Башня из слоновой кости

      Саске устал от того, что его жизнь растеряла привычный темп, одно время не происходило ровным счётом ничего, а в следующий момент всё неожиданно набирало обороты, будто разгонялось на последних парах, чтобы быстро иссохнуть и сойти на нет.              Учиха мертвее мёртвых, ибо был жив и пуст, без всякой надежды на умиротворение в безопасности чёрной дыры небытия. Он лежал на боку, отвернувшись от окна, и боролся с сонливостью, ведь его сон — это не короткая передышка, это бездна, и, следовательно, заснуть значит углубиться, глубже и глубже в глубочайшую впадину, где могут всплыть его тайные страхи. За время, проведённое в больнице, Саске видел много разнообразных кошмаров — его убивали, он убивал, он был одержим, он вселялся в других. Страшные и беспокойные сны, которые не пугали его так сильно только потому, что его встречали звери и малознакомые люди, но днём он увидел родных, зарезанных в собственных постелях. Он запомнил их лица, запомнил их позы, а теперь беспокоился, что их хладные тела придут к нему ночью.              Порой сон подкрадывался незаметно, и Учиха первое время не понимал, думает ли он с закрытыми глазами или уже видит сны. Если он слышал чьи-то знакомые голоса, то тут же открывал глаза, чтобы прогнать приближающиеся видения — печальных, смертоносных призраков, издающих завывания ночного ветра и проклятия ещё тёплых родственников. Они приходили из темноты, несли ножи, воткнутые в тело, поднимали белесые глаза, распахивали губы, похожие на твёрдые, выщербленные створки мёртвых моллюсков, их слёзы текли по восковой плоти. Саске лежал на узкой постели, запертый в клетке, с ускользающим из-под ног дном, с фальшивыми звёздами и мрачными облаками под потолком. И так всю ночь.              Утром, после второго завтрака, психиатр позвала омегу к себе, и от её внимательного взгляда не скрылись тёмные полумесяцы синяков под глазами. Учиха всегда имел тонкую кожу, не чувствительную, но порой почти прозрачную, отчего его предплечья на ладонной стороне, там, где проступали вены, всегда имели голубоватый оттенок. Эта тонкость выдавала его с головой, когда он не высыпался, когда смущался или плохо себя чувствовал; любой отёк, покраснение, синяк выглядели слишком ярко.              Она поинтересовалась, как он спал, и Учиха с трудом сдержался, чтобы ей в ответ не нагрубить. Пришлось ответить сдержанное «хм». Сенджу приняла даже такой ответ, хотя наверняка понимала причину его бессонницы.       Разговор завязался вялый, Учиха был уставший, а Цунаде явно не в духе: она много копалась в бумагах, а тон её голоса был настолько холодным, что потрескивал, как лёд на лужах. Саске был уверен, что ей не понравился, правда, не понимал почему, ведь вёл себя более чем адекватно при первой встрече. Он не ругался, шёл на уступки, да и вообще много чего высказать хотел, но сдерживался. Цунаде — психиатр, через неё много больных людей прошло, и каждый в разной степени вменяемости. Может, проходили и преступники.              «Разве ей не должно быть просто всё равно?» — омега злился.              Цунаде должна была просто его обследовать, если у неё есть задание от полиции, то выполнить его, и не стоило вытряхивать из Саске душу, мучить его фотографиями и травмирующими воспоминаниями.              Учиха противился, когда она пыталась ввести его в состояние гипноза, он практически не отвечал на вопросы и по большей части просто смотрел в окно. Омега заметил, что в последнее время окно — его единственное развлечение, потому что ему было необходимо что-то своё, чёткое, обозримое и осязаемое, что в один прекрасный день не лопнет, как мыльный пузырь, например, пейзаж. Он уже выучил его наизусть — пятиэтажка напротив окна в палате, парк напротив окна в кабинет психиатра.        — Нам нужно вернуться к фотографиям, — услышал Учиха и вздрогнул. — Я плохо спал из-за них этой ночью, — он старался держать свой тон ровным, — можем ли мы отложить это на несколько дней? — Боюсь, что нет. — Почему? — женщина проигнорировала вопрос. — Разве Ваша первоочерёдная цель не вылечить меня? Боюсь, что такими темпами я скорее удушусь, чем что-нибудь вспомню. — Между прочим, — Сенджу по привычке закинула ногу на ногу, облокотившись на спинку стула, — угроза самоубийства — это повод задержать тебя в больнице ещё на некоторое время.       