Башня из слоновой кости

      Санитар взял Саске под руку и осторожно повёл его вниз по ступенькам — куда именно омега не знал, так как ни разу отделения не покидал. Всё, что он видел — одно больничное крыло, на вид аккуратное, лестницу в столовую, которая находилась этажом ниже, а теперь ещё и эту лестницу, которая была больше похожа на колодец. В ней ровно четырнадцать ступенек для каждого этажа (а всего этажей было четыре, Саске держали на втором), и эти ступеньки из белого камня были весьма изношены и протёрты посередине: идя по ним, санитары с пациентами могли спускаться только очень медленно и осторожно, держась за перила и стены. Они также были выкрашены охрой, но все расцарапанные ногтями и одеждой — скорее небрежно, а не старательно и усердно. На уровне локтей и плеч охра стёрлась, а внизу облупилась. На каждой лестничной площадке имелась электрическая лампочка без плафона.       Учиха шагал неуверенно. Его рука доверчиво опиралась на чужую, и ему было стыдно, когда он порой спотыкался о невидимое препятствие, цеплялся о пол носками съехавших тапок или терял под ногами почву.         — Осторожно. Рыжий альфа это практически прошептал, когда Саске оказался прижатым к его телу. На миг Учиха ощутил движение вздымающихся рёбер под хлопковой курточкой, но тут же отстранился из вежливости.       Его вывели в просторный зал с широкими окнами и круглыми столиками, стоящими чуть-чуть поодаль друг от друга. В окна светило яркое весеннее солнце, оно отражалось от всего приторно — белого, даже глаза слепило. В зале было пусто. Других людей не было: только санитар, Саске и альфа, которого омега был рад видеть — Наруто с его нахальными манерами, красивыми бёдрами, неподвижными плечами.        Узумаки ему помахал, когда Саске нашёл его глазами, и этот простой жест заставил его совсем чуть-чуть растаять; Наруто снова не беспокоился о своём виде, а потому взмах руки, казалось, начался и закончился у сердца. Омега коснулся своего, чтобы прекратить внезапную оттепель. Такими темпами симпатия разрастётся в разы, а он от неё отрекался, запрещал себе это чувство.        Санитар пустил его вперёд, и Саске почувствовал себя птицей в незнакомом небе: он шёл к круглому столику, неуверенно переставляя ноги, будто пол под ним мог внезапно провалиться. Перед тем, как сесть, омега зачем-то поправил подол пижамной рубашки. — Здравствуй, — поприветствовал его альфа, улыбнувшись только краешком губ. Очень слабая улыбка, будто стыдливая, а светлые брови были чуть-чуть приподняты. — Здравствуйте, — собственный голос оказался глуше, чем он предполагал. В горле чувствовалась дрожь.       Повисла неловкая пауза, напряжённая для омеги и непривычная для Узумаки, последнему, наверное, было сложно молчать в компании.        — Прими мои соболезнования, — Саске прикусил губу, — как ты? — В относительном порядке, - такой порядок царил в трущобах, в подворотнях, на заброшенных складах, где вроде как всё на своём месте, но покрыто пылью и грязью.       Наруто кивнул, облокотился на стол, выставив перед собой руки и плавно переплетая пальцы в замок.        — Тебе что-нибудь говорили? — Нет, — последовал разочарованный выдох, — совсем ничего, ни по поводу лечения, ни по поводу приступа и случившегося. Правда, — Учиха покосился на санитара, который стоял недалеко, и опустил тон голоса практически до шёпота, — приходили полицейские. Я почти всё сказанное пропустил мимо ушей. Может, Вы знаете что-нибудь? — он не хотел об этом спрашивать так скоро, ещё и в такой манере, но Саске боялся, что встреча продлится слишком мало, а после они с Узумаки больше не увидятся.       Наруто опустил взгляд. Обеспокоенность в его глазах продолжалась в редких подрагиваниях золотых ресниц.        — Я постарался выяснить… В общем, — Наруто сделал небольшую паузу, — пока известно, что была резня, — увидев, как взметнулись тёмные брови и приоткрылись и без того бледные губы в гримасе ужаса, мужчина закопошился, потому что понял, насколько неприятное слово употребил. — Прости, — Наруто взял ладонь Саске в свою и зачем-то притянул к своей груди, — всё не так ужасно, просто был использован нож.       