Башня из слоновой кости

— Как давно ты слышишь голоса?       Снова.       Саске еле-еле сдержал кривую усмешку, мучительную и болезненную. Она появилась из-за рвущегося изнутри отчаяния, нежели потому, что он нашёл эту ситуацию забавной. День ото дня атмосфера вокруг него становилась столь наэлектризованной, что казалось, будто душа оставляла тело и сходила с ума. Подобно дождю, он опадал и разбивался; его голова — это огромный вулкан, кратер которого пока ещё спит. Ранее он не боялся своих проблем со здоровьем, он умел отличать мир придуманный от реальности, но с того момента, когда он напрочь смог из неё выпасть, Саске боялся. Болезнь брала своё. Она побеждала. Учиха думал о том, что не стоило притворяться здоровым, потому как внешне он казался замечательным, воспитанным человеком: здоровым, оптимистичным, мужественным, а внутри был изъеден червями. Крохотная искра — и он взорвётся.              Саске сидел в кабинете психиатра, в новом, с незнакомым врачом. Он на стуле, она напротив в своём кресле с картонным планшетом, которым женщина чаще обмахивалась, чем пользовалась по назначению. Саске смотрел на неё с недоверием, во-первых, потому, что она выглядела не очень заинтересованной, во-вторых, она отказывала ему в встрече почти неделю, а в-третьих, в кабинете присутствовали мужчины в полицейской форме, с которыми женщина активно общалась, когда санитары привели омегу.              Их было двое — одному лет тридцать, другому слегка за сорок, оба были напряжёнными и хмурыми, а когда в дверях появился Саске, взгляд их полоснул его лицо холодным лезвием. Они оглядывали его с недоверием, будто омега прятался и пытался притвориться кем-то другим, и самому подростку это показалось странным, потому как ранее он с полицией совершенно не контактировал и не знал, почему может вызвать столь холодные взгляды. Присутствие полиции волновало, потому как их нахождение в кабинете не имело видимых причин.              «Хотя, в психушке много чего может произойти», — утешал себя подросток              Полицейские молчали, с ним поздоровалась только врач, усадила перед собой и начала задавать вопросы, никак не прокомментировав фразу «я надеялся, что мы встретимся раньше».              Саске нужна была встреча. Очень.       Учиха был напуган. Когда он впервые после своего мучительного припадка сознательно открыл глаза, то не узнал потолка, в который смотрел, не узнал выкрашенных охрой стен и человека, стоявшего над ним и что-то записывающего. Это была девушка в хлопковом синем жилете поверх санитарской курточки. Саске хотел спросить её, где он, но запах хлорки, лекарств, стоны и речь за приоткрытой дверью, белые потолки и ужасные жёлтые стены — омега знал ответ, и потому этот вопрос без всякого на то умысла, причинил ему такое страдание, что лицо его мгновенно исказила гримаса. Горло его сжалось от волнения и страха, перекрывая кислород, и потому он стал говорить, заикаясь и захлёбываясь слюной, которая от переживания стала похожей на слезы. Омега легонько дёрнул руками, чтобы обнаружить, что они зафиксированы ремнями.              Его держали, как неуправляемое животное, и судя по тому, что Саске совершенно не помнил, как его перевозили, на то были причины.              Все вопросы, произнесённые с таким усердием, остались без ответа. Девушка делала то, что нужно было ей — а именно объясняла Саске правила поведения после того, как убедилась, что он её понимает.              Его не стали держать связанным и освободили по первой просьбе, однако запретили покидать палату, в которой кроме его койки больше ничего не было. Всё, что он мог — бродить туда-сюда и следить за тем, что происходит в коридоре, где лениво расхаживали другие пациенты. Не было его личных вещей — с него сняли абсолютно всё, а взамен дали больничную пижаму, пахнущую дешёвым порошком. Не давали телефон, игнорировали вопросы, ограждали от других пациентов. Саске остался со своими тяжёлыми мыслями наедине, но под пристальными взглядами санитаров. Они были везде. Его будили с рассветом, часов в шесть, а, может быть, чуть раньше — нигде не было часов, чтобы сверяться и хотя бы по ним понимать, как скоро протекает день. За ним обычно приходила та самая санитарка с волосами, мило окрашенными в розовый, реже бета с плоским лицом и совсем редко рыжий альфа, когда Учиха от нечего делать пинал кровать. Скорее всего, последний приходил исключительно на звук удара. Они следили за ним пока он умывался, ел, принимал лекарства, они сопровождали его даже в туалет, потому что туда нужно было ходить по расписанию, или отпрашиваться.        — Разве у Вас нет моей медицинской карты?       Женщина дёрнула бровью.        — Будет лучше, если ты просто будешь отвечать на вопросы.       Саске покосился на полицейских, что тихо сидели в углу кабинета возле рабочего стола. — Я не знаю, какое сейчас число, думаю записи в карте будут более надёжным источником.       Саске опустил взгляд, чтобы его раздражение было не слишком очевидным, но врач всё поняла, устало выдохнула и потёрла пальцем висок, задевая пряди белобрысой чёлки. Учиха уже рассмотрел её как следует, пока она молча перебирала на своём столе беспорядочные кучи бумаг, что-то показывая двум мужчинам. Госпожа «зови меня Сенджу-сама» стояла вразвалочку, но ходила на всех парусах. Сложно было сказать, сколько точно ей лет, на вид не то слегка за двадцать, не то тридцать. Возможно, такой эффект создавался из-за необычных черт лица и её голоса, но Учиха не мог не отметить её привлекательности: волосы у неё были светлые прямые и блестящие, расчёсанные на правый пробор, как у мужчины, большое круглое лицо на длинной лебединой шее, на котором ослепительно сверкали чайного цвета глаза. На ней был строгий синий костюм, сквозь который проглядывалась здоровая полнота её тела, поверх — немного мятый халат, натянутый чисто для вида.        — Тебя что-то беспокоит? — Хн, — Саске еле-еле сдержал возмущённый тон, который с трудом утонул в этом многозначительном звуке. В этот момент омега понял, почему так делал брат и откуда у него привычка, отвечать на вопросы хмыком. — Мне стало плохо от лекарств, я просил о встрече с врачом на протяжении всей недели, но мне никто ничего не отвечал, тем более держали в одиночной палате, где меня донимали стуки. Мне даже не разрешили позвонить домой. Кстати, разве вы можете удерживать меня тут силой? — Учиха смотрел в упор на врача, но краем глаз наблюдал за полицейскими, и всё его внимание было сосредоточено именно на них. — Учитывая то, что ты попал сюда будучи невменяемым, — Сенджу поправила полы халата, — да, можем. А насчёт остального — так вынудили обстоятельства. Ты всё ещё слышишь… Стуки?       Саске потупил взгляд, ему хотелось снова возразить, но он не стал, потому что посчитал более правильным показаться послушным и тихим.        — Если я буду примерно отвечать на все вопросы, то мне разрешат поговорить с родителями? — Обсудим это позже. Примерно отвечать на вопросы по — любому в твоих интересах.       Он собирался предпринять ещё одну попытку чуть позже.        — Хорошо. Да, слышу, но они стали реже. — Только стуки? Ты слышал какие-нибудь голоса? — Они не разговаривают со мной, — Саске пожал плечом, — всё, что я от них слышал, было сказано во время приступа, — неимоверным усилием Учиха старался держать свою память под контролем, старался смотреть на свои мутные воспоминания, как на фотографии, сделанные со стороны, но чувства просачивались.       Его дыхание сбилось. Саске возвращался к тому моменту, когда лежал в остывающей бурой луже крови и нечистот, подрагивая от холода и задыхаясь от жуткой вони. Возвращался в родной дом, который превратился в ужасную закрытую камеру с потёкшими стенами, прогнившими полами и тусклыми окнами — так раньше выглядели скотобойни. Для полного сходства не хватало только подвешенных на тяжёлых цепях раздувшихся трупов животных, которые и могли бы источать такой тошнотворный смрад.              По коже побежали мурашки. Саске незаметно дёрнулся.        — Кто они? — врач пролистала листы с его последнего «интервью», пытаясь понять, о чём Саске говорит. — Существа. Я не знаю, кто они, уродливые, отдалённо похожие на людей, как ёкаи.       Сенджу кивнула, а примечание про ёкаев никак не прокомментировала.        — Ты принимал лекарства, как следует? — Да, за приёмом лекарств следила моя мама. Она приходила в одно и то же время и давала мне прописанные препараты. Вдобавок, следила за тем, чтобы я точно их выпил, но… — Учиха неуверенно склонил голову набок. На встречное «но» с вопросительной интонацией Саске хотел ответить с большим чувством, подгоняемым негодованием. — Я не чувствовал улучшений. Незадолго до случившегося мне поменяли один препарат, судя по всему, тоже бесполезный.       При упоминании матери, возникла светлая грусть. Омега скучал, опасался своего видения, подозревая, что оно может что-то значить, а тиканье часиков до сих пор чувствовал в сжатой ладони. — У тебя были подобные приступы до этого? Может, проявлялись побочные эффекты? — Нет, приступов не было, последствий тоже. Немного слабости и несколько подавленное состояние, но это не было чем-то серьёзным. Приступ случился слишком неожиданно. — Ты нервничал? — женщина отложила бумаги на край стола. — Как и любой другой подросток. — Были какие-нибудь особенные причины? — Саске покачал головой. — Я про проблемы с одноклассниками, с родителями, с альфами, например. — Нет, я учился на дому, родители меня старались не трогать, а что насчёт альф… Я с ними практически не пересекался. — А течки? — Я проводил их один, — омега смутился и в который раз покосился на полицейских. — Тебя никто не домогался? Насколько я знаю, ты был единственным омегой, а у тебя в семье было много альф.       Очередное чувство отвращения и униженности, будто на него смотрели сверху вниз, как на низшее безвольное существо.        — Альфы, которые были моими родственниками.       Неожиданно раздался голос со стороны, заговорил мужчина постарше.        — Какие у тебя были отношения с ними?       Саске опешил. Присутствие полиции его смутило с самого начала, но теперь, когда он видел их взгляды, и они напрямую интересовались его жизнью, возникали всё более тревожные подозрения.        — Что-то случилось? — сердце билось сильно и громко, а в затылке зазвонил колокольчик.       Волнение, отобразившееся на бледном лице, наверное, было более чем красочным и правдивым, а потому альфы с сомнением нахмурились, переглянулись, и, кажется, хотели что-то сказать, но были остановлены психиатром.        — Мы договорились, что вы не будете встревать в мою беседу с пациентом, — Сенджу остановила их рукой и закинула ногу на ногу, вновь обмахнувшись планшетом. Полицейские ответили лишь тяжёлым вздохом. В движении их плеч, в нервных подергиваниях колен, в манере, как они потирали руки и о чём-то шептались, Саске видел напряжение и спешку. — Это важно, — продолжила женщина, — какие у тебя были отношения с родителями?       Это было похоже на дурной сон, который никак не хотел заканчиваться. Саске всё прекрасно понимал, он не был идиотом, но все вокруг игнорировали его вопросы и переводили темы так, будто он ничего не заметит.        — Хорошие, — в очередной раз подавив негодование, ответил Учиха, — хорошие у меня были отношения с родителями и с родственниками в целом. У нас хорошая семья, и мой недуг никак не связан с поведением окружающих. «Наверное» — добавил он про себя.        Учиха хотел верить своим словам — в его душе, расколотой переживаниями, в набитой страхами голове, в захламлённой ненужными рассуждениями памяти не было надежды на искренность даже перед собой, ибо искренность должна быть чиста и узнаваема. Но его слова, которыми он пытался убедить себя и окружающих, были пусты, более пусты, чем навеки мёртвые реки, более пусты, чем вакуум, более пусты, чем слово Божие на устах у неверующего. — Держал ли ты на них зло? — Нет, — Саске с трудом сглотнул ставшую вязкой слюну, — что-то случилось во время моего приступа? У меня были странные видения.       Психиатр опустила взгляд и прикусила губу. Полицейские закопошились.        — Ты употребляешь наркотики? — этот вопрос был очень неожиданным, несмотря на то, что на приёмах у психиатра ему приходилось отвечать на всякое. — Нет, даже не пробовал. — Это очень важный вопрос для прояснения случившегося, я прошу тебя ответить максимально честно. — Я ответил честно, — омега нахмурился, — я никогда не употреблял наркотики. Вы можете взять у меня волосы на анализ, я чист. Тем более, — он крепко сцепил пальцы, почти до хруста в суставах, — я был несколько месяцев дома под присмотром родителей. Пожалуйста, — его голос дрогнул и в придыхании возникли ноты молитвы, — расскажите, что случилось. — Ты сказал, что у тебя были видения. Можешь рассказать о них? А лучше рассказать всё, что случилось и перед приступом.       Альфы подступили ближе. — Ничего такого не происходило в тот вечер, у нас был семейный ужин, так как брат объявил о свадьбе. Было много людей, шумно, потому я вскоре откланялся в комнату. Там я провёл большую часть времени. После услышал ссору между отцом и братом. — Ссору? — вновь заговорил старший полицейский. — Да, — Учиха замолчал на несколько секунд, чтобы придумать правдоподобную отговорку, почему он не знает её причины. Он уже соврал, что никто его не домогался, тем более брата подставлять не хотел, нужно было держать легенду до конца. — Я не слышал, о чём именно они говорили, понятно, что ругались, потому что тон был напряжённым, но они стояли далеко, а дверь в мою комнату была закрыта. Да и потом сам Итачи, так зовут моего брата, признался, что они повздорили. Сказал, что проведёт несколько дней у друзей и ушёл. Я принял свои таблетки и лёг спать, а потом… Я не помню, почему проснулся. Мне было больно, тело не слушалось, мышцы будто одеревенели. Начались слуховые галлюцинации, визуальные, тактильные. Я попытался убежать от этих существ, будучи напуганным. Кое-как сполз по лестнице и остановился в коридоре. Там было тело, как будто манекен — без лица, без формы, но… — его голос пропал. А вдруг это действительно была его мама? — Помню, что пахло кровью и чем-то тухлым, будто разлагающаяся туша. Но могу сказать, что мне и стены казались текущими, я выпал из реальности. — Слышал ли ты какие-нибудь звуки, пока спал? Может, стук двери или шаги? — заговорил младший альфа. — Ну, слышал, но у нас было огромное количество людей в доме, я не думаю, что распознал бы одни, какие-нибудь особенные шаги.       Неожиданно старший полицейский позвал врача Саске за дверь, и пусть Сенджу — сама выглядела недовольной, но всё же пошла, попросив омегу оставаться на месте. Пара отошла от двери, чтобы в кабинете не было слышно, о чём они говорят, и Учиха остался со вторым альфой. Он выглядел немного сердобольнее, возможно от того, что был моложе, а может потому, что между его бровей ещё не было устойчивой складки, впечатавшейся в кожу с течением времени. Немного долговязый, худой, с россыпью рыжих веснушек на лице, но сам рыжим не был.              Зажав бледные запястья между бёдер, откинув тёмные пряди отросших волос назад и поджав плечи, потому выглядел так беззащитнее, Саске приглушил голос и обратился к полицейскому.        — Пожалуйста, скажите мне, что-нибудь случилось? Мне просто важно знать, что с моими родными всё хорошо.       Альфа не ответил. Вытянутое лицо с высокомерным носом отвернулось от Учиха, и угрюмый, оловянный наглый взгляд перешёл с бледного подростка на заваленный стол. Он ждал возвращения своего коллеги, не отвечал, и вообще старался даже торсом к нему не обращаться, будто омега действительно мог его разжалобить.              Из-за напряжённого молчания и возникшей тишины, время растягивалось, становилось бесконечно длинным, и если обернувшись, Саске понимал, что прошло не более двух минут, то в тот момент, пока он ждал, для него прошло не меньше часа — настолько болезненны были мгновения проведённые в плену страшных предположений, не произнесённых вслух.              