Саске промолчал, опустив взгляд.              Психиатр наклонилась к столу и щёлкнула кнопочкой на серой механической коробочке, которую омега считал диктофоном.        — Хорошо, пока поговорим о другом.       У психиатра был беспорядок на столе, каждый раз новый, всё более и более запущенный. Стопки бумаг плавно переваливались с одного края стола на другой, как бархан, толкаемый ветром. Папки меняли свою окраску и так же оказывались каждый раз на новом месте, но для женщины не составляло труда в этом бардаке что-то отыскать, часто она делала это одной рукой, даже не смотря на стол. Сенджу-сама достала лист, на котором от руки было написано несколько пунктов, в которые она вглядывалась чуть прищурившись, так как почерк был кривоватый.        — Я хочу, чтобы ты отвечал очень честно, — наконец заговорила психиатр, — иначе мы ни к чему не придём. Были ли у тебя серьёзные конфликты с родителями? — Нет. — Применялось ли к тебе насилие, физическое или психологическое? — Нет. — То есть, на родителей ты зла не держал? — Нет, — Саске был готов завыть брошенной изголодавшейся собакой. Одни и те же вопросы из раза в раз, на которые он отвечал коротко и ясно, но ему никто не верил, потому что напридумывали себе невесть что. Учиха был готов считать идиотом каждого, кто считал, что он, больной, исхудавший и измученный подросток, был способен в приступе убить кого-то, когда даже на ноги встать не был способен. — Откуда у тебя охотничий нож? — Брат подарил на день рождения. — Нигде нет информации о том, что ваша семья любила ездить на охоту. А вот Микото Учиха даже выступала за охрану животных.       Саске нахмурился. Это вопрос всплыл из ниоткуда, ведь к его диагнозу никак не относился; всё выглядело так, будто врач пыталась во всём разобраться вместо полиции. Прежде чем ответить, омега как всегда очаровательно взмахнул кистью, поправив отросшие волосы, а после заговорил очень осторожно, собранно, с недоступной пониманию собеседника немногословностью. — А мы и не ездили на охоту, — Учиха сложил на груди руки и отклонился назад, на спинку стула, — это просто подарок, дорогая побрякушка. — Однако, с ножами явно обращаешься неплохо, — увидев взметнувшуюся в непонимании тёмную бровь, Сенджу пояснила, — ты же занимался шесть лет кендо. — Мы не самураи, я тренировался только с дайто*, что может подтвердить мой тренер. Особых навыков в обращении с ножами у меня нет. — А у твоего брата? — Я не могу утверждать, но насколько я знаю, ножей у него нет. Итачи, как и я, занимался поединками на длинных мечах.       Саске долгое время не общался с братом из-за их конфликта с отцом, но до тех пор, пока они ещё поддерживали связь, Итачи никогда не высказывал любви к холодному оружию. Он занимался кендо, но это было традицией всей семьи — постигать искусство владения мечом, и у Фугаку в кабинете была семейная реликвия — меч их древнего предка. Причём, он был не единственным, ещё один был в зале, и в спальне для гостей, но все они «на пенсии», тронь их — клинки рассыпятся. Новые мечи в дом не покупались.              Следующие вопросы были тоже про отношения, про навыки, про религиозность. При каждом следующем Саске всё больше и больше углублялся в свои воспоминания, которые заставляли его грустить, потому что присутствовало понимание, что всё закончено: покой, любовь к родителям, их тягостная, но всё-таки опека.        — Вы были религиозны? — отец не проявлял склонности к религии, мама время от времени, тихо, будто не хотела, чтобы их мнение расходилось. На словах поддерживающие храмы, сами они не переступали их порога со дня бракосочетания. Тех, кто регулярно их посещал, отец считал слегка тронутыми. Даже в том, как он говорил — «какой-то религиозный» — крылась насмешка и жалость к означенной личности. Если время от времени, поскольку в семье были дети, к ним заходил вдруг священник, Фугаку всем видом показывал, что вынужден мириться с его визитами исходя из общепринятой вежливости, хотя у него с ним нет ничего общего, и, если честно, он считает его чем-то средним между шарлатаном и олухом. Мама тихо вешала над дверями обереги, воскуривала благовония, и молилась в углу. На удивление, отец никогда ей по этому поводу ничего не говорил, можно сказать, игнорировал, делая вид, что этого всего не замечает.       