Чужие руки согрели холодные пальцы, и мышцы немного расслабились. Саске отодвинулся. Он был уверен, что его лицо было фиолетово — зелёным от тошноты и пробившего озноба, и потому попытался спрятать его за волосами.              «Резня» действительно полоснула слух, рождая в и без того воспалённом мозгу ужасные картины, залитые кровью. Слово пустило холодок, Учиха видел человека, застывшего и согнувшегося, исполосованного острым металлом, из него вывалилась прямая кишка. Сползая вниз, она разматывалась и пачкала кровью бёдра и пол под несчастным незнакомцем.       Дыханье сбилось, стало слишком частым и тяжёлым. — Ножом? — переспросил Саске, чтобы зацепиться за реальность. — Да, — Наруто отпустил тонкую ладонь, когда она согрелась, а омега заговорил, — не знаю, станет ли тебе от этого легче, но твои погибшие родственники не страдали, думаю, многие даже не проснулись.       Могло показаться ужасным, что Наруто пытался успокоить его такими подробностями, но Учиха и правда почувствовал облегчение, ведь умереть во сне — не такая уж страшная участь, чем быть заколотым в сознании.        — А мама? Она, кажется, была… — В прихожей, — подтвердил альфа, — похоже на то, что она ещё не спала, когда это случилось, или проснулась. Есть версия, что она открыла дверь и впустила преступника, но это домыслы. Как ты понимаешь, мне немного известно о ходе расследования. Итачи тоже ничего полезного не сообщил.       Саске поднял взгляд и, впервые не щурясь, посмотрел на лицо в объятьях солнца, на золотые волосы, вокруг которых от света белел ореол; он смотрел на Наруто, но почти не видел его. До этого момента вся жизнь Учиха была удержанием баланса, который превратился в невиданную роскошь, и до его конца оставалось всего несколько мгновений. Всего чуть-чуть и его переклинит. Саске чувствовал это всем своим телом, понимал, что происходит, но никак не мог этого остановить, может, его сознание искало исцеление в потере этого самого баланса; и даже если он обретёт его вновь, оно будет в крови, а не в звёздах.        — Может ли он быть в этом виноват?       Сердце в груди дрогнуло, скорее не от волнения, а от ожидания, ведь он всё ещё боялся, что может быть виноват. Учиха плохо спал, потому что помнил кровь на собственных руках. Она была его, но всё равно пугала, ведь он махал ножом, когда оборонялся, и мог случайно ранить кого-то.        — Его допрашивали до меня, — Наруто покачал головой, — довольно быстро отпустили. Обычно подозреваемых допрашивают дольше, и на допросы вызывают чаще.       Саске кивнул, а после нахмурился.        — Вы тоже были на допросе? — Да. Я был уверен, что тебя обо мне спрашивали. — Простите, Наруто-сан, что были втянуты в это из-за меня. — Нет, — альфа расправил плечи, — ты тут не при чём. Да и тебе не стоит обо мне волноваться, я был в Токио в этот момент, так что ко мне вопросов больше не будет.       Учиха нервно мял пальцы под столом, положив руки на бёдра, чтобы его волнения никто не заметил.        — А что полиция думает обо мне? — Эм, пока что ничего не известно.       Саске знал, что Наруто любил поговорить, знал, что тот очень любил животных, неплохо готовил и мог сутками не спать за рулём, а после этой фразы, сказанной вбок из-за невольного жеста, Саске узнал, что Узумаки совершенно не умел врать. Не нужно было быть физиономистом, психологом, полиграфологом, чтобы распознать настолько неумелую ложь. Казалось, что альфа и вовсе делал это впервые, и если это было так, то сами звёзды и вся вселенная ему в этот миг благоволила, потому что напуганному и запутавшемуся омеге можно было предложить всё. Он хотел света и чистоты, солнечного огня, хотел быть обманутым и разочарованным, лишь чтобы только на несколько дней принять эту ложь в себя и позволить ей его успокоить. Саске поверил всему, что мужчина ему сказал, хотя уже знал, что все обернётся по-другому.        — Хорошо.       Он хотел спросить Наруто о том, приедет ли он ещё, но посчитал, что своим вопросом и жалким видом вынудит его сделать это, потому просто промолчал.        — С прошедшим, — Саске в непонимании дёрнул плечом, — это, — тон голоса Узумаки стал немного неуверенным, — у тебя же день рождения третьего числа был. Я тут кое-что привёз, — альфа достал из-за стула пакет, — тут всё, что разрешили принести. По большей части сладости и закуски, надеюсь, тебя здесь хорошо кормят. Помню, ты говорил, что любишь читать, а насколько я знаю, развлечений в лечебнице нет, — он достал книги, — я плох в выборе литературы, и если честно попросил совета у консультантки. Тебе понравилась «Сонная лощина», и я решил, что ты не против ужасов, так что вот…       Учиха даже захотел улыбнуться, услышав привычное для телефонных разговоров бормотание под нос. — Спасибо, — Саске замешкался, — кормят меня хорошо, тут даже можно выбирать, что кушать, а за книги я особенно благодарен.       Мужчина хотел возразить в ответ на благодарность, но увидев, что Саске на него не смотрит, передумал.        — А Вы как, Наруто-сан? Как Ваши дела? Я совсем забыл поинтересоваться. — Тебе не стоит и дальше играть хорошего мальчика, — Узумаки неожиданно улыбнулся, — я не обижусь. — Это банальная вежливость. — То есть, ты на самом деле не хочешь узнать о моих делах? — Хочу, — Саске немного расслабился, — хорошо, это банальный интерес. — Тогда, у меня всё достаточно неплохо, — за ясной улыбкой последовал недолгий рассказ, в который Учиха совсем не вникал, но тем не менее слушал внимательно, почти как музыку. Он опустил взгляд и представил, что находится у себя дома, держит в руках телефон, а в нём чудесный мелодичный голос, повествующий о чём-то совсем неважном. Отец называл это «трёпом», потому что не любил, но Саске нравилось, он находил в этом звуке на периферии собственных размышлений некоторую прелесть.       Наруто много говорил даже про всякие мелочи, например, что он ел на завтрак. Ведь с хлопьями обязательно была связана какая-нибудь история, а хлеб пёкся на заводе, который навевает воспоминания о другой истории, и таким образом обычный завтрак превращался в целую эпопею с множеством пересекающихся сюжетных линий, за которыми Саске редко когда поспевал. Альфа с лёгкостью мог бы заговаривать зубы, чем, собственно, и занимался, хотя об этом не подозревал. Боль внутри Учиха затихала, может, остывала и переставала обжигать органы.              История про завтрак перетекла в историю про кролика, та в свою очередь в шутку про лес, после в историю про потасовку в баре, неожиданно перешла в рассуждения о море, а после неожиданно в прощание.        — Я не знаю, когда у меня получится, но постараюсь приехать как можно быстрее, — Наруто наклонился к лицу Саске и уже шёпотом продолжил, — я не знаю, сколько тебя здесь будут принудительно держать, но если Итачи сможет забрать тебя до моего приезда, то дай знать. Я написал свой номер на обороте книг.       Омега кивнул, поджав губы. — Я буду ждать.        Узумаки снова махнул рукой, только на этот раз Саске виделось это глуповатым, бессмысленным мельтешением рук; смотреть на жест прощания было невообразимо больно.       Они простились, пожав друг другу руки. Санитар повёл омегу из зала, а Наруто остался стоять у стола, спрятав руки в карманы.              Весь путь до своей палаты Учиха прижимал принесённый пакет к груди, будто кто-нибудь его мог отобрать, но санитар ничего не предпринимал. Альфа шёл рядом, придерживал омегу за локоть, изредка смотрел на его макушку сверху вниз, потому что был выше чуть больше, чем на голову, выше, чем Наруто и Итачи — Саске посмотрел на него, запрокинув голову, — два метра точно, ещё и широкий, как шкаф. Самое то, чтобы унимать буйных пациентов, каким, наверное, был сам Учиха, когда его привезли. Не странно, что он постоянно за ним приглядывает.              Пока они были на лестнице, омега решил поблагодарить его, не потому что был действительно за что-то признателен, просто хотел наладить отношения, чтобы можно было получать хоть какую-нибудь информацию по поводу своего лечения. Его успешно научили так делать — играть дружелюбие, когда нужно было чего-то добиться.        — Меня зовут Джуго, — зачем-то представился альфа в ответ на благодарность. — Саске, — омега еле сдержался, чтобы не дёрнуть бровью, — очень приятно.       