Над Китаем восходит солнце

Тик-так, часовая стрелка застывает у цифры четыре, вместе с ней Яочи — прострация. Когда-то небо было голубым и безоблачным, солнце светило лишь для него одного, уличные музыканты проигрывали украденный с его наушников плейлист, интерпретируя тысячу раз интерпретированное. На крыше: черный силуэт кота; прозрачные глаза вобрали в себя небо и отразились слепотой. А будучи без камеры, Яочи зафиксировал тоскливые образы на собственной сетчатке, взяв с друзей клятву после его смерти погрузить ее в эмульсию и распечатать на глянцевой бумаге. Сейчас Яочи тот черный кот. Размываются очертания туберозы на окне и иссушенного подсолнуха близ циферблата; удушливый запах забивает горло до рвотных спазмов; прохладные руки накрывают глаза и ломают залитые лаком темные пряди волос. Привычка Ланди: жевать за раз две мятных жвачки; то, что было свежестью, сейчас мешается с разложением и скорбью. То ли слезы, то ли протекает крыша — бледные щеки оказываются влажными. Руки не связаны, но Яочи не спешит белоснежным платком вести по лицу. По радио — ощущение, что оно не в другой комнате, скорее, другом мире — бесполезные советы: для естественного румянца ущипните себя. То же актуально для отличения реальности от сна. Чувствуете боль? Поздравления, вы все еще живы, даже если надеялись на другой результат. Тень Ланди — остаточное изображение. У этой стены он впервые расстегнул свою рубашку, обнажив ленту алых пятен и израненное солнце. Его искренность пролилась солнечным — это оказалось ироничным и болезненным — светом. Пол хранит следы босых ног и голых спин. Пол помнит скрин кожаных ботинок и слезные просьбы забыть. Но спустя долгие шесть месяцев Яочи тоже помнит. «Почему ты сидишь в таком месте? У тебя все в порядке?» Место: посреди поля, под единственным деревом, с книгой на коленях и бабочками близ протянутых рук. Вместо ответа Яочи схватил Ланди за запястье и потянул на себя, так что тот чуть не упал. «Садись» «Что?» «Садись рядом со мной. Это можно увидеть лишь с моей точки зрения» Послушно, Ланди сел на жесткую траву. «Увидеть что?» «Золотые колосья на фоне закатного солнца» Яочи не знал: уже тогда под солнцем Ланди сгорал как от радиации. Теперь поздно листать книги, ища его меж строк, вытаскивая фотографии, использованные как закладки. Где-то на горизонте осталось созвездие формы его груди и ключиц, но рукой до него — не дотянуться. Среди вариантов: обернуться; за спиной никого, но руки все еще закрывают глаза. Не шевелятся волосы на затылке от чужого дыхания и не стонут половицы, но руки, знакомые ухоженные кисти, скрывают целый мир, скрадывают все краски, дарят тьму ту же, в которой прожил их хозяин. «Мертвые же не возвращаются, да? «Не возвращаются, дорогой» «А как ты вернулся тогда?» «Я тоже — не вернулся» «Ты можешь обнять меня?» «Прости» «Не извиняйся. Ты ни в чем не виноват. Это я вытаскивал тебя на закате, думая, что ты любишь солнце. Мне стоило догадаться, что зонты и кофты с длинным рукавом в жарком мае — это все не просто так. Стоило, встретив тебя в больнице, узнать больше, вытрясти из тебя подробности. Прости» «Ты ни в чем не виноват. Это я…» С открытого окна порыв ветра проносится до самого конца комнаты, свистом разносится в ставших полыми ребрах Яочи, в его опустевшей голове и сердце. И точно пыль, смахивают руки, ледяные пальцы, знакомый рисунок вен. Можно обернуться. До рассвета считанные минуты, а Ланди никогда не задерживался. И гораздо раньше стоило же спросить — почему.