Вернувшись, Сенджу выглядела ещё более недовольной, будто должна была вместо своей работы копаться в куче мусора. Она прошла к своему столу, демонстративно выбрасывая вперёд носок, будто её кто-то подгонял в спину. Мужчина, который зашёл за ней, прошёл вглубь кабинета и занял кресло, в котором она сидела. Омега рефлекторно отклонился назад, когда полицейский наоборот наклонился вперёд, уперев локти в колени. Это был спасительный инстинкт загнанного зверя: застыть, не шевелиться, притвориться неживым. Если бы мужчина сделал одно-единственное движение, желая ударить, он бы, наверное, убил его, это бешенство остановить было невозможно. Решимость альфы читалась в каждой чёрточке его курносого лица, в каждом жесте крепкого, приземистого тела. Лицо его походило на лицо боксёра: суровое, с грубыми чертами, словно его специально ковали, как железо, причём били с удвоенной силой. Ни малейшего намёка на слабость или вялость плоти, кожа, словно приклеенная к жёстким мышцам и костям. Глубоко под хмурыми надбровными дугами спрятались глаза, а расстёгнутая рубашка и распахнутая куртка позволяли видеть кожу на груди, абсолютно лишённую растительности и бледную здоровой белизной. — Ты знаешь, что случилось в ночь твоего «приступа»? — голос был глухим и хриплым, слух словно бы спотыкался о борозды, трещины, выбоины, но Учиха всё равно с большим вниманием в него вслушивался. — Нет, я сказал всё, что помню. После того, как я потерял сознание в коридоре, больше ничего не помню, очнулся я уже здесь. — Сенджу — сан немного против этого, но у нас просто нет выхода, потому что ты всё равно в этом замешан, вдобавок, единственный живой… свидетель, — Саске показалось, что его сердце остановилось, он перестал слышать его стук, кровь в его жилах замерла.       Он хотел бы быть дурачком, принять эту фразу за нечто другое, запутаться в словах, тем самым оттягивая момент осознания, но нет, каждое слово было ему знакомым и понятным, вся фраза слишком различимой.        — Единственный?       Дальше альфа будто зачитал свой доклад, из которого на землю выпадали такие слова, как: «Вызов… Наряд… Разбитые окна… Кровь… Припадок… свидетель… свидетель… свидетель… телефон?», и вдруг, душераздирающее, кровоточащее: «Убийство». Но на этом он не остановился: «… Кровь… невменяемость… тела… трупы… постели… Подозреваемый…» Коварный голос этого человека выделял некоторые слоги, а своими жестами он словно бы сражался с неприятелем, некоторые слова рикошетом отскакивали от его спотыкающегося голоса и пулями пронзали тело напротив.              Саске прекрасно понимал, что ему говорили, но не верил, потому что всё это было похоже на глупую шутку. Как так случилось, что в один момент он лишился всей семьи? Абсолютно всей? Он неожиданно стал думать о неотвратимости того, что каждый человек рождается и умирает всего раз, из-за чего теперь он был обречён на одиночество. Из-за ночи, когда все сущее утратило свои имена, омега впал в глубокую задумчивость, подобно человеку, подошедшему к самой грани, отделяющую живых от умерших. Все его детство удушающим комком подступило к горлу. Он никогда не любил оборачиваться назад, жить прошлым, а в период своей болезни и вовсе предпринимал отчаянные попытки его отогнать. Однако в последнюю минуту как раз это прошлое — прошлое, в котором он тонул, — с торжеством одержало верх. Его недовольство отцом, претензии к матери, непослушание перед бабушкой, нежелание общаться с родными приобрели невыносимый вес, плотность, и подобно умирающей звезде, под собственной тяжестью сжались до точки, превратив обычную подростковую прыть во всепоглощающую вину.              Он хотел бы заплакать, но не мог, отчасти потому что не верил в их… Не верил. И неужели это тиканье часиков в смежных ладонях действительно было угасающим пульсом матери?        — Учиха? — Саске вздрогнул, услышав свою фамилию. — Ты слышишь меня? — к нему обращалась психиатр. — Да, слышу, просто… — что «просто»? Он разве должен был как-то по-другому воспринять то, что стал круглым сиротой?       Саске всё ещё хотел заплакать, возможно, слёзы бы вымыли из него тяжесть и горечь, но тело не слушалось. Возможно, дело было в том, что он привык прятать свои чувства внутри, а может быть, всё было так из-за того, что он был напичкан под завязку различными лекарствами.        — Знаешь ли ты, что могло бы привести к такому результату? — встрял полицейский.       Саске покачал головой. Он надеялся, что ему дадут хотя бы несколько минут побыть со сказанным наедине, но понимал, что было умнее расспросить его сразу, иначе чем больше ждать, тем больше вероятность, что он просто-напросто расклеится.        — Нет, насколько я знаю, долгов у нашей семьи не было, врагов тоже — отец старался со всеми сотрудничать. Конечно, это всё касается исключительно моей семьи, что происходило в клане в целом я не могу утверждать. — Наруто Узумаки это… — омега удивлённо вскинул взгляд. — Мой жених, — его ресницы дрогнули, — был, по крайней мере, до недавнего времени.       «Зачем им Наруто? Он же не…» — Учиха немного подумал над этим и пришёл к выводу, что спрашивать про него было вполне разумно, если полиция имела представление о том, кем он является.        — Он сейчас в Кобе? — Нет, в Токио, насколько я знаю. Он к этому точно не причастен, потому что у него не было причин. У нас должна была быть свадьба в начале апреля, причём нас познакомили мои родители.       Саске отвечал торопливо, надеясь, что если он будет говорить быстро, то и сам допрос закончится раньше. — Да, кстати насчёт этого, — а вот полицейский придерживался своего темпа, — не слишком рано? — Это как раз потому, что я единственный омега в семье. Физически созревший.       Последовало множество вопросов о друзьях и знакомых семьи, но Саске по большей части только отрицательно качал головой и пожимал плечами. Мужчина вглядывался в его лицо, но кроме бледности в нём ничего не находил, ведь омега поник, закрылся, как нежный цветок мирабилиса с приходом ночи.              Он пребывал где-то глубоко в себе. Кабинет пустел с каждым следующим мгновением, и уже скоро в нём не осталось ничего кроме человеческих тел. Краем глаз омега заметил чистое и ясное небо за окном кабинета психиатра и после смотрел только в него. Мужчина всё ещё вёл речь о каких-то незнакомых людях или, быть может, о знакомых. Для Саске в его речи не было ни начала, ни конца: она возникала как пламя и охватывала все, до чего ни касалась. Как и откуда альфа начал — Учиха не знал. Он включался в разговор время от времени, а потому не то что терял нить чужого рассказа, совсем за неё не хватался — он то в середине долгого повествования, то — в начале нового; но всегда то же самое, всегда те же однообразные слова, ведающие о случившейся трагедии.        — Предстанешь в качестве одного из подозреваемых…               Чужая речь стала бесформенной как сон: нет ни интонаций, ни апломбов, ни пауз. Саске запутался в тенётах* фраз, но старательно пытался собраться и понять, что ему говорили, смотрел в глаза напротив, пытаясь найти в них отражение смысла слов, но не смог найти ничего, кроме своего отражения, замершего в глубоком колодце.              Полицейский ещё раз наклонился к нему, и новые слова захлестнули его, накатывала волна за волной, и все же после них не осталось ничего, что можно было бы охватить умом.              Его пустой растерянный взгляд не остался без внимания.              По просьбе психиатра допрос закончился, и Саске отвели в его закуток, где он по очереди, после ухода санитара, перенёс несколько эмоциональных порывов, обращающих время то в блаженное безвременье, то в нескончаемую муку, особенно когда жизнь наградила его зарешеченным окошком в палате и клещами, которыми он впивался в прутья, исходя обильным потом, как в тропиках, и, как в тропиках, неудержимо ветвясь, удлиняясь в конечностях, ощущая, как руки превращаются в стальные прутья, а ноги наливаются свинцовой тяжестью или, напротив, становятся невесомей снежинок. Между запрокинутых назад рук происходило нечто непонятное, там пролетали целые световые эры, маленькая горстка мозга редуцировалась до размеров песчинки. Потолок палаты сотрясали только глупости. Саске кусал губы до крови, тревожил ещё полностью не заживший шов; он умолял себя заплакать, хотя бы для приличия, хотя бы для того, чтоб высказать родителям любовь, омытую в скорби. Пускай всю жизнь его учили не плакать, отпускать всё, что причиняет боль, но омега был уверен, что Фугаку уже будучи… Не был бы против. А если он, правда, любил Саске? Если делал всё для его счастья, а последнее, что Саске сказал ему, были оправдания? Фугаку заслужил их, заслужил обиженных взглядов, ругательств, но не того, чтоб они были последними в его общении с сыном.              