Альфа больше ничего не говорил, тихо провёл его к палате, где оставил и ушёл. Саске отложил в сторону сладости и взялся за книги. Их было две: сборник поэм Алана По на английском, — Саске улыбнулся краешком губ, — и «КлаТбище домашних животных». Почти как дома: он начал читать, чтобы забыться, правда, тревожные мысли головы всё равно не покидали. Наруто не знал, сколько его будут держать на принудительном лечении, Учиха тоже не знал. Он, конечно, читал немного о лечении психбольных, но в каждом случае всё было по-разному, истории разнились, диагнозы были разные, а у Саске «шизо-тра-ля-ля»… И смешно и грустно, что он даже был не в курсе, чем болел. Он прошёл через психические хвори, которые сломали его детство. Он вынужден был обитать в каркасе инстинктов, питаясь счастливыми воспоминаниями, он запрятался от всего мира в холодных углах; его терроризировал монстр, а он даже не знал его имени.              После печальных мыслей о своей больной голове неизбежно приходили мысли о Итачи. Тревожные мысли. Мог ли брат быть в этом всём замешан? Если это так, то всё просто объяснялось — и помолвка, и ссора и лекарства, что он принёс перед тем, как у Саске случился приступ. Но было одно но — за незнанием названия Учиха часто рассматривал таблетки, которые приносила ему мама, потому заметил бы различия в цвете, в форме; он был практически уверен, что принял свои, вдобавок, мама его действительно могла попросить, ведь после того, как в положенное время пришёл Итачи, Микото не заходила.              Омега тряхнул головой, плотнее сжал пальцами книгу, а после задумчиво её рассмотрел, замечая на обороте знакомый прямой почерк, квадратный как промышленный шрифт. В момент разговора Саске не обратил должного внимания на последнюю фразу Наруто о его приезде, потому что был больше занят фактом прощания, чем странной просьбой.              «Итачи сможет забрать меня?» — омега задумался.              Он забыл спросить, какое было число, но день рождения прошёл, ему уже было шестнадцать. Он не вышел замуж, а значит до двадцати лет за ним должен был присматривать кто-нибудь из родных, которых почти не осталось, кроме… Итачи. Сердце в груди забилось сильнее от волнения. Итачи извинился за произошедшее между ними, но омега ему не верил, может, простил в момент извинения, но не после произошедшего с семьёй.              «Воспользуется ли он этим?» — ведь между ними теперь никто встать не сможет.              Дни утонули в ожидании. Саске рисовал себе истории, в которые мог бы быть замешан, одна ужаснее другой, и от этого унылого развлечения его отвлекали только чтение и короткие разговоры с Джуго, который, как и сам омега, не любил начинать разговоры сам, а потому лишь глупо крутился возле одиночной палаты до тех пор, пока Учиха не сделал первый шаг.              Он был большим и простоватым — розовощёкий молодой немец, зачем-то приехавший в Японию. Работу свою не любил, но уходить не собирался, почему — Джуго проигнорировал этот вопрос, склонив голову. Вообще он был странным — иногда не заткнуть, иногда и слова не выудишь, будто внутри альфы находился переключатель, отвечающий за поток информации. Когда он много говорил, то обычно бубнил, прикрывая рот рукой или наклоняя голову, отчего звук, исходивший из него, получался сдавленным и булькающим, а когда молчал, то омеге приходилось играть бодрячка, задавая вопросы, чтобы выудить из альфы хоть что-нибудь. Ничего полезного от него не приходило. Саске быстро эта игра наскучила, но альфа продолжал постоянно таскаться рядом, как пёс, потерявший след хозяина и пытающийся пристроиться к кому-нибудь похожему на него.              Через несколько дней Учиха лишился единственной своей привилегии, которую до этого не ценил, — палаты. К ним привезли буйного пациента в приступе острой шизофрении, которого нужно было держать отдельно от остальных. Его вели через всё отделение под руки, он бился с санитарами редко, будто это были конвульсии, нежели попытки по-настоящему вырваться. При взгляде на него возникало странное ощущение, будто душа была не в нём, а шагала где-то рядом, печально следя за тем, что происходило с телом. Бедняга был пуст, казалось, что если вскрыть ему голову, то там ничего не будет, ибо настолько пустой взгляд обычно был только у мертвецов или пустых домов через мутные стёкла. Саске отвернулся.              