Саске прикусил губу, вспоминая о родителе, потому что с каждым днём всё меньше и меньше видел его вину в том, что с ним случилось. Омега скучал, даже учитывая то, что они мало говорили, скучал по тому, что отец всегда был где-то рядом и смотрел за ним, может не возлагал на младшего сына больших надежд, но не махнул рукой и делал всё, чтобы Саске получал всё, что пожелает. Кроме их конфликта по поводу замужества, конечно. Скучал по матери, скучал по её нежным объятьям, по её беспокойству, когда он внезапно чихал, по её голосу, который говорил, что всё будет хорошо. Омега вдруг осознал, что весь его мир был обращён к родителям и брату, других родных он в упор не замечал. И потеряй он остальных, его бы жизнь никак не изменилась, но…              Учиха обнаружил себя согнувшимся на стуле, уткнув голову в ладони, и отчаянно пытающимся выдавить из себя скорбь. Не получалось. Саске был несчастен потому, что не мог сделать так, чтобы сердце билось до разрыва вен. Ему хотелось бы задохнуться от горя, но вместо этого он становился камнем.        — Так что? — он потерял нить разговора и не запомнил последний вопрос. Растерянное качание головой и пожимание плечами расстроили врача. — На этом пока закончим.       Джуго провёл омегу до палаты, где он вернулся на постель, спрятавшись от мира под тонкой простыней. Ему нужно было уединение, чтобы подумать.              Сенджу его смущала как врач, как специалист, как человек, которому можно было довериться. При каждой их встрече Саске не мог расслабиться, открыться, потому что ожидал, что в его беззащитное мясо в любой момент может воткнуться нож. О какой терапии могла идти речь, когда между ними не было банального доверия, как между врачом и пациентом?              Учиха поёжился. Понимал, что было глупо думать, что вокруг одни враги, но не мог себя остановить, он начинал воспринимать любое обращение к себе с подозрением.              Надолго его не оставили в одиночестве — очень быстро вернулся Джуго и подозвал к себе, чтоб шёпотом, наклонившись к его уху, сообщить, что к нему пришёл ещё один посетитель. По коже побежали мурашки. Наруто говорил, что попытается приехать как можно быстрее, но навряд ли смог так скоро, а значит…              На этот раз в зале было больше людей, но все расселись так, чтобы быть подальше друг от друга, а потому стройную фигуру в чёрном омега заприметил сразу. Его шаг замедлился, а дыхание сбилось, и он искал опору в руке, которую всё ещё не отпустил с лестницы. Учиха отчаянно вспоминал свои выводы, которые сделал, пока думал о том, как себя вести при встрече. Нужно не выдавать своих подозрений. Саске видел, как Итачи сидит на бедном стуле, глаза холодны, но печальны, лицо бледно и дрожит от нетерпения. Омега думал, что жалость звала его к брату. Он всё ещё двигался неуверенно, и когда Джуго отпустил его, уверенности практически не осталось, а при приближении к альфе он увидел в его глазах выражение, смысл которого не понимал, просто знал только, что он подойдёт и сядет рядом, а брат будет тихо наблюдать за ним: как Саске дышит и мнёт края больничной пижамы. Возможно, не спросит, что же отото мучит, ведь боится узнать правду.              Когда омега подошёл достаточно близко, Итачи встал со своего места и медленно, чтобы не спугнуть, протянул руки вперёд, Саске замер. Он снова ему не верил, он подозревал его в произошедшем, но должен был вести себя так, будто ничего не было. Естественно. Омега сделал шаг и снова замер, потому что подумал: будет ли для него этот жест естественным? Как он себя обычно ведёт? Наверное, если бы кто-нибудь мог прочитать его мысли в тот момент, то посмеялся бы от души от мыслей на тему учиховской естественности. Прерывисто, будто решаясь через секунду на побег, Саске протянул в ответ руки, и его тепло встретилось с чужим. Скромные объятия, без силы, без трепета, немного боязливые, они завершились очень скоро, а после братья расселись чётко друг напротив друга за круглым столом, и если бы между ними провели прямую, то она прошла бы точно через его центр.        — Как ты? — Нормально, — омега от нечего делать начал чесать ладони, молчание затягивалось, — а ты? — Тоже. — Я думал, ты придёшь раньше. Чёрный для демонстративности?       Итачи был действительно весь в чёрном: строгий костюм, в тон ему рубашка, галстук, туфли, только кожа белая, иначе был бы похож на безликую тень.        — Сегодня похороны, я хотел бы, чтобы ты поехал со мной.       Саске совсем забыл об этом. Он не в полной мере осознавал произошедшее, и потому о церемонии прощания не могло идти и речи в его мыслях, но в реальности всё было по-другому. Правда, для его родных это конец. — Меня отпустят? — Только под присмотром, — за дверью, что была в самой дальней части помещения, стояли несколько полицейских. Топтались, переговаривались, изредка смотрели в сторону их столика. Мысль, что они будут ходить за ним хвостиком, привлекая внимание всех присутствующих там, настораживала омегу. Однако… — Спасибо.       Саске и в правду был благодарен брату, может, он и злился на него, но пренебречь похоронами не мог. Он надеялся, что осознание придёт хотя бы на церемонии.              С братом они не говорили, Итачи держался на расстоянии, лишь изредка поглядывая в сторону омеги, а вот Саске наспех собирался, пытаясь влезть в приготовленный для него костюм под присмотром санитаров. Конечно, одежда легла кое-как, но внешний вид — это последнее, что его в тот момент беспокоило, больше напрягала Сенджу — сама, которая разговаривала с полицейскими и что-то для них записывала на листке.              «Ещё бы транквилизаторы дала, я же псих неуправляемый» — ругался про себя Учиха.              Когда он сказал, что готов, санитары вывели его к дверям, где передали в руки полицейским, которые сменили свои куртки с погонами на обычные чёрные. Если не будут слоняться с предвзятым выражением лица, то могут сойти и за охрану, Саске немного успокоился. Его посадили в машину с одним из них, тем, что от скуки жевал жвачку и щёлкал языком, и эти звуки ужасно омегу раздражали, но он терпел, надеясь, что они приедут до места похорон скорее, чем глаз его начнёт нервно дёргаться.              Саске смотрел на дорогу с трепетной нежностью, он устал находится запертым в психиатрическом отделении, где потолок падал на голову, где его окружали люди, с которыми сложно было удерживаться в реальности, потому что внутри спали демоны, а в ногах бегали разноцветные крысы. Саске хотел на волю, на свободу, не к брату в руки, не к Наруто замуж, а просто выйти из больницы и уйти куда-нибудь, куда попросит сердце.              На середине пути Итачи неожиданно заговорил. Как посчитал омега, это было оттого, что тишина на него давила, они ведь не обсудили произошедшее, брат не знал, как к нему теперь относится младший. Тема похорон была не самой сближающей.        — Их кремируют? И как всех разом похоронить? — Это было сложно, — Итачи сидел на переднем сидении, рядом с водителем, и не оборачивался, — я организовал несколько церемоний, может, это было не совсем правильно, но я не видел другого выхода. Кремация одного тела и так занимает два часа, а тут… Сегодня похороны родителей. — Было ли отпевание? — Да, конечно, вчера. Я хотел, чтобы ты присутствовал именно на нём, но не смог договориться. — Их тоже кремируют? — Только маму, папа хотел, чтобы его похоронили так.       Саске удивлённо отвёл взгляд от окна и попытался разглядеть выражение лица старшего брата в отражении лобового стекла.        — Между нами таких разговоров не возникало. — Это произошло случайно, — тон его голоса совсем не изменился, будто он ожидал это замечание, — мы заговорили об этом после обсуждения церемонии твоего бракосочетания в храме.       Омега хотел спросить его о том, как часто они разговаривали по душам с Фугаку после известия о его свадьбе, но промолчал, так как полицейские были всё ещё в машине.              