Над Китаем восходит солнце

Ланди умирает под ярким солнцем. Ладони Яочи — земляничный сок и прилипший песок; отряхивает рукава от сухой травы и смеется своей неуклюженности. С губ: «представляешь, с холма свалился; кубарем; прямо в заросли каких-то колосьев. Думал там жить остаться — тепло и спокойно — но спешил к тебе. Не смотри на шею, обгорела, тоже не привыкла к прямым солнечным лучам». Истории его самые лучшие. У Ланди до встречи с Яочи жизнь была по фильмам и книгам, свобода действий — в быстро надоевших играх, всех этих рпг, но зачем сражаться в виртуальности, когда каждый день — сражение за вздох? Окна завешаны плотными шторами и покрыты черной пленкой, так что ни одного луча по коже не скользнет. И режим не то что совиный — лунный какой-то. Спать ложиться ранним утром, под пение соловьев, а подъем одновременно с закатом. Умирающий день пятнает стены дома своей кровью, взгляд скользит по лучам как по горке, скатывается в огромную винную лужу и плещется там, пока не настанет время раздвигать шторы, впустить единственный допустимый свет — звездный. Тогда приходит Яочи, стучится глухо в дверь, а руки заняты коробками с пиццей и дисками. Пластинки чего-то старого и забытого, из годов, кончающихся нулем еще до двухтысячных. Ланди обесцвечивает волосы и красит фуксией, прическа — приводящий в восторг Яочи маллет. «Боуи — кричит он, хлопая в ладоши, — настоящий Боуи, я узрел тебя живым, я призвал твой дух запахом пиццы с пепперони!» Они смеются и тянут горячий сыр, запивая рутбиром в стеклянных бутылках. Ланди пятнает любимую белоснежную рубашку, Яочи закатывает глаза — ты такая свинка, боже — и за компанию роняет ломтик помидора на вельветовые штаны. — Им хуже уже не будет, — вздыхает и даже не пытается стереть салфеткой. А когда тянется за еще одним кусочком пиццы, обдает запахами прошедшего дня. Он их проводит в студиях и мастерских, в подвальных помещениях с узкими окнами — варится как в бульоне среди запахов масла, растворителя, фиксаторов и проявляющих растворов. Иногда от него пахнет краской или клеем, или лаком — значит, заходил к друзьям художникам, сам сидел перед мольбертом, жалуясь на боль в спине, и толстой кистью нанося крохотные мазки. «Я создам новый жанр — смеялся — он будет называться яочинизм, его подхватят все как ветрянку». «А как отличить яочинизм от остальных жанров? Больше похоже на импрессионизм» — иногда Ланди зануда, он признает это в себе. «Яочинизм — это гораздо глубже и ярче, и так, что ни с чем не спутаешь». Бесспорно. Пленочного и повернутого на искусстве Яочи ни с чем, ни с кем не спутаешь. И его губительное влияние, может быть — кожа соткана из солнечного сияния, по венам растекается теплый мед. Хоть пальцы и измазаны вечно в чем-то, а все равно видно, принадлежат человеку из мира яркого, с хорошей погодой. Улыбка тоже — показательная. Ланди на солнце не был никогда, знает лишь по кадрам и прислоняясь к нагретому за день асфальту щекой представляет его тепло. Слышит в песнях, их Яочи включает для него в плеере, рисует образами под веками и тянется ладонями к рассвету за глухой стеной, прекрасно понимая — нельзя. — Ты сильный такой, — всегда восхищается им Яочи, со спины обнимая и прижимаясь, кладя подбородок на плечо. — Я бы уже впал в депрессию и сдался. Представить страшно такую жизнь. — А у меня хорошая жизнь, — может, излишне легкомысленно смеется в ответ. — Да, каждый день как последний, но оттого все секунды важнее. А пока ты рядом, никакое солнце не нужно. Неожиданно Яочи становится серьезным и обойдя, смотрит в глаза; на бледном от нахождения в бесконечных студиях лице глаза цвета шоколада кажутся особенно темными и глубокими. В них Ланди утонуть готов, в ночном море, куда его тянет Яочи — нет. — Тебе и так солнце не нужно. Это грустно, но лучше оставайся в тени и дольше будь со мной. Эгоистично, но я не хочу, чтобы один солнечный день забрал тебя у меня. — Один солнечный день с тобой. Это будет лучшим днем в моей жизни. Например, последний августовский. На