У него были другие проблемы, помимо жалости к таким людям: он думал о том, как его примут на новом месте.              К счастью, до него там никому не было дела, а в самой палате было шумно. Его соседями стали парень — бета и ещё один омега. Все звуки издавал последний: он иногда по вечерам вопил, скакал между коек, а после резко замолкал, будто его душа вырывалась на свободу, выпрыгивала прочь и на луче света от фонарного столба, что светил прямо к ним в окно, уносилась к звёздам — всё дальше, дальше к другим галактикам. Вот так порой случается с людьми: мигнула звезда — и свершилось.       Но его странные танцы случались только по вечерам, днём он вёл себя нормально. Причёсывал пальцами длинные светлые волосы, а иногда даже затевал разговор — временами нормальный, временами Саске его не понимал. Часто он спокойно сидел рядом с Учиха (потому что по словам блондина он приятно и успокаивающе пах) и время от времени показывал пальцем в пол. Он видел разноцветных крыс. Он знал их клички. Он спрашивал, что происходит с луной в дневное время. И нет ли у Саске с собой кусочка ливерной колбасы?              Саске подкармливал его подаренными сладостями.              Бета совсем не говорил, только представился, когда Учиха пришёл в палату. Тоже очень худой, тоже нездорово — бледный, но более уставший и ленивый от этого. Саске принял его за наркомана: Гаара неподвижно сидел на постели весь день, смотрел в окно, изредка чесал лоб в том месте, где была татуировка. У него были тёмные круги под глазами, волосы, что лезли, как у лишайной собаки, а бровей и вовсе не осталось. Вечером, когда принесли лекарство, ситуация немного прояснилась — он отказывался их принимать, потому что ему приносили снотворное, и когда санитаром удавалось впихнуть в него таблетки, бета немного ждал, пока они уйдут, а после доставал из-под матраса целлофановый пакетик.        — Это неприятно, — сказал ему блондин, — лучше отвернуться.       Саске так и сделал, отвернулся, хотя всё ещё слышал, что происходило в стороне. Гаара провоцировал рвотный рефлекс и, похоже, делал это уже далеко не в первый раз, потому что мог вырвать практически бесшумно. После этого он уносил пакет в туалет, где с ним расправлялся. Ночью парень боролся со сном, как бы странно это не звучало, он должен был притворяться спящим для санитаров, но не засыпать по-настоящему, хотя очень хотел. Часто его ловили на этом и делали укол.        — Не легче вылечиться и уйти отсюда? — Учиха не хотел затевать разговор, просто поведение парня его почему-то задевало. — Нет, не легче. — Ты тут на принудительном лечении?       Гаара кивнул, не слишком явно и после долгой паузы.        — У тебя пищевое расстройство или кошмары снятся? — рыжий бета только почесал голову. — Не отвечай, если не хочешь.       Саске натянул простынь, взбил подушку и лёг набок лицом к двери, чтобы свет фонаря не мешал ему спать.        — Кошмары.       Как после узнает Учиха, Гаара всегда отвечал с запозданием. Если сам омега не был разговорчивым по натуре, то этот парень будто переступал через себя каждый раз, чтобы ответить на вопрос.        — А у тебя? — Галлюцинации, — Саске привстал, опираясь на локоть, чтобы наблюдать из-за плеча за собеседником, чья тень была такой же тонкой, как у веток деревьев за окном. — Я слышу стук. — Стук? — Да, я вижу странных монстров, которые живут в стенах, — в последнее время стук стал настолько ненавязчивым, что Учиха перестал обращать на него внимания. — Но я понимаю, что это не по-настоящему, потому хочу вылечиться.       Рыжая голова будто перекатилась с одного худого плеча на другое — это был жест задумчивости.        — Когда я сплю, мной овладевает демон, может, — Гаара теснее прижал колени к груди, — его не существует для всех остальных, но меня он подавляет. Это чужая личность. И я боюсь, что однажды в моём теле проснётся он, а я останусь где-то внутри. — И как долго ты намерен не спать? — Как получится. — Так ведь и загнуться можно. — А что ещё остаётся? Меня постоянно сюда отправляют. — Хоть забирают обратно. — Я сбегал, — монотонный голос стал чуть глуше. — Ловили?       Гаара кивнул.              В коридоре раздались шаги, и их разговор утонул в тишине. Саске снова повернулся набок, а Гаара лёг, свернувшись под простыней калачиком. Может, он действительно не спал всю ночь, когда Учиха проснулся, бета уже стоял у двери. Они больше не говорили.              Психиатр вновь позвала его к себе.               Сенджу-сама поздоровалась вскользь, омега даже сначала не разобрал в торопливом звуке приветствия, но понял это по взмаху руки. Она, как и в первый раз, усадила его перед собой и начала спрашивать про галлюцинации, про действие лекарств, после показывала чернильные пятна и просила называть первую ассоциацию, которая приходит в голову, потом выдала тест на несколько страниц, и Саске утомился на него отвечать, а потому под конец чёркал от балды. Психиатр сделала ему замечание, и её природная мягкость уступила место жёлчной сварливости. Она стала разговаривать с ним резко, будто отчитывала за какой-то проступок, и так как Учиха в свою сторону повышенный тон не переносил, он просто отвернулся к окну и ловил взглядом на стекле солнечных зайчиков.              Сам разговор шёл ровно про его здоровье, а после слишком резко споткнулся, будто слетел на неожиданной ступеньке вниз, и Цунаде спросила его об убийстве. Взгляд Саске опустился с солнечных стёкол на серый плинтус.              Ему надоедали, его преследовали. Каждый считал своим долгом спросить его в спину о том, прикончил ли он кого-нибудь. Среди больных и санитаров ходили странные слухи, которые каждый раз обрастали всё новыми и новыми подробностями — полицейские, которые пришли его допрашивать, были всему виной. Саске привык, что за его спиной шептались, но когда в такой манере, когда сомневались в нём, как в человеке… Это задевало. Ему казалось, будто за ним ходят по пятам, тыкают в него пальцами, говорят что-то едкое. По ночам, когда он спал, они нашёптывали ему гадости на ухо.              Саске начинал злиться и тоже думать об этих глупостях, думать о том, что весь мир сплотился против него, что скоро ему станут подкладывать под подушку наркотики, а вместе с наркотиками — револьвер или нож, рассчитывая на то, что он прикончит некую безвинную душу, и тогда против него будут неопровержимые улики.        — Я хочу попробовать гипноз, — Сенджу — сама убрала листы теста в сторону. — Я рассказал всё, что помню. — У мозга есть такая способность — приукрашивать реальность. Твоё сознание, — она начала вырисовывать руками в воздухе витиеватые знаки, — запомнило одно, но твоё подсознание запомнило чуть больше, может быть, совсем другое. Нужно, чтобы ты вернулся в тот момент и всё рассмотрел. — Хн, — Учиха нахмурился. Окунуться в болезненные воспоминания явно не походило на оздоровительную терапию. — Я отказываюсь. — Это был не вопрос, я просто рассказала о своих планах. — Я сказал, что не хочу в этом участвовать. — Тебе придётся. — С чего бы?       Цунаде перекинула ногу на ногу.        — Потому что это информация для следствия. — А следствие может обойтись другими уликами, нежели показания больного на голову?       Саске хотел встать и уйти, но знал, что его остановят санитары, а само поведение будет расценено как «буйное».        — Если они так сделают, то ты станешь главным подозреваемым, — психиатр сказала это как бы «между прочим», её не особо беспокоила его судьба, просто часть работы. Услышав это, Учиха опустился обратно на стул, с которого момент назад хотел сбежать. — Подозреваемым? Я был не в себе. — Белая горячка, вызванная отёком мозга и усугублённая твоими психическими особенностями. Однако алкоголя в крови мы не нашли, известных нам наркотиков тоже. Собственно они могли быть потеряны до того момента, когда были взяты анализы. Тебя сюда с ней привезли, но неизвестно, когда всё началось… Всего один странный эпизод, в процессе которого произошло убийство. Есть следы твоего ножа. В повседневности ты вполне адекватно оцениваешь ситуацию, а потому мог действовать осознанно, за что, мой хороший, можно получить срок.       