Учиха пытался растрогаться, вспоминая мать, но причинял себе только боль и те же мучения, но только от того, что намеренно пытал себя, ведь в с… родителей не верил. Не знал почему, но не верил. Может, приём у психиатра ему тоже причудился, а может… Он придумывал глупые ситуации, которые должны были его утешить, но очередное предположение ради «идиотизма», повергло в шок — а вдруг он был виновен во всём? Он совершенно не помнил ни одного цельного предложения, сказанного полицейским. Помнил только про родителей, остальное пропустил мимо ушей. У него не было аргументов, чтобы переубедить себя.              Он отцепился от изголовья койки, сполз с неё одним движением, слишком мягко опустившись на пол, будто его тело не имело костей, встал на колени и с чувством приложился головой о твёрдый матрас. Наверное, сам Учиха не знал, зачем это сделал, то ли от бессилия выдавить из себя хоть что-нибудь более-менее человеческое, то ли от того, что пытался сделать себе больно, перемешать всё в голове, чтоб, может быть, случайно всё встало на свои места. Он успел удариться три раза перед тем, как его подхватили поперёк живота огромной мускулистой рукой и вернули на постель.        — Не успокоишься — вколю транквилизаторы, — Саске перестал дёргаться, хотя чувствовал дискомфорт от грубой хватки. — Со мной всё хорошо, это, — покосился на развороченную постель, — просто от безысходности.       Санитар ему, как ребёнку, пригрозил пальцем, а выходя из палаты, сообщил, что ему можно пройти в общий зал, чтобы посмотреть телевизор.              «Это компенсация?» — Учиха нервно пнул больничный тапок, — «Я должен плакать навзрыд и тосковать, а не смотреть с другими канал про жизнь животных».              Конечно, у него не получалось, но лучше, чтоб об этом никто не знал. Как раненый зверь он вернулся под простынь, которую ему предложили в качестве одеяла, свернулся калачиком и просто попытался заснуть, хотя понимал, что даже если у него это каким-то чудом получится, то его разбудят для приёма пищи. Разбудят, даже если он откажется от её приёма. Разбудят, чтобы по расписанию отвести в туалет.              Кто его заберёт из этого шумного ада? Он теперь в психбольнице на неопределённое время? Придёт ли брат за ним?              Любая мысль, не обращённая к родителям, заставляла его совесть грызть с удвоенной силой. Лекарства, которые должны были ему помочь, не позволяли даже отреагировать по-человечески, и если бы отказ от нейролептиков и антидепрессантов гарантировал ему облегчение, Учиха бы от них отказался. Возможно, это были глупости его максимализма, но в тот момент, под тяжестью событий, он считал этот выбор само собой разумеющимся.       Стук был редким и вполне тихим, Саске даже мог его практически полностью игнорировать. Но на фоне угасающих галлюцинаций возникал новый вопрос — почему он единственный выживший в доме? Его пощадили потому, что он невменяемый? Потому что на него были какие-нибудь особенные планы?              Омега замер. Мог ли быть Итачи замешан в этом? Брат дал ему лекарства и ушёл к друзьям. Полицейский упоминал Итачи в своём разговоре, но не в контексте его вины, тот просто дал показания, как и сам Саске, значит, у полиции за неделю не нашлось оснований свалить содеянное на него. Тогда кто в этом виноват?              Учиха попытался припомнить хотя бы что-нибудь важное из разговора с полицейским.              «Предстанешь в качестве одного из подозреваемых» — зазвонил тревожный колокольчик.              Омега вынырнул из-под одеяла и удивлённо уставился перед собой. Он так и не понял, каким образом они пришли к такому выводу. Что за глупость?               Что про него наговорили? Саске пытался вспомнить что-нибудь ещё из разговора с полицейским в надежде, что все выяснится само собой, но нет, он слишком много упустил. Пока к нему обращались, в его голове стояла звенящая тишина, когда он пытался это как-нибудь объяснить, в ней крутился лишь навязчивый вопрос:              «Я?»              * * *              Было сложно привыкнуть к новому режиму, которому нужно было следовать — хотел бы он этого или нет. Его поднимали ни свет ни заря: конечно, он мог попросить оставить его поспать подольше, но в этом не было смысла — в коридорах за настежь открытыми дверями становилось слишком громко для чуткого слуха Саске. Он начинал ворочаться и через минут десять всё равно просыпался, ещё и на завтрак опаздывал, который после приёма у психиатра ему разрешили посещать с другими в столовой.              