рассвете в августе холодно? — Никогда не встречал в августе рассветы. А в июле тепло. — Сейчас июль. Белоснежный фасад скрывает за собой руины, ржавые торчащие прутья и поросшие мхом стены. Пудра прячет бледность Ланди, его темные круги вокруг бесцветных глаз и неприятные алые пятна. Сначала крохотные точки, потом смахивающие на ожог области — облили маслом и подожгли. Редкие солнечные лучи целуют Ланди с такой же нежностью, как и Яочи в покусанные синие губы, но убивают быстрее и действеннее. После полуночи они — Яочи, Ланди, их гитара — выбираются за пределы кажущегося пристанищем счастливых обитателей дома, хлопают дверью, смеются вспуганному рыжему соседскому коту. На велосипедах — до станции и дальше, вдоль рельс, уходящих то ли за горизонт, то ли сквозь ретроперспективу; это зависит от поворота головы, и Ланди страшно оглядываться. Яочи мчится впереди, торчат лопатки под тонкой тканью, почти прорывают ее, истершуюся, в заплатках. Дави на педали и держи руль крепче, впереди спуск с холма, за которым каждый день умирает враг кожи Ланди, его внутреннего мира и клеток, атомов. Закат приравнивается к апофеозу частиц, рассвет — распаду молекул. Прятки в высокой траве, мешается гитара и бьет по бедрам. Струны гудят протяжно, стекает кровь из раненных пальцев на деревянный корпус. — Ты выглядишь расстроенным, Ланди. — - Расстроена гитара, а я просто грустный. — Почему ты грустный? — Трудно, знаешь, как-то сохранять улыбку, зная, что любая ночь станет последней. Дожить бы хоть до августа, до предосенних дождей и первой иссохшей листвы. Умирать вместе с природой не так паршиво, как посреди лета. — Ты не умрешь посреди лета. — Надеюсь. Но тремор не скроешь за рукавами толстовки до конца. Дрожат пальцы и вместе с ними струны, и голос, и Яочи от холода — тоже. Кружат над головами ночные птицы и отсветы фонарей ложатся гротескными мазками на щеки. Случайная мысль — Ланди цепляется за нее — стало привычным видеть из острых линий лицо Яочи в красном или оранжевом свечении; под фонарями или в его комнатке на чердаке, где развешаны тысячи фотографий, а глаза слезятся от резких запахов химикатов. И на полках располагаются целые пленочные лабиринты — потеряйся в них как своей памяти и не ищи выход, лучше в прошлом и условной амнезии, чем вот так: ночь, фальшивые ноты, призывающий стать новыми квин Яочи. А Ланди лишь мечтает об августе. Всего лишь об августе, о последних сладко пахнущих летних цветах и рассвете-закате цвета инея с клубничным джемом; сам не увидит, но Яочи, любимый добрый Яочи сделает снимков на всю двенадцатикадровую пленку и потом покажет; и опишет, захлебываясь от восторга, растирая замерзшие плечи. — Закажем еще пиццы? — И к ней вишневой колы. В сентябре у Яочи университет, уже третий курс. Ланди ломается на домашнем обучении — до сих пор. На их пледе вышита эмблема лиги плюща. Ядовитого. Лучше не тянуть побеги руками, такая же плохая идея, как рвать крапиву у ворот. Зуд становится подкожным и поражает внутренние органы, харакири превращается из дикости в приемлемое средство выживания. — Скоро лекарство придумают, тогда мы с тобой заживем! Прокатимся по Китаю, освещенному масштабнее с неба, чем фонарями, посетим концерты за границей, там размах больше и звук лучше. Знаешь как классно танцевать среди дикой толпы на фестивале, когда солнце прямо над сценой и ты совершенно слепой, оглушенный, дезориентированный, но счастливый? Извиняющееся движение плечами, ответ: — Не знаю. Руки Ланди в теплых Яочи. — Узнаешь. Я обещаю. А остановившиеся часы врут наглее, чем Яочи — тот хоть верит себе. Два с половиной ночи лишь иллюзия, под ней настоящие четыре пятьдесят две, стрелки бегут как от пожара, в сотнях домов разрываются будильники. И в своей огненной ладье Ра начинает экскурсию по небу для мелких божеств, тащясь огненным шаром сквозь облака. Сгорают они как вата, а с ними кожа Ланди, его хрупкое зрение и клеточное строение. Рассвет — в крепких объятьях, готовых принять чужой сон. Ланди умирает под ярким солнцем.