Башня из слоновой кости

«Резкий удар по затылку молотком, и неуклюжее тело, что всего мгновение назад с радостным возбужденнием бежало за ним, неожиданно опало. Смерть наступила так внезапно, что выражение счастья еще долго сохранялось в мутноватых мальчишеских глазах. Рука опустилась, а вместе с ней оружие, на бойке которого остались разводы крови и прядки коротких волос.»       Всё должно было быть в порядке — Итачи научился этому с первых дней своей осознанности, и не потому, что его так усердно учили. С самого начала он стремился к нему в поисках спокойствия, в поисках душевного равновесия, пробирался сквозь свет и растительность, землю и камни, с виду прекрасные, но таящие в себе смерть и уродство, к миру. Итачи привык выживать в плывущей реальности, сталкиваться с препятствиями и бороться с ними, чувствовать, как волнующий страх захватывал его, точно волны в море, чья синева была такой темной и глубокой, что он практически ничего не видел. Сколько себя помнил он сражался с бесконечными пространствами, с неопределенными горизонтами, и об этой борьбе никто не знал, потому что для маленького альфы это было само собой разумеющимся. Он не знал другой жизни, хотя его сердце желало плавать в чем-то, что было ясным, чистым, имело четкие контуры, которые он мог бы видеть, к которым мог бы прильнуть. Итачи цеплялся за порядок, за просьбы и поручения, и пока он выполнял их, видел ясный путь, по которому должен идти, чтобы не заплутать.       Порядок помогал. Маленький альфа непременно проверял все свои домашние задания на предмет ошибок и все носки на предмет дырок, а ногти, шею и все прочее — на предмет затаившейся грязи. Он забирался в самые дальние закоулки своих ушей — просто заливал туда перекись водорода, как когда-то научила его мать — и извлекал вредную серу.Каждый день он начинал с ритуала омовения. Итачи тщательно вымывался, начиная с головы и заканчивая пальцами ног, особенно между ними и под ногтями.       После душа он бодро растирался, сначала полотенцем для лица, потом большим махровым, стриг ногти, тщательно вычищал зубы электрической зубной щеткой. Затем, когда он стал подростком, — бритьё. Итачи всегда использовал пенку для бритья и новейший станок, ловко и тщательно удаляя тёмный пух, наросший за сутки. Как и прочие ритуалы его туалета, бритьё следовало раз и навсегда заведённым порядком: каждое утро он производил бритвой одинаковое количество движений одинаковой длительности в одинаковой последовательности.       После он полоскал станок, мыл щипчики для ногтей, ванну и раковину, брал гребень и причёсывался. Одевался и водворял туалетные принадлежности — бритву, полотенца и прочее — на их законные места, протирал запотевшее зеркало на дверце шкафчика и напоследок смотрел на себя в зеркале — на идеального сына идеальных родителей.        Он делал всё, как следует — отлично учился, занимался спортом, был образцом для подражания. На праздники Итачи зажигал свечи в память об умерших — никогда их не забывал и помнил всех родственников до пятого колена. Соблюдение традиций у него, как и у родителей, на первом месте. Может, и не для него, но для родителей точно. Он просто подстраивался. Подстраивался и выполнял всё, что нужно было другим — идеальный ученик, идеальный сын, идеальный брат.       «Это всего лишь животное. Это же весело. Чего ты такой серьёзный? Или тебе жаль?».       Когда однажды его родители вернулись с сопящим свёртком и попросили за ним приглядывать, Итачи воспринял эту просьбу также серьёзно.       Саске был непоседливым ребёнком, он то и дело мчался куда-то, шлёпая босыми ногами по полу, один или вместе с плюшевыми игрушками, иногда останавливался в прихожей и ждал Фугаку с работы, а Итачи садился на верхнюю ступеньку лестницы и наблюдал за ним, сидящим на нагретом полу в мягком свете матовых стекол. Итачи оберегал его. Обрабатывал ранки на коленках, когда брат умудрялся шлёпнуться, гонял соседского кота, который, возможно, мог расцарапать Саске руки, оттаскивал от скользких камней, что поблёскивали после дождя в саду. Они вместе читали, играли, занимались спортом, а когда были врознь, Итачи искал его глазами. Но почти всегда брат был неподалёку — занимался чем-то своим или наблюдал за чужой работой.       «Я тоже хочу стать инженером», — когда альфа рисовал графики в тетради.       «Ты замечательно рисуешь, почему бы тебе не развивать это?».       «Не хочу рисовать, только если для тебя».       Такие простые слова, брошенные без задней мысли, как и свойственно ребёнку, но такие бесценные для Итачи.        Часами он мог следить, как брат играет в зале, сидел за ним на диване и долго смотрел на его затылок, на волосы, очень тёмные, шелковистые, словно кокон тутового шелкопряда, бережно заплетённые мамой или свободно рассыпавшиеся по плечам.       «Смотри, нии-сан, я могу ещё выше залезть!»       «Саске, спустись! И мы обязательно поиграем», — протянув вперёд руки, чтобы в случае чего поймать лёгкое тельце, Итачи подступал к дереву, осторожно, его душа ушла в пятки, будто он пытался поймать перламутровку. И Саске спустился, поверив, что брат найдёт в своём плотном графике часик для развлечения. Итачи пытался найти, а в это время младший брат постепенно взрослел.       