Ему позволили выходить из палаты, кушать с другими и по вечерам смотреть телевизор, последнее так и вовсе было единственным развлечением в дурке, которая и названия своего не оправдывала. Когда ранее Учиха в порывах запущенного одиночества размышлял о психиатрической больнице, то представлял её так, как её представляло большинство людей по его мнению — множество психов всех сортов и расцветок, которые говорят о странных вещах, делают их, да и вообще всё отделение похоже на что-то радужно — одиозное; но нет, в реальности всё оказалось куда проще и… грустнее? Это было похоже на отделение больницы, только двери в палату всегда были настежь открыты, и пациенты от нечего делать бродили туда — сюда, собирались перед телевизором и там тихонечко общались, иногда пытаясь втянуть Саске в эти разговоры, но омега не поддавался, либо молча отказывал, либо просто говорил «нет, спасибо» — всё равно на него никто даже не думал обижаться. Разговоры, что он слышал, были по большей части совершенно обычными, редко там проскакивало что-то в духе «сумасшедшего дома», да и подавляющее большинство людей выглядели почти адекватными. «Почти» — только потому, что по прошествию нескольких дней в такой общине, ни с кем не общаясь и держась особняком, Учиха всё равно умудрился узнать историю многих из них — несостоявшиеся суицидники, наркоманы, люди в глубокой депрессии и ещё множество других расстройств, которые просто так не разглядишь.               Самым странным Саске показалось то, что эти люди лежали там же, где и более глубоко больные люди. Более и менее здоровые, альфы, беты и омеги — все в одной куче в зале перед телевизором в окружении ленивых санитаров, которые уставали от своей работы, и вся эта усталость сказывалась в потухшем цвете глаз и растёкшихся позах, когда они засыпали в ночную смену в коридорах.              Санитары практически ни с кем не общались, в основном только давали указания или просили помочь, когда нужно было кого-нибудь утихомирить или за кем-то присмотреть. Саске еле сдержал ухмылку, когда попросили его — один больной присматривает за другим, это забавно.              За всё время он так и не нашёл в больнице места, где ему было бы комфортно переждать хотя бы несколько часов. Каждый угол был чужим, каждый взгляд был раздражающим, невозможно было высказаться кому-нибудь более-менее знакомому, ведь люди, которых Учиха знал лучше всего последние дни — несколько санитаров, среди которых девушка с розовым хвостиком и рыжий амбал, который унимал буйных пациентов и частенько крутился возле палаты Саске, но ни разу с ним так и не заговорил.              Учиха пребывал в прострации; тягучем, казалось, бескрайнем трясинном болоте, в котором не находилось места даже для печали. Любому случайному человеку, взглянувшего на него, могло показаться, что Саске всё равно — но это не так, по крайней мере, он упорно боролся, чтобы это было не так.              Психиатр его больше к себе не звала, полиция не приходила, и каждый следующий день всё больше напоминал фильм «день сурка», и если фильм числился как комедия, то бытие самого Саске превращалось в настоящую трагедию.        — Учиха Саске? — омега вскинул удивлённый взгляд на рыжего альфу — санитара, который впервые обратился к нему по имени, но после ничего не сказал. Встретившись глазами он просто легонько кивнул в сторону двери, и, всё ещё молча, просто направился к ней.       Когда его в прошлый раз вели к психиатру, то сразу сказали, чуть ли не под руки взяли, чтоб в случае чего тащить силой, но в этот раз всё было как-то по-другому, да и сам санитар не спешил. Саске встал со своего места в углу коридора, где по ночам обычно располагались наблюдающие, и пошёл за ним следом, догнав только у двери.        — Только об этом не распространяйся, — вновь заговорил альфа, — это не по правилам, но к тебе посетитель.        * Тенёта — сеть для ловли зверей.