Всё шарлатанство и вся гадость головных лекарей достигли апогея в личности этой учтивой садистки, которая заведовала этим крылом с полного согласия и при попустительстве закона. Она была вылитая копия Калигари*, только что без бумажного колпака. — Я не делал этого. — Этого никто не знает. — Разве меня могут осудить? Мне было пятнадцать. — Если будешь главным подозреваемым, то пройдёт суд, на котором решат, можно ли судить тебя как взрослого, а после, — она демонстративно открыла записи с прошлого интервью, — как по-твоему оценят убийство двадцати трёх родственников по восходящей линии?       Саске замолчал.        — Потому делай то, что я тебе говорю. Ясно? — он кивнул в ответ. — И не нужно на меня смотреть с таким пренебрежением. Я не твоя мама, чтобы с тобой сюсюкаться и потакать твоим капризам. — Но это выходит за рамки профессионального тона. — Можешь предъявить мне по этому поводу во всеуслышание, — Сенджу махнула рукой, но Учиха только недовольно фыркнул. Предъявлять он ничего не собирался, это было далеко не в его интересах.       Ему оставалось только смириться.       Он всё так же был не рад этой затее. Огонь, его терзавший, почти затлел, страдания превратились в знакомую тяжесть, осевшую в теле под органами, и омега носил их с собой постоянно. Как камни в почках или жёлчном пузыре. Эта тяжесть становилась привычной, но стоило её потревожить, неосторожно задеть её, она начинала кровоточить как свежая язва. За неимением слёз приходилось оплакивать почивших кровью. Порой он кусал себя, порой царапал, его пальцы были всегда красными и выделялись на фоне бледных рук, как кисти рябины на снегу.              И вот снова.              Саске добровольно должен был впустить кого-то чужого в свою голову, вернуться в ту ужасную ночь, в свою постель, в объятия длинных костлявых рук, принадлежавших, наверное, самой смерти. С того момента, как всё произошло, он старательно отгонял эти воспоминания от себя, но они возвращались обрывками во сне, заставляя его подскакивать посреди ночи в холодном поту, они возвращались к нему за обедом, вызывая приступ тошноты, они возвращались просто так, когда Учиха переставал о чём-то активно думать и просто останавливался отдохнуть. Его просили позвать их.              Его влажная постель, скрюченные пальцы, деревянные мышцы и бледные кисти, тянущие одеяло. Тёмное окно, тёмная комната, ползущие вниз стены. Саске держал в голове мысль, что это прошло, что его тело всё ещё в кабинете, но всё равно вцепился в подлокотники мёртвой хваткой.              Падение, нож, свет, и множество монстров, которые смотрят на него пустыми глазницами, тянут к нему руки, прячутся у него под кроватью.        — Расслабься, — он слышал голос врача, — их нет, это твоё воображение.       Их не было, но выглядели они слишком реально. Учиха мог рассмотреть текстуру их кожи, трещинки на ногтях с пылью штукатурки, каждый изгиб тела, форму суставов, колтуны длинных грязных волос. Он чувствовал их хватку на своих лодыжках, и они слишком ощутимо тянули его обратно в комнату, предлагая остаться с ними в темноте, быть заживо замурованным в стенах.              Пол, ступеньки, тело… Саске открыл глаза, сложил на груди руки и вжался в твёрдую спинку. Он попросил врача остановиться, потому что не вспомнил ничего нового, а язва в его теле закровоточила.        — Тогда тебе придётся посмотреть на фотографии, — она достала из стола папку, полосатую, сине-зелёную как летний пейзаж, и её вид никак не соответствовал содержимому. — Я не могу. — Тебе придётся, — психиатр вернулась на своё место, положив папку на колени, — полиция попросит тебя на них посмотреть.       Взгляд Учиха зацепился за край одной из фотографий, что выглядывала из-под отвратительного цветного пластика.              