Саске никогда не вёл себя, как омега, возможно из-за позднего определения — не любил принаряжаться, без промедления мог полезть в драку с альфами, и в спорте последним не уступал до тех пор, пока его не перевели в другую группу. Но было в нём всегда что-то… Наверное, какая-то утончённость, странное очарование с лёгким цветочным привкусом, и это что-то росло вместе с ним и с каждым годом становилось всё более явным.       В жарко натопленной гостиной, где они проводили совместные вечера, Итачи просто заходился от аромата пьянящих цветов, от вида шелковистых волос, прикрывавших бледные щёки. Его даже колотило, когда румяный смеющийся брат лез к нему под бок, чтобы попытаться щекотать, и Итачи отвечал ему слегка дрожащими пальцами. Альфа как сомнамбула ходил за ним вне дома, за этим букетом медовых белоснежных колокольчиков, выискивал его в школьной толпе и не отрывал глаз от тёмной макушки. Он настолько был охвачен святым благоговением, что при малейшей неприятной эмоции на лице брата, его душа сжималась в точку. Ещё эти глупые альфы, что начинали виться за ним, чуть почувствовали в нём нечто большее, чем молочный запах кожи! Почему Саске такой красивый, беззащитный и очаровательный? Ангелок с тёмными волосами, рассыпанными по плечам, глазами, сияющими ему преданностью, редкими бледными веснушками, которые можно было увидеть только тогда, когда Саске сгорал на солнце, которые, возможно, уже исчезли навсегда.       Он бережно собирал все вещи, связывающие его с братом, как сокровище. С особой жадностью Итачи хранил всё, что имело для него сентиментальную ценность, — пьесы, прочитанные с братом на заднем дворике, блокноты, изрисованные Саске и без задней мысли выброшенные им же, обрывки из его черновиков, отрезанные волосы, его резинки для волос. И всё хранило чужой запах, который он боялся упустить. Аромат, неповторимый и отчетливый, но очень нежный и очень тонкий. И каждый раз, когда Итачи чувствовал его в коридорах школы, или на спортивной площадке, отвыкнув после дома, его сердце начинало биться чаще. Билось оно не от скорого шага, или упражнений, а от вдруг возникшей беспомощности перед присутствием этого запаха. Альфа не мог вспомнить что-нибудь похожее, сравнимое с ним, но все сравнения не годились. В этом запахе была свежесть, но не свежесть померанцевых листьев, мирры, мяты, или ежевичного сока, или сосновых иголок, не свежесть весенних дождей, или морозного ветра, или первой росы. Это был свежий, но тёплый аромат, но не похожий на бергамот, корицу или жасмин, не нарциссы и не ирисы, но точно аромат цветка. В этом запахе сливалось и то, и другое, летучее и тяжелое, но они не просто смешивались, а были чем-то единым и к тому же небольшим и слабым, но в то же время прочным и крепким, как лоскут ядовитого шелка.       Олицетворение Саске, который вёл себя всё ещё как альфа, но при этом источал запах медовой сладости молока.       Итачи не мог объяснить, отчего и почему… даже не мог назвать момент, когда зациклился на брате. Просто его вид, его запах — у альфы появилось смутное ощущение, что этот аромат — ключ к порядку всей его жизни, что нельзя ничего построить, выбросив эту его, и жизнь окажется бессмысленной, если ему не удастся овладеть им. Итачи считал, что должен заполучить его не просто для того, чтобы утолить жажду обладания, но ради спокойствия своего сердца. Конечно, он не окончательно свихнулся, понимал, что это всего лишь помешательство, запретное сновидение, и обычно всегда себя одёргивал от подобных фантазий; но порой, когда оставался наедине с собой и нужно было за что-то зацепиться, а мяч в руках не давал нужной сосредоточенности, Итачи позволял себе грезить, придумывать всякие истории. Ничего дурного или грязного.       В грезах этих Саске рисовал картины или читал пьесы, а он сам чертил. Представлял себе, как брат его любит, как ему по-прежнему нравится следить за чертежом, и они вместе работают в уютном доме, в большой просторной комнате с огромным окном, повёрнутым к востоку. И альфа молчал как обычно, и Саске делал то, что ему нравится. У них был сад, где они могли спокойно пить чай и беседовать о своём, а вокруг запах сочной травы и весенних цветов.       Конечно, эти все приятные мечты таяли, когда он понимал, что они с Саске только братья, и их связь когда-нибудь станет настолько тонкой, что сможет разорваться. Он вырастет, влюбится, выйдет замуж и, возможно, у него будут дети — и каждый следующий шаг будет направлен от Итачи, а сам альфа никогда уже не сможет полюбить кого-нибудь другого, потому что спасительная ветка над его пропастью только одна. Можно ли было назвать это одержимостью? Итачи не знал, просто понимал, что эти корни проросли слишком глубоко в его сердце, заменив ему нужду в воздухе, еде, воде и даже свете. Вырвать нечто подобное из него равноценно убийству, издевательскому и бесчеловечному, и первое время на это никто не решался.       