Саске немного укачало на поворотах, и потому, когда автомобиль остановился и ему разрешили выйти, омега несколько минут стоял в стороне, согнувшись над кустами чайной розы. Он надеялся, что его не стошнит, определённо, это не лучшее, что он мог из себя выдать в этот момент. Когда его дыхание восстановилось, а лицо потеряло болезненный зелёный цвет, брат вручил ему цветы, с которыми он должен был переступить порог.              В светлом зале, преобразованном в печальную капеллу, толпилось множество людей, ещё больше — приходили попрощаться и выходили вон. В вуали и чёрном крепе женщина, стоя возле двери, шептала своему собеседнику:        — Такое горе! Год какой-то дурной — уже третьи похороны, правда, — она кивнула куда-то в сторону, — когда хоронили Араки, их старший сын не отходил от гроба, а тут…              Заметив вошедших, незнакомка и несколько других людей, что стояли до этого, приткнувшись к стене, подошли к ним выразить свои соболезнования. При приветствии все по большей части обращались только к Итачи, скорее всего потому, что именно он был знаком с друзьями родителей, а Саске подобных встреч раньше старался избегать. Все лица были чужими, может быть, два — три знакомых, но и те на себя непохожие, не смотрящие в его сторону. Другие вокруг осматривали его, чуть прищурившись, будто чего-то ожидали, или потому, что за его спиной верно шли безразличные мужчины. Саске было всё равно, как к нему отнесутся, главное находилось далеко за живыми телами, там, на алтаре, где стояли два портрета в рамочках, украшенных раковинами с зелёными сеточками и цветами. Опустив взгляд на гробы, Саске почему-то захотел, чтобы там его родители были возложены на ложе из белых роз и хризантем, их абсолютно чистые тела, вымытые, облачённые в хорошую ткань. Учиха поджал охапки цветов, что ему дали, и уложил их у подножия столика, на котором стоял гроб; он хотел бы положить их выше, но колени подкосились на подходе, и омега чуть не упал.              С трудом поднявшись, он опустил взгляд в пол и в гроб долго не смотрел, собирался с мыслями и духом, чтобы увидеть родителей такими.              «Рано или поздно придётся» — шептал он себе под нос.              Он склонился, не обращая внимания на толпу, чтобы лицезреть человека, коего холодное лезвие превратило в такого хрупкого, тихого покойника. Драгоценный труп мужчины, облачённый в чёрное кимоно, на шее была повязана лента. Перед Саске открылось очень худое, бледное, чуть с прозеленью лицо — несомненно, лик самой смерти, но такое обыденное в своей застылости, что казалось, будто он просто спит. Саске никогда не видел своего отца спящим; ни разу он не засыпал на диване в гостиной, не оставлял двери в их с матерью спальню открытой. Фугаку в его воспоминаниях всегда бодрствующий, спокойно наблюдающий за происходящим, сидящий в кабинете, во главе стола, или стоящий возле арки на кухню. А тут спит… Мирно, спокойно, правда, — Саске крепко сцепил перед собой руки, поджав плечи, — теперь не проснётся.              Омега сделал шаг в сторону, к гробу Микото, в котором она лежала в венке из цветов. Её ужасно накрасили — она никогда бы так не переборщила с косметикой, но Саске понимал, что это для того, чтобы скрыть её лицо со свинцовым отливом, оплывшую на костях плоть, холодную не от смертного хлада, но от охлаждения в холодильнике. У неё на белой шее не было ленты, её убили ударом ножа в живот, и она долго умирала, упав в прихожей, там где её и ранили. Комок подступил к горлу. Саске видел её, он лежал рядом, держал за руку — в его ладони всё ещё ощущалось биение механизма часов, которое скрыло угаснувший пульс. Может, ей пришлось сложнее всего: самая долгая смерть, ещё и напротив своего сына, который приполз к её телу по лестнице, но не смог узнать. Может, — он прикусил губу, — ей было страшно, что пришедшие доберутся и до её детей, убьют и Саске — на её лице застыло беспокойство, несмотря на то, что мышцы её должны были в момент смерти сгладиться.        — Со мной всё хорошо, — он шептал очень — очень тихо дрожащим голосом, — прости, что ничего не смог сделать.       Он стал задыхаться. Один из полицейских потянул его за рукав пиджака, чтобы отвести от гроба.        — Всё в порядке? — спросил тот, что со жвачкой. — Сенджу — сан сказала, что у тебя может начаться паническая атака. — Я держусь, — Саске отстранился, убрав чужую руку.       Омега хотел вернуться к гробам, но снова был перехвачен; на этот раз братом, который упорно тянул его в сторону до тех пор, пока младший брат не сдался.              Мужчина в серой курточке принёс крышку гроба, и у Саске надорвалось сердце. Её привинтили. Произошло первое отторжение — немилосердное, отвратительное из-за бессмысленности этой сосновой доски, тоже хрупкой, но при этом неопровержимо наглядной, ужасной доски. Если ранее казалось, что они спали, то теперь стало отчётливо ясно, что вечным сном. Эта доска украла у Саске родителей.       Горе его было душераздирающим: мать и отец уходили от него под гул жалкой церемонии, где похоронная торжественность и обыденная грубость оказывались равно убоги. Люди огибали гробы и уходили. Служители похоронной команды взялись за них, а омега последовал за облачёнными в чёрное друзьями семьи. Кто-то побросал венки из живых цветов, словно охапки сена, в фургон. Все это было отвратно. Каждый жест здесь причинял боль.              Всё последующее утонуло в сухих слезах, которые Саске так и не удалось из себя исторгнуть, хотя его разум и душа молили об этом. Земля сотрясалась под его ногами, и эта дрожь переходила в тело, в мышцы, в нервные окончания. Омега был слаб, казалось, что его мог унести любой порыв весеннего ветра, но рука брата держала его рядом. Итачи почти всё время молчал, тихо наблюдал за происходящим, но часто отворачивался, смотрел в пол, в стены, но не на родителей. Возможно, он таким образом хотел сдержать эмоции, а может, чувствовал стыд или вину, которая разыгрывалась всё сильнее и сильнее под траурный аккомпанемент старенькой фисгармонии. Саске смотрел на его лицо и пытался разглядеть в болезненной бледности хоть какой-нибудь знак, хоть что-нибудь, что подтвердит его опасения, но в ровном лице ничего не было — ни подтверждения, не опровержения. После омега смотрел на руку, что сжимала его предплечье всё то время — она была холодная.        — Ты знаешь, что произошло? — альфа почти незаметно вздрогнул, когда Саске спросил его шёпотом, подёргав за край пиджака.       Итачи ответил после недолгой паузы.        — Нет, не знаю. — Правда?       Саске внимательно следил за братом, но такое знакомое лицо окаменело, ни один мускул не дрогнул, пока он отвечал.        — Ты считаешь, что это я сделал? — Я не знаю, о чём думать, но, — омега сделал небольшую паузу, чтобы убедиться, что их разговор не подслушивают — полицейские стояли в углу, — ты же понимаешь, что это подозрительно. — Меня не было дома, и тому много доказательств. — Я думал, ты будешь отнекиваться по-другому, мол, «как ты мог о таком подумать, я любил родителей так же как и ты»… — Давай говорить начистоту, ты бы тоже так отвечать не стал. Нас воспитывали практически одинаково. Хочешь поговорить о моих отношениях с родителями? — железный тон ни разу не смягчился. — Да. — Я любил их. — А меня? — Итачи промолчал. — Насколько сильно ты любишь меня? — Ты хочешь поговорить об этом сейчас? На похоронах родителей? — А разве у нас будет время ещё? — Я заберу тебя из больницы. Будет. — тяжёлый взгляд мгновенно вонзился в глаза Саске. Лицо Итачи было замкнуто, не от усталости либо равнодушия к вопросу брата или к нему самому, думается, он просто желал отделаться от неприятных вопросов.       Саске напрягся; рука, что держала его, снова начала источать опасность, сотрясать воздух и души мимо проходящих. Итачи не заберёт брата из больницы, он утащит его оттуда в преисподнюю, где запах серы окончательно одурманит его голову. Беспокойство заставило сердце в груди биться особенно тревожно. — Просто скажи, что ты к этому не причастен. — Не причастен, — малахольное лицо не изменилось, но тон голоса подпрыгнул, заставив Саске встрепенуться, сузить глаза и посмотреть на брата с неприязнью. Это слышалось как издевательство, будто Итачи его передразнил.       «Не причастен» — ему не хватало только скривиться и поиграть руками.       На оцинкованном столе, возле которого они стояли, лежали тупые ржавые ножницы, которыми разрезали ленты на гробах. Со сбитым дыханием и вздымающимся, словно магма в жерле вулкана, возмущением омега неосознанно потянулся к ним рукой. Мутно-белое неумолимое движение его руки словно унылый, хриплый, зловещий крик уходящего контроля, чтобы разрушить узы, сплетённые из шипов, что связывали их.        — Ты издеваешься? Посмотри мне в глаза и скажи, тебя это забавляет? — сдерживая голос, его слова стали напоминать шипение. — Я сказал: позже, — на висках у Саске проступал и засыхал пот, под стянутой кожей тикали часы беспокойного пульса. Ножницы лежали на самом краю, их лезвия держались на тонком ржавом стержне. Его нервы скакали по зубьям вбитых в гробы гвоздей.       Саске бросил короткий взгляд на полицейских, после на гробы. Нет. Похороны родителей — не место для ссор. Их родители старательно сохраняли мир в их доме, в их семье и провожать их в последний путь с тихим скандалом было неправильно. Омега сжал зубы, сцепил руки перед собой и смиренно опустил голову и взгляд в пол.              Пришёл монах, Саске отступил. Смотрел, как другие вставали на колени. Из уважения, как ему казалось, к матери и отцу и чтобы не привлекать к себе внимания, омега тоже захотел преклонить колени. Брат последовал за ним, машинально положив руку в карман брюк и вытащив коробок спичек, который он легонько потряс, а после, убедившись, что он пуст, положил обратно.              Итачи до этого никогда не курил и, как кажется, как и сам Саске не переносил запах табака, но в этот день зачем-то носил коробок в кармане. Омега неожиданно вспомнил Джуго, который после прихода Наруто предупредил его:              — У тебя есть право на одну посылку в неделю. Будь то гроб или коробка спичек, все равно: посылка есть посылка.              Итачи держал в кармане маленький гробик.               «Как символично».              Когда Саске опустился на пол, какое-то облачко, видимо, заслонило солнце и в помещении потемнело. Фисгармония заиграла тише, а может, омега просто не понял, что произошло, но, как только он оказался на коленях, сжав голову ладонями в жесте, когда он поправлял волосы, закрывая уши, он почувствовал связь с тем миром, куда уходят усопшие.              Запахло благовониями и тлеющими цветами, и Саске начал молиться с другими, обращаясь к богам, которым поклонялась его мама. Молитва его была никуда не годна, но если боги за ним наблюдали в тот момент, то видели, что он в неудобной позе, и складки слишком широких брюк отпечаталась на его коленках. Итачи молчал, он никогда не был религиозен и так же как отец предпочитал не верить во что-то столь фантастическое и воздушное, за что не зацепиться, не убедиться в реальности. Для него молитвы — мелодичное завывание в пустоту и ожидание у моря погоды. Альфа краем глаз наблюдал за младшим братом, задумчиво переводил взгляд на пол, на котором зачем-то тоже стоял на коленях, и крутил пустой коробок в кармане.        —… Избавился от всех страданий, перейдя на другой берег…       Саске молился, не задумываясь, и губами, и сердцем. Это отдаляло его от родителей, которых он передавал в руки высокого покровителя.              Они встали.              Священник замолчал.       Омегу пробрал озноб, и он понял, что ему не хватает интимности церемонии, побыть наедине с закрытыми телами, которые он мог бы в одиночку отнести обратно домой и уложить в постели в надежде, что это развернёт время вспять. Но нет, нужно было официально с ними проститься, и торжественность пала отчасти и на него, чтобы слегка смягчить его отчаяние.              Цветы у столов и на катафалке уже растратили свой блеск. Хризантемы увядали. Тех, кто выходил из траурного зала, гнал наружу запах жухлых листьев. Мужчины в серых курточках забрали гробы и понесли к катафалку, Саске медленно направился к выходу и переставлял ноги так лениво, что покинул зал последним. Полицейские отвели его к машине.              Саске не желал присутствовать на банкете, ему кусок в горло не лез, а потому после того, как закопали отца, он не стал ждать конца кремации матери и попросил, чтобы его отвезли обратно.       