Мир окрасился в серый, словно повернули выключатель, и всё вокруг приобрело слишком большой вес и медленно склонялось к полу, подобно чаинкам, опускающимся на дно стакана. Воздух был наполнен чужими словами, просачивавшимися сквозь дверные щели, опустошённой трёп, напоминающий ругань обезьян на верхушках деревьев. Саске был холоден, словно статуя. Он не мог отвечать на вопросы, потому что высохшие губы были безгласны, они двигались, но звук не исходил, а невнятные слова, очерченные выдохом, падали как цветочная пыльца.              Цунаде-сама протянула ему папку.              Он взял её неумело, будто его мышцы были целиком из асбеста, а не из живых волокон.        — Я постараюсь.       Всё течёт во мраке под уклон. И его душа, как и души других больных двигалась куда-то из него вместе с потоком грязи, двигалась к звёздам. Его оставшаяся человеческая нежность медленно исчезала на краю сна. Мир становился не седым, но тусклым.              Саске повернул папку так, чтобы её можно было открыть как книгу, но делал это очень медленно, оттягивая момент, когда увидит случившееся не через пелену безумия, а взглядом обычного человека. Он не знал, что почувствует, знал, что его может затошнить, знал, что не заплачет, разве что кровью, как фринозома, но всё равно боялся.              Он сощурился и отвернулся, когда открыл фотографии. Его обдало холодом при виде капель крови на белоснежных подушках, подушках, которые совсем недавно его мама сушила в садике под навесом. Саске стоял рядом с ней, держал их в руках, жаловался, что намок и наблюдал за тем, как тонкие женские руки взбивают гусиный пух.              Учиха смотрел на первую коротко, постоянно отводя взгляд, и потому несколько секунд совсем не понимал, кто на ней изображён, видел мокрое пятно, синюшную кожу, руки, мирно сложенные на животе. Бабушка будто была готова отправиться к праотцам из этой постели и в эту ночь. На следующей фотографии дедушка, уже на боку, обнимая одеяло. Саске быстро менял фотографии, пока ещё слушались руки, пока он всё ещё держал себя в узде.              Тёти, дяди, кто-то на кровати, кто-то рядом с ней, кто-то проснулся, а кто-то никогда не узнает, почему солнце для них больше не взошло. Изуми… На её фотографии Саске замер. Изуми умерла уже будучи в сознании: она смотрела куда-то вверх, а, может, и не вверх, её зрачки уже поплыли, но руки сжимали шею как будто всё ещё с силой. Белые кружевные пальцы пытались прикрыть распоротое горло, а вторая рука при пробуждении была протянута к двери. У неё были растрёпаны волосы, которые придавали ей вид маленького ребёнка, лежащего в яслях (пятка одной ноги на щиколотке другой), но её испуганное лицо было обращено к небу изнанкой. Повсюду брызги крови — на одеяле, на простынях, на сорочке, красные, точно лепестки роз. Саске снова почувствовал ужасный запах, что источала мёртвая кожа.              С трудом подавив рвотный позыв, он закрыл папку. Это даже не половина. Это даже не его родители, которых Саске ценил более всего. Он не хотел смотреть дальше, потому что увидел на следующей край отцовской пижамы.        — Простите, я не могу, я… Я… Не могу и всё.       Цунаде кивнула, хотя Учиха был практически уверен, что она станет его убеждать.        — На сегодня этого будет достаточно, но нам придётся к этому вернуться до прихода полиции.       В этот момент Саске мог согласиться на всё, что угодно, лишь бы покинуть серые стены, вырваться из кабинета психиатра и вдохнуть другой воздух. Его голова гудела — сотни беспокойных колокольчиков тревожно звенели, срывались со своих веток и шумно ударялись о твёрдое дно. Его и так мучили кошмары, теперь у него есть к ним дополнение — изуродованные тела его родных, сделавших последний вздох в своей жизни, захлёбываясь в крови. Захлёбываясь и зовя на помощь — Изуми протянула руку не ангелам, что пришли её забрать, она хваталась за жизнь, может быть, она слышала голос Саске, может быть, она слышала голос своих родителей. Безоружная, обречённая, но отчаянно желающая жить.              Если это сделал Итачи… Если он был к этому причастен, то о какой его любви могла идти речь? * Калигари — врач-садист из одноимённого немого кино «Кабинет доктора Калигари».