Он жил в мире, где у него было всего два врага — это собственные желания и неустойчивость пространства. Итачи их ненавидел. Желания — потому что они делали его слабым и уязвимым; а неустойчивость просто выводила его из себя, разрушая то, что он строил, подобно морю, смывая то, что он оставил, начисто стирая следы его существования. Со временем появился и третий враг. Фугаку, в общем-то, был врагом почти мифологическим. Страшный образ, которому Итачи в душе приносил жертвы; немного побаивался его, уважал, как полагается, однако во многом относился к нему как крыше, прикрывающей от воздействий погоды.       «Ничего страшного. Заведут другого.»       Фугаку всегда был чуть ближе, чем нужно для комфорта. Альфа пытался держать его на расстоянии, но с каждым разом отец подступал всё ближе, точно хищник, подкрадывающийся в тени высокой травы. Когда Фугаку нагрузил его работой и занял всё его расписание делами, оказывается, это была всего лишь репетиция, и в какой-то момент его стало в жизни Итачи так много, что он наслаждался мгновениями уединения перед сном. Отец указывал, что делать — начал в какой-то момент и с тех пор не переставал. Никаких личных решений, только рука перед носом, которая тыкала в людей, в предметы, в пространство, и голос над ухом, наставляющий и сопровождающий. Фугаку выматывал его физически на тот случай, если гормоны Итачи возьмут верх над ним, и сводил с Изуми — на тот случай, если созревание Саске распалит его сверх меры.       Итачи сразу всё понял, когда впервые увидел отца, разговаривающего с Наруто — со странным альфой, выделяющимся на фоне тех, с кем до этого предпочитал общаться Фугаку. Слишком молодой, слишком праздный, слишком… Не такой.       «Просто знакомый» назвал его отец, но явно занервничал, почувствовав интерес старшего сына.       Они познакомились с Наруто тем же вечером, и отношения их можно было назвать натянутыми уже с этого момента. Итачи просто не шёл на контакт, присматриваясь к незнакомцу и надеясь, что больше они никогда не увидятся, когда Фугаку бросит глупую идею общаться с кем-то подобным. Но нет, отец работал с ним на протяжении длительного времени, а после привёл его в дом под ужаснейшим из всех предлогов.       Итачи думал об этом, и в нём вскипала злость, хотя он её давил.       Когда они наконец обсудили этот чёртов брак, когда отец рассказал ему всё и попытался убедить, что так будет лучше, альфа хотел прибить его на месте. Он пытался оборвать их связь раз и навсегда, причинив боль не только старшему сыну, но, возможно, загубив таким поспешным решением жизнь младшего. Саске только достиг брачного возраста, единственные альфы в его жизни — его родные и инцидент с озабоченным старшеклассником.       «Замуж?» — Итачи бы этого не допустил, даже если бы не любил. Любил… Наверное, его главный грех, его обуза, его ахиллесова пята, на которую нацелился весь мир. И каждый раз, когда Саске смотрел на него, ища поддержку в старшем брате, ему было больно. Взять его. Вот что он хотел сделать. Взять его и задушить в объятиях, задушить его от гнева, от суровой любви, от той любви, которую брат вызвал в нём в самое короткое время, и от смерти, на которую Саске обрекает его своим отсутствием. Каждый раз, когда он невинно улыбался ему, Итачи хотел высосать из него кровь и оставить его пустым, будто выскобленным, на подушке.       «Будешь из-за меня ругаться с отцом?» — Саске волновался, и альфа очень хотел унять его волнение. Хотел спрятать его ослабевшее тело, проткнуть пальцем его грудь и забрать у него сердце, чтобы вернуть на небо, где его никто не достанет, а после прижать его к груди всего на несколько минут, чтобы поплакать.       Забрать Саске от мира — вот решение их проблем, но его не отпускали. Тогда пришлось эти руки, цеплявшиеся за его свет, обломить. Жалел ли он? Они были ему дороги, временами ему хотелось то смеяться, то плакать, или и то и другое сразу. Эти смерти остались несмываемой кровью на его теле, будто яд просачиваясь в кожу. Они отравляли его, выедали словно черви, и в какой-то момент внутри стало до боли пусто, а черви, доев его внутренности, подкрались к мозгу.       Пустая оболочка, но — он успокаивал себя — та же личность, с тем же багажом воспоминаний и поступков, с теми же достижениями и теми же преступлениями в послужном списке. Мог ли он совершить это всё собственноручно? В ту трагическую ночь он бы свернул все шеи своими руками, если бы это потребовалось. Саске чах, Итачи не мог допустить его окончательного угасания.       Он почти лишился самого драгоценного в мире, причем лишился прежде, чем сам этот свет, поддерживающий в нём жизнь, окончательно привязался к нему. Он убил из мести, ревниво взимая дань — единственным доступным ему способом — с тех, кто оказался в пределах его досягаемости, с равных ему, которые иначе выросли и стали тем единственным, чем самому Итачи стать было не суждено, — полноценными. Альфа надломил чужие жизни, разорвал их в клочья, чтобы зализать собственные раны. Он отплачивал всем в своей гневной невинности, мстил за то, что не мог объяснить, но ощущал, как несправедливую, безвозвратную утрату.       