Перед прощанием Итачи взял его руки в свои и шёпотом пообещал, что заберёт. Может, от того, что похолодало, и Саске бил озноб, а может от того, что альфа сказал это на выдохе, и интонация исказилась, но после этой фразы кровь в жилах омеги стала гуще, а ком, что стоял в горле, упал как гром на дно желудка. Альфа сжал его ладони, а после отошёл и оставил его санитару.              Весь день утонул в потемневшем небе; ужасный день, который уползал как лишай, оставляя за собой гноящиеся раны. Саске вновь был пуст — похороны не оставили на нём отпечатка, наверное, даже забрали что-то, выцепив из груди холодными пальцами. Он был разочарован, расстроен, лишён всякого света в своём существовании, потому что всё, что держало его на земле, исчезло. Люди, которых он любил, оказались слабыми и смертными. Они ушли из этого мира, все до одного, как гаснут сверкающие звезды на восходе солнца. Они уходили спокойно и невозвратно. Ни йоты от них не осталось — ничего, только память — их слова и тени. Конечно, умирать он не собирался, жизнь его прельщала больше, но он не придумал, за что цепляться — за мечту, которой не было, за дружбу, которую он не познал, за брата? Нет. Итачи посадит его в золотую клетку. А смысл жить в шелках, но с обрезанными крыльями? Наруто не придёт — он ему никто, а сам мужчина в Токио.              Сидя на своей постели в палате, Саске лихорадочно перебирал варианты своей судьбы, и ни один его не радовал. Полагаться на кого-то он не мог, иначе просто распадётся для других, а для себя ничего не останется, совсем ничего, он должен был бежать. Он наблюдал за проходящими мимо палаты: не обнаружится ли случайно среди них его единомышленник? Но с другой стороны предполагал: вот остановит кого-нибудь и прямо задаст ему простой вопрос «сбегал ли он когда-нибудь из лечебницы?». Скорее всего, незнакомец позовёт санитаров. Саске спрашивал себя: разговаривает ли хоть кто-нибудь сам с собой так, как это делает он? Может кто-нибудь, кому абсолютно всё равно, что происходит вокруг.              С темнотой в стены лечебницы приходила частичная тишина, которую тревожили лишь буйные больные. Саске всё ещё не поменял позы, буйный сосед подвывал на луну из-под простыни, Гаара шуршал пакетом, в который сплёвывал остатки ужина и лекарства.        — Ты уже сбегал отсюда?       Рыжий бета удивлённо уставился на соседа, а после, задумчиво склонив голову на бок, отвернулся, чтоб спрятать содеянное под койку. Спустя минуту раздался ответ.        — Именно отсюда нет, но, думаю, это не сложнее, чем с других больниц.       Саске прикусил губу. Гааре всё равно, и в этом омега был уверен, потому что смотря в его глаза видел то, что ожидал увидеть в своих собственных — безучастность. Ему нет причины доносить на него, препятствовать этому. Ему всё равно.        — Как это сделать? — Если поймают, то дольше держать будут, — в его голосе не было заботы, это просто предостережение для того, чтоб Саске взвесил все риски и, может быть, прекратил разговор на этом. — Я знаю. Меня это не пугает.       После каждой реплики приходилось ждать. — Выкради ключи и беги посреди ночи в промежутке между обходами, когда санитары спят.              Днём бежать действительно было глупо, а ночью все были слишком уставшими. Мало кто из наблюдающих выполнял свою работу как следует, многие делали обходы и ложились на стулья спать во время дежурства. — Откуда их выкрасть? — У дежурных санитаров, обычно они носят их в карманах, — Гаара дёрнул свою рубашку, — когда они ходят, ключи слегка позвякивают. — Опасно красть ключи у спящих, санитары часто ходят парами.       Гаара кивнул.        — Заведи интрижку с кем-нибудь.       На лицо омеги легла вуаль стыда и света, ведь соблазнить кого-то для него представлялось чем-то ужасным. Саске не умел играть чужими чувствами, не умел быть привлекательным, потому что просто опыта не набрался за шестнадцать лет, он даже в отношениях не был. Учиха укутался в простынь, ибо ему снова стало холодно. Жуткий холод… Всем вокруг тепло, а он замерзал, будто со всех сторон наползали льды. Новый ледниковый период наступит завтра утром, ведь Саске окончательно решил, что спасёт себя сам.               *У самураев обычно было два меча: дайто (длинный) и сёто (короткий, как кинжал).