороженной грудной клетки; и вместе с ним жизнь. Ханьюй знает, Хуайвэю чужая жалость как рыбная кость в горле. Он дурачится и мажет яркими тенями по векам, чтобы выглядеть скорее беззаботным и немного сумасшедшим, но на деле же внутри — вызженная пустыня. Красные зыбучие пески под палящим июльским солнцем, и совершенно не важно, что календарно еще весна, еще нужда в теплых куртках и толстых худи, и даже в перчатках, чтобы не зябли кисти рук. Но такие, как Хуайвэй — случайно Ханьюй знает не из слухов — мерзнут целиком. Конечно, скрывают, у них же пустыня внутри; думают, что неправильные, что плавиться от внутреннего жара должны, в хрупкое стекло превращаться. Не понимают, что тепло не является синонимом жизни. И что так хорошо скрываемое внутреннее разложение они настолько же умело скрывают от себя. Зачем Ханьюй это знает и осознает — сам не понимает. Мог бы как все жить и ничего не замечать, и быть в этой ситуации эгоистом, а не напрягать глаза, пытаясь за масками разглядеть искренность; мог бы за себя волноваться больше, чем за других. Но с ним случился Хуайвэй. Оказалось, это не лечится. Лечится то, что случилось с Хуайвэем — но Ханьюй, к сожалению, столько лет учился музыке, а не медицине. И его голос, которым колыбельные бы уставшему Ляню петь для снов без кошмаров, оказывается полностью бесполезным. Лишь набирает процент в голосовании, но никак не влияет на человека с судьбой яблочного ствола; на человека с прериями внутри вместо кровеносных и черт знает еще каких систем. Очередные корни засыпаются землей; очередной раскат грома оказывается не смехом, но обычным природным явлением, которое, тем не менее, заставляет каждого на ферме застыть и посмотреть на напичканное свинцом небо, где формой облака напоминают расстрелянное лоскутное одеяло. Вот-вот дождем прольется как слезами. Ханьюй пользуется случаем и в открытую смотрит на Хуайвэя. Хуайвэй пользуется случаем и возится с замком куртки, вверх-вниз дергая собачку; и все звуки отходят на задний план, приглушаются, будто невидимый диджей подкрутил колки; и обнажается лишь досадное «вжик-вжик-вжик». Вжик-вжик-вжик по обнаженным нервам Ханьюя. Отобрать бы у него замок этот. И непонятно, то ли петлю для пуговиц готовить, то ли для в синяках шеи. Он почти дергается к нему, но Вэньхань рядом хватает за плечо и перекрикивая очередной раскат грома, командует: — Нужно до того, как дождь начнется, еще как можно больше деревьев посадить. Поэтому никаких перерывов, — а закончив, исчезает разносить эту благую весть остальные. Ханьюй оборачивается, чтобы заметить, как и Хуайвэй растворяется в толпе; едва ли Ся заметил, но все равно сбегает. И винить его как-то не удается. Ханьюй продолжает забрасывать землей свои чувства, топтать их, топить в воде и думать, что «сад любви» — слишком ироничное и подходящее название. Может, целиком похоронить не удается. Но если так продолжится, то яблоки прорастут на его самых сокровенных мыслях и мечтах. И едва ли даже спелыми будут сладкими. Дождь накрывает их еще до того, как Вэньхань оббегает каждого трейни, и заставляет сгрудиться как перепуганных детей в одну большую шумную кучку. Операторы прячут камеры, девушки из стаффа прячут операторов, Цзя И прячет под своей курткой девушек из стаффа. Заражает примером других как безумием, и Ханьюй отходит от этой толпы. Хуайвэй, как ни странно, тоже. Они лишь на долю секунды встречаются взглядом, но этого хватает, чтобы Ся ощутил себя приговоренным к шоковой терапии, исполненной немедленно; и побороть тремор не удается. Может, лишь если крепко сожмет ладони Хуайвэя в своих и разотрет их, пытаясь хоть немного согреть; хоть немного быть полезным, потому что в целом в нем самом жизни не так много, чтобы возродить пустыню внутри Хуайвэя и засадить ее хотя бы суккулентами. Но в автобусе опережает Гуань Юэ и садится рядом с Хуайвэем. Тот — у окна, но едва ли его заботит пейзаж за толстым стеклом. На первый взгляд, его заботят лишь собственные заусенцы; присмотрись внимательнее и заметишь надежду спрятаться, исчезнуть прямо в этом кресле, слиться с бордовой обшивкой или впитаться в из плотной темной ткани шторы на окнах. И раньше бы Ханьюй его понял, но сейчас отрицает и тянет рукой, стараясь ухватить его ускользающий образ и прижать к себе. Но еще раньше Лянь кладет голову ему на плечо и хватает за дрожащую ладонь как утопающий за спасательный круг; может, не до конца разгадавшему ему Ся невдомек, что он и есть утопающий, просто угрожает ему не море. По-крайней мере, не привычное миру море с высоким процентом соли и морскими жителями, в каждом из которых, даже крошечных, жизни все еще больше, чем в Лянь Хуайвэе. — Устал? — Ся шепчет, чтобы услышал лишь он, но и без этого не покидает ощущение, что они одни не то что в автобусе — во всем мире. И яблочные поля засадились сами, как если бы ожили деревья и сами корнями вгрызлись в мерзлую землю. — Устал не больше других, — таким же шепотом, но более охрипшим, откликается Хуайвэй, сильнее прижимаясь. Возможно, он в тепле чужом нуждается больше, чем сам то подозревает. — Я не о посадке. — Я тоже. — А не пора ли начать думать не только о других? Мотает головой, что волосы растрепываются по плечу Ханьюя. Сначала бормочет что-то невнятное, потом более раздельное «не пора» и наконец затихает; и кажется, будто даже дыхание его прерывается. Или его отзвуки скрадывает стук капель дождя по стеклу автобусы. Будто водяные кулаки требуют впустить их, чтобы морозом, инеем опутать сердце каждого тут находящегося. А Ханьюю иногда от собственных сравнений не по себе. Но он обнимает Хуайвэя, хрупкого и дрожащего Хуайвэя, и клянется, что уж его-то точно никому не отдаст. Даже если тот до сих пор не догадался о причине.