Он убил своих родных, предал их, но легче не стало. Совсем, будто всё это впустую. Мстить было не за что, кругом обман, который давно полагалось раскрыть, но Итачи этого упорно не хотел. Признать бессмысленность собственных действий для него было слишком болезненно, особенно сейчас, когда тело было нечем заполнить. Он падший принц — без королевства, без наследия, даже без света, потому что он его покинул.       Итачи понятия не имел, что ему делать. Оставаться в фамильном доме он не мог, а мысль об отъезде пугала, но переехать ему всё-таки пришлось, чтобы начать новую главу собственной жизни. Главу, посвящённую только ему и брату; последнего он намеревался вернуть. Вернуть. Как только ему сообщили о побеге брата, как только надломились его милые надежды о спокойствии, у него впервые и зародились мысли о том, что Саске запутался даже больше, чем он. Глупый наивный мальчик, который пытался найти убежище, который пытался найти устойчивую стену, к которой мог бы прижаться спиной. Отец настроил его против Итачи — альфа был в этом уверен, и им нужно было время, чтобы всё расставить по местам.       Просто немного времени, за которое Саске осознает и всё поймёт. Мысли эти стали его просто преследовать. Итачи перестал спать по ночам, а днём прямо себя не помнил, просто часами мог сидеть, настукивая мячом и продумывая то, как именно он будет наставлять брата. Может, его методы были не слишком красивы, но Саске поймёт, как всегда понимал.       Итачи купил загородный дом — немного поспешная покупка, но времени тянуть не было. Оставлять растерянного Саске где-то наедине с таким бахвальным альфой, как Наруто, было опасно. Это была старенькая дача — очаровательное, по словам продавца, уединенное место, далеко от дороги. Очарования его Итачи не разглядел, ни в пошарпанной обстановке, ни в обветшалой крыше, но уединённость оценил. Дом действительно выглядел очень старым, белый с крашенными балками, крыша — старинная черепица, обветшалое крыльцо с облезшей краской и пахнущее старостью уже при приближении. В нём кто-то умер, возможно прямо у входной двери, где по древу расползалось тёмное пятно, но Итачи сообщили, что прежний владелец всё же отдал душу богу на верхнем этаже в своей постели, а пятно следствие протёкшей крылечной крыши. Нужен был ремонт, а Итачи получил в своё распоряжение деньги всей семьи, так что за несколько дней рабочие вынесли всю старую мебель, содрали заплесневелые жуткие обои и покрасили стены, покрыли полы лаком. Когда всё это засохло, началось медленное обустройство, и когда Итачи нашёл Саске, дом был практически готов. Практически.       Он не хотел, чтобы о его делах с братом знал кто-нибудь кроме его телохранителей — последним было всё равно, что происходит вокруг, лишь бы платили, и потому, впервые в своей жизни взявшись за строительные материалы, Итачи стал обустраивать подвалы. В них был вход с кухни, проводка там, наверное, окончательно сгнила, и пришлось проводить новую, чтобы не работать в потёмках. Ими давно не пользовались, и оттого при первом спуске альфе показалось там излишне мерзко, сыро и холодно. Полы бетонные, стены тоже, а ступени, ведущие вниз, каменные. Когда-то стены белили, только очень давно, ибо побелка местами облупилась, а стены казались пёстрыми от грязных пятен. Где-то в углах затаилась чёрная плесень.       Было пусто — в подвале ничего не хранили, но в углу прямоугольного помещения, прямо против входа в подвал с кухни, была ещё одна дверь. За дверью — еще один уровень подвала, четыре ступени вниз, глубже первого, и потолок пониже, сводчатый, такие бывают в подвальных помещениях церквей, где хранятся святыни или молятся богу. В этой молельне было достаточно тесно, а под самым потолком хранился ребристый след некогда заделанного кирпичами окошка у самой земли. Когда-то в него светил тёплый солнечный свет и заглядывали тяжёлые головки синих бутонов.       Итачи взял этот дом не только из-за удобного подвала, ему понравился сад — огромное зелёное покрывало живого сорняка, заросшее люцерной, а над ней — белые бабочки, с крыльями тонкими и бархатистыми, как бледная кожа, к которой желал прильнуть альфа, но сначала…       Когда рабочие завершали работу, её начинал Итачи. Плотником он никогда не был, но быстро учился, да и к тяжёлой работе на износ ему не привыкать. Ему пришлось обрабатывать мебель, откручивать гайки и по возможности заменять её горячим клеем, высушивать подвал, прокладывать новую проводку почти по инструкции, а после обустраивать подвал для обитания в нём его младшего брата. Альфа знал, что брат будет противиться в начале, будет пытаться выбраться и сбежать, как уже делал, потому нужно было позаботиться о его сохранности.       Кровать, небольшая тумба для старых вещей на смену, столик, ковёр на полу, чтобы не застудить ноги и походный туалет с ширмой на первое время, пока его нельзя будет выпускать в дом. Остальные вещи — пластмассовая посуда, алюминиевый чайник и базовые принадлежности он собирался приносить и уносить, чтобы ничем нельзя было дверь сковырнуть. О последней Итачи тоже позаботился, припаяв затвор.       Комната была готова к приезду гостя.              

***

             Второй раз в жизни Саске очнулся в незнакомом месте, дышал дурным, тяжёлым воздухом и чувствовал себя полностью разбитым. — Итачи, — позвал он, но не мог понять, движутся ли его губы и есть ли в сыром помещении кто-то ещё.       Вокруг было слишком темно, он с трудом мог разглядеть хоть что-нибудь, а его нутро сжималось от необъяснимого страха, густого и липкого, как смола. Саске часто моргал, и окружающий мир постепенно проступал сквозь мутную патоку засохшей на ресницах влаги — сперва его диаметр был с булавочную головку, но постепенно окружность расширялась. Из тьмы возникали предметы: кровать, тумба, пластиковый стаканчик, возможно, с водой, и ужасный серый потолок, тяжёлый и непроницаемый, как в бункере. В ушах было шумно, будто в голове трепетала птица.       Собрав крупицы своих сил в пока ещё мягкие ладони, Саске ощупал свою грудь и бёдра, с облегчением обнаружив, что всё ещё одет в свою старую одежду — помятую, сбившуюся, с грязными следами рвоты, заставшей его на заднем сидении машины. Он очнулся всего на пару минут, с трудом разлепив глаза, он даже не понял, где именно находился, пока не почувствовал покачивание и не услышал шум автомобиля, в котором ехал он и множество других вокруг за непрочной оболочкой корпуса. — Куда мы едем? — его губы обсохли, и корочка на них ощущалась при каждом малом движении.       Итачи не ответил — скорее всего не услышал, потому что силы голоса в его вопросе не было совсем. Саске лежал, накрытый пледом, на задних креслах машины и засыпал, но при каждом малом замедлении или ускорении, плавном повороте его тело начинало бурлить. Перед тем, как снова провалиться в пустоту, Саске стошнило, и, может, он мог в этот момент захлебнуться. Наверное, брат слышал, как он дышит, с хрипом, тяжело, как от простуды, но видно решил, что всё в порядке, ибо до провала Итачи так ни разу и не обернулся.       Лучше бы захлебнулся — он думал — тогда бы ему не пришлось переживать всё это. Потолок, сырость, заглушенная ароматизированными палочками, темнота по углам. Было жарко, душно и некуда шагу ступить. С потолка свисала очень яркая лампочка без абажура. Глаза, отвыкшие от яркого света спустя пустые сны, не позволили Саске сразу привыкнуть к окружению, но силы после пробуждения вернулись достаточно быстро, по крайней мере для того, чтобы, превозмогая слабость, подняться с постели и сесть на неё, поближе к краю, чтобы не провалиться в продавленную середину. Саске ещё раз моргнул и напряг шейные мышцы, чтобы повернуть тяжёлую голову и оглядеться. Подвал — он убедился — обустроенный под комнату. Скудная мебель, несколько изображений на стене чуть-чуть наискосок: чернильный набросок старца с белой бородой, похожего на мастера боевых искусств, монахи, пасторальный пейзаж и портрет придворного шута. Такое бессистемное оформление комнаты навело его на мысль, что всё в этой бетонной клетке, включая мебель, было куплено на гаражной распродаже или выброшено кем-то при переезде и принесено с улицы. Пустые лица смотрели на него со стены, безжизненные, бесполезные, проткнутые гвоздём в лоб, отчего каждый висел кое-как, кроме пейзажа. Его повесили отдельно, в угол, будто обозначив место, где все измученные в итоге растворяться.       «Издевательство», — Саске попытался встать, а к горлу подступал комок.       Ноги были немного ватными, но хотя бы послушными — он переставлял их, как костыли, цеплялся за стены, царапая ладони шершавой поверхностью, качался, а в голове поднимался звон. Всего около минуты мучений и потемнения в глазах, а после долгожданное облегчение. Он смог встать, сделать несколько шагов туда-сюда по комнате, ни на что не опираясь, а после, убедившись в собственной устойчивости, приник к двери, чтобы изучить её и выявить слабости.       Грубый кусок дерева, обитый металлом, чтобы Саске не мог его расковырять, без замочной скважины, но с затвором с противоположной стороны. Тяжёлая дверь на крупных петлях — не выбить, но Саске попытался, вложив в удар ногой все свои накопленные силы. Звук тупого стука утонул в пустоте, и это полое пространство за дверью отозвалось странным сомнением внутри омеги. Слишком широкое пространство, слишком пустое, будто его захоронили в этой комнате на далёком пустыре. По привычке собравшись покрутить кольца на пальце левой руки, Саске вдруг понял, что в этот тревожный день случилось кое-что по-настоящему плохое. Он потерял их.       Он бросил взгляд на палец левой руки — тот, на котором теперь не было колец. Его подташнивало, и было дурное предчувствие, что кольца так и не найдутся — брат их не вернёт, и без них его руки становились беспокойными… А после беспокойство начинало ползти вверх по нервным волокнам.       Саске схватился за живот, зажмурил глаза и зашептал про себя «всё хорошо, всё пройдёт», «а если брат что-то со мной сделает?» — «я окажу сопротивление», «если я тут останусь?» — «нет, я выберусь». Все вопросы и ответы были бессмысленными, он оттарабанил их машинально, чтобы сосредоточиться, взбодриться. Эти слова были чем-то вроде молитвы и содержали его признания, надежды и мечты, страхи и фобии, и, когда он произносил их, даже машинально, он мог прийти хоть немного в себя. Один в окружении тесных стен, и пространство вокруг такое пустое, но места в нём совершенно нет, заключённый в пустоте.       Он глубоко задышал, чтобы успокоить организм, но сердце непослушно ускоряло темп, а пульс можно было ощутить даже в кончиках пальцев.       Скрипнул дверной засов, и Саске в этот же миг выпрямился, хоть и было сложно сохранять неподвижность. Он не ожидал, что брат так быстро объявится. Всего через пять минут от пробуждения, несколько секунд для открытия двери, Итачи появился, отразившись от кривой поверхности металла, в которой был похож на изогнутую бременем костлявую старуху. Его приход, совпав с мимолётной слабостью Саске, чьи руки сжимались в кулаки, нагнал на омегу больше волнения, чем следовало. Оно ощущалось почти физическим, как в ожидании неминуемой потасовки.       Взгляд Саске мгновенно вонзился в чёрные глаза, тяжело взирающие на него сверху-вниз. Лицо Итачи было замкнуто, не от усталости либо равнодушия к нему самому, брат просто был чертовски уставшим сам по себе, и казалось, что его постоянные мешки под глазами от хронического недосыпа начали принимать болезненный серый цвет. Замкнутость этого болезненно-белого лица тотчас указала, что трагедию сейчас переживал не только омега. Саске едва смотрел на него и чувствовал, что брат живет на пределе напряжения, будто висит на волоске, и если он оборвётся, то сильное тело неожиданно просто треснет пополам, надломившись, как толстый ствол во время урагана.       Альфа полуоткрыл губы, но ничего не произнес, но Саске напрягся, чуть ссутулившись, готовый, если что, вступить в схватку, готовый к борьбе, для него грозившей стать фатальной из-за метнувшейся за дверью массивной тени — совершенно чужое, незнакомое лицо с выбритыми бровями, нависшими на глаза. Саске хотелось, чтобы у него в руках оказалось хоть что-нибудь, чем можно было бы ударить или пырнуть, и отломить потом, когда брат уйдёт, ножку кровати и наточить её сделалось для него смертельным искушением.       Дверь за альфой закрылась. Меж тем Итачи подошёл к тумбе у кровати и положил на неё поднос с едой, которую Саске даже не заметил поначалу. Омега глядел на его руки. Ни одного лишнего жеста. От этой точности рождалось тревожащее его чувство безразличия ко всему, что не относилось к задуманному действию. Машина не была способна ошибаться. Казалось, ненормальное восприятие человеческих отношений давало о себе знать такого рода нечеловеческим равнодушием. — Я хочу уйти. — Уже? Я думал, мы поговорим, — слегка поникший голос, но с учётом учиховской дрессировки — это достойная восхищения слабость.       Саске сощурился. Грусть альфы, по размышлении, должна была свидетельствовать о уязвимой мягкости, подставленной миру, но Итачи не из тех, кто стал бы поддаваться. Он был уставшим, но всё ещё собой, очень сильным, он являл своим грустным видом и даже вялой неспешностью всех движений дикого зверя, достигшего зрелости, пускай и заговорил с братом очень мягко. Саске ему не верил, да и задавал себе более важный вопрос: носит ли он с собой оружие, которое можно отобрать? Украдкой подросток взглядом прощупывал его тёмные брюки, задерживаясь на всех подозрительных складках. Какую бы невесомость он ни желал придать ему, Итачи явственно почувствовал этот взгляд и ухмыльнулся, вымолвив при этом уже более равнодушным тоном: — Выглядишь жалко.       Саске нахмурился, но спорить не собирался, вдобавок это было правдой, той и именно в тех выражениях, в каких он сам думал о себе, когда максимально был честен и несчастен. Горько и немного унизительно, как услышать то, что ты сам думаешь о себе, когда полон надежд и витаешь в облаках.       Горел свет, Саске стоял перед дверью, прощупывая пятно от тошноты на рукаве майки, и смотрел во все глаза на брата. Не выдавая ни единого признака страха, омега выглядел прямо как храбрый портняжка. — Мы поговорили, — ответил Саске с упрёком. — У нас было мало времени, — Итачи лишь пожал плечами. — Я не мог ждать, когда наши пути пересекутся в следующий раз где-нибудь на краю земли. С твоей неугомонностью ты мог бы оказаться в самых неожиданных местах. Столько ошибок наворотить, — он сделал небольшую паузу. — Ты пахнешь им.       Итачи нёс его с машины до подвала на руках, бережно укладывал в постель и собирал тёмные волосы в тугой жгут, чтобы они не мешали брату спать. Он не мог не почувствовать. Это была нота, едва заметная, нота нежного и тонкого аромата, что снова и снова ускользал от восприятия, его нельзя было удержать, его перекрывал горький запах чужого мужчины, блокировал, разрывал и стирал своим тяжёлым духом. Словно маленький лоскуток благоухал роскошным намеком в трясине чужой горечи.       Саске опустил взгляд, он понимал, что этот запах мог заставлять его брата мучительно страдать — страдало его чувство собственничества, натолкнувшееся на оскорбление. — Потому что был с ним. — Можно отмыть, — их зрительный контакт оборвался, Итачи поправил на тумбе поднос и присел на её край. — А я не хочу. — Ты просто запутался. — Думаешь? — Саске цокнул. — Я запутался? На моём счету нет ни единого убийства и похищения. — Потому что я сделал всё за тебя, потому что люблю.       Саске решительно скрестил руки на груди и с таким отвращением поглядел на бетонные стены, словно по ним были размазаны слизни. — Думаешь, я к этому стремился? — не дождавшись ответа, он сразу же продолжил. — Нет. Я сказал, что мне было хорошо. Любишь? А у меня полно причин тебя ненавидеть. — Временно, — альфа был непреклонен, — раз уж я зашел столь далеко, позволь мне сказать, — Итачи подался вперёд, и лицо его стало ещё серьезнее. — Саске, никто в этой жизни не заботился о тебе больше, чем я. Никто — буквально — не знает тебя лучше, чем я. Речь не о том, что только я могу тебе помочь, - никто кроме тебя самого не может - но хочу помочь тебе по-другому взглянуть на жизнь. Открыть глаза. Тебе, — произнес он, подчеркивая каждое слово, — тебе нужно снять розовые очки. Ты поймёшь, что родители делали только хуже, что этот альфа тебе не пара, ты «влюбился» в первого встречного, потому что неопытный.       Саске несколько раз моргнул. Казалось, будто это ещё сон, дурной, неправдоподобный сон. Всего лишь уродливая, оскорбительная карикатура на ту реальность, в которой он привык существовать. Брат вёл себя очень странно, то ли свихнулся, то ли просто притворялся, но определённо Итачи не был человеком, которого омега когда-то знал. Скорее притворялся — он сделал вывод. — Итачи, это ненормально. — Это ненадолго, — брат выдохнул, обведя комнату взглядом. — Я принёс тебе завтрак. — Я не буду это есть.       Итачи пожал плечами. — Это просто яичница. Я всё равно её оставлю. Зайду позже. — Я не останусь здесь, — Саске подошёл к двери. — Отсюда мы выйдем только вдвоём. — Нет, не выйдем.       Омега прижался к ней спиной, собрав на груди руки. — Тогда поговорим. У меня много вопросов, — пока альфа всё ещё на него не смотрел, Саске растёр холодные руки, которые слегка подрагивали. Легче было держать кулаки. — Что случилось той ночью? Как ты смог замыслить такое против нашей семьи? Против меня? За что? — Не сейчас. Ты не расположен к конструктивному диалогу. — Думаешь? — он повторился. — Я уйду отсюда, хочешь ты этого, или нет. — Не ты правила тут устанавливаешь.       Итачи был всё ещё не тронут, возможно потому, что его эмоции подавляла усталость. Ничего более не сказав и проигнорировав грозный взгляд, альфа спокойно направился к двери, будто Саске возле неё и вовсе не было. Омега не собирался уступать. Надо будет вступить в драку — он так и сделает, пускай никогда прежде он с братом серьёзно не дрался. Итачи учил его боевым искусствам, но никогда не был излишне серьёзен при этих тренировках. Он был старше, сильнее, да и выучил всё задолго до Саске.       Альфа остановился, когда приблизился к двери. Омега напрягся.       «Тук-тук-тук», — беспокойно в груди.       Итачи стукнул два раза и попросил открыть, а после выставил руку, чтобы Саске не приближался слишком близко. Омега возмущённо фыркнул. Взмахнув рукой, точно отгонял муху, Саске ударил предплечье, устремившееся к его груди, и альфа недовольно нахмурился, замерев перед приоткрывшейся слегка дверью. Он не думал отступать. Пускай там за дверью кто-то был, пускай не один — омега желал хотя бы выйти, чтобы ознакомиться с тем пустым пространством, в котором пропадали все звуки.       Он втиснулся под бок брату, который отвлёкся на чужой голос, чтобы встать перед ним и попробовать проскользнуть в узкую щель между дверью и косяком. Не широко, но достаточно, чтобы пролезть боком — Саске не успел даже обрадоваться, ибо его остановила сильная рука, выбившая воздух из лёгких и схватившая поперёк живота. Желудок будто подпрыгнул, а кишки обхватило железным кольцом — Итачи явно перестарался, вкладывая в этот жест силу, и поняв это, альфа ослабил хватку, делая шаг назад, чтобы отдалиться от приоткрытой двери. Спокойствие Итачи свернулось, словно молоко, и превратилось в грубость, какую Саске никогда в нём не наблюдал. В мгновение ока альфа отбросил омегу обратно на кровать, не слишком сильно, чтобы не навредить, но достаточно, чтобы подросток угомонился. Саске даже не понял, что произошло, и почему комната неожиданно поменяла своё положение, и дверь, в которую он целился, обратилась в угол. Он обернулся, побелев, а после вскочил с кровати, почти потеряв равновесие. Он хотел было ринуться вперёд, но ярость выставленного вперёд кулака, пригвоздила его на месте. Ударит ведь — он ясно понял, вся поза Итачи об этом говорила. Это предупреждение. Саске не двигался.       Дверь открыта, думал он.       За непроницаемой фигурой брата Саске видел щель и обратную сторону двери с засовом. Ему хотелось задвинуть его одним махом, чтобы Итачи оказался запертым. Он не пытался найти объяснение его ярости, его желанию пленить его, ибо психологические мотивы мало занимали его разум в этот момент. Что он мог сделать сейчас? Ведь если ещё раз даст отпор, ничем он хорошим не закончится — его живот болел, будто по нему прилетело кулаком, а сжатый желудок забурлил обжигающей жидкостью, грозясь вновь вытолкнуть её наружу. Саске никогда не боялся драк, но в этот момент его что-то останавливало, невидимые руки беспокойства, проникшие в его мир и ставшие физическими. Он отчаянно желал двинуться, но у него не получалось, а сердце под прижатой к груди ладонью забилось крохотной пташкой.       Альфа развернулся и ушёл. Скрипнули тяжёлые петли, стукнул засов.       Один. Снова один, наедине со своими переживаниями. Один в отвратительном подвале, где слишком темно и слишком светло одновременно, и чёрные углы обрезают белые стены. Кровать, тумба, и походный туалет за шторкой, Саске в грязной майке, оплёванный и почти что запуганный. Он прошептал себе под нос что-то неразборчивое — отрывок стихотворения, которое сдавал когда-то в школе. Ничего оно не значило — только звук, слова, собранные вместе, чтобы поразить читающих своим сочетанием, но сейчас не имеющие ни капли смысла.       Саске подошёл к двери, коснувшись её раскрытой ладонью. Не отнимая руки от сердца, он ощупывал её непроницаемость, жёсткость, холод, контрастирующий с общей духотой. Будто конец. К его глазам подступили слёзы. В горле вдруг что-то набухло, глаза и нос до отказа наполнились жидкостью — и прорвало. Он стоял и рыдал, по щекам текли солёные ручейки, тёк нос. Саске чихал и шмыгал, грудь ходила ходуном, на скулах двигались желваки. Он забыл и о родителях, и об Итачи, о Наруто — обо всем, кроме утраты свободы.       Прошло какое-то время, прежде чем он взял себя в руки, стёр солёную влагу подолом майки и просто расслабился, будто этой слабости и вовсе не было. Он не злился на себя, не говорил, что распустил нюни хуже какой-нибудь плаксы, — нет, он просто выплакался и ощутил, что тяжесть ушла из головы и теперь осела в животе. Прикусив губу, он стянул с себя грязную футболку, чтобы переодеться — запах рвоты на ней раздражал его обоняние. Саске сменил только её, ещё раз вытер лицо и потёкший нос, а после принялся методично обыскивать комнату, игнорируя массивную дверь.       В основном, в комнате был всякий хлам. Хлам из вещей, предназначенных развлечь Саске. Ящики тумбы не пустовали, там лежали некоторые книги — уже прочитанные и взятые из той стопки, что омега хранил на случай свободного времени. Там были старые пьесы, его дневники и записки, страницы смутно знакомых рассказов, его рисунки — поздние и совсем ранние, даже копирка со стены за плакатом, ручки с высохшими чернилами и сломанные карандаши. Мусор, сплошной мусор.       В углу ящика, отдельно от всего массива бумаг, одиноко лежал теннисный мяч. Наверное, это была единственная вещь в этой комнате, не принадлежавшая Саске и непредназначенная ему. Он взял его в руки, осел на пол, потому что после волнения ноги стали ватными, и уронил голову на руки, разглядывая мяч. В их доме их было два - три таких мяча, хотя ни собаки, ни человека, который бы увлекался теннисом не было вовсе. Итачи любил их. Или не любил. Саске задумчиво покрутил мяч в ещё нервных руках, а после отпустил его, кинув в стену. Два раза отскочив — от стены и пола — мяч вернулся к нему, и Саске повторил движение, а после вновь и вновь — почти как крутить монетку в пальцах — занимало.       Он играл, отстукивая им от стены, думал о содержимом тумбы, картинах и этой странной находке, но уже не было сил ломать голову, гадая, что бы это могло всё значить. Спустя минуты три он поднялся, чтобы сделать круг по комнате. Всё так же пусто и бессмысленно. Мебель, мусор, туалет за ширмой — Саске наморщился. Он проверил все углы на наличие камер наблюдения, таковых не нашёл, но всё равно сомневался, что брат мог оставить его в закрытой комнате без присмотра. Уж слишком быстро он появился после пробуждения омеги.       «Я что-нибудь придумаю», — он повторял себе под нос. — «Обязательно выберусь».              

***

             Запах этой комнаты — это запах отходов, бетона и недавней краски. Саске обитал в ней безвыходно. Наверное, несколько дней, если он правильно считал и ощущал время. Он почти ничего не трогал, не ел, только пил воду, которую ему приносили с обедами четыре раза через длинный промежуток, возможно являющийся ночью. Есть хотелось ужасно, желудок скворчал и несмотря на то, двигался очень мало, желание есть усиливалось гораздо быстрее, чем после побега из больницы. Но пока он держался. Не совестью, так голодовкой возьмёт.       Итачи приходил один раз в день, приносил одну из порций пищи и всё так же молчал под пристальным взглядом омеги, стоящего далеко в углу. Больше альфе не удалось вытянуть из него ни словечка в первый день, и Итачи пришлось оставить его ненадолго в покое. После он заходил просто проведать, убедиться, что брат не нашёл способа пробить стены или удушиться. Всю грязную работу — вынос одежды, туалета, маломальскую уборку делали два огромных прихвостня с тяжёлыми руками. Похожие, как родные братья — оба узколобые, носы и физиономии сплюснуты, хотя каждый мускул на лице литой, крепкий. Им было что-то около тридцати пяти. Морды тупой скотины. Собственно, они так ни разу и не заговорили с омегой, а если и отгоняли его от двери, то нечленораздельным мычанием, а между собой переговаривались слишком односложно, чтобы из этого можно был что-то почерпнуть. И во время их приходов Саске стоял в углу, выискивая момент, когда можно будет скользнуть к двери, но морды были аккуратны, скорее всего, с указки Итачи. Один убирал, другой стоял в дверях настороже, и по одному они никогда не заходили, видно знали, что омега может что-нибудь предпринять и оглушить одного из них. — Трусы, — плюнул он во время очередного визита. Его проигнорировали.       Стены, глупые картины и одинокая лампа, заменявшая ему солнце. Саске даже дневной свет не видел, потому что единственное окошко было заделано кирпичом, вентиляции не было, и он ожидал, что скоро начнёт задыхаться в спёртых парах собственного дыхания. Он читал, когда становилось слишком скучно, а планы побегов становились слишком глупыми, иногда ходил по комнате, искал на стенах следы предыдущих заключений, а значит — предыдущих отчаяний, сожалений, желаний, которые другой заключенный оставил бы за него. Пока его единственным спутником был стук сердца, которое, кажется, начинало биться так громко, что эхо этой дроби проносилось по помещению.       Саске плохо спал, его руки были беспокойными, но всё ещё хотел есть. Он понимал своё состояние, он уже переживал подобное, и это состояние не было концом, это промежуток. Промежуток между спокойствием и потерей реальности. С затаённым страхом Саске ждал, что на стенах, ограничивавших его мир, проявится какая-то ужасная тайна, убийство или предательство, или надругательство над Мертвыми, для которой он был бы блистающим склепом. Ничего не делать было невыносимо скучно и долго, часто он брался за мяч, и этот отстук от стен всё глубже и глубже загонял его в старые воспоминания. Они всплывали как тела в давно забродившем колодце, напоминания о печальном прошлом, которые утонули в памяти за ненадобностью.       Тук — тук. Тук — тук. Тук — тук.       Мяч отскакивал от стен в руки, и с каждым новым ударом Саске становился всё более сосредоточенным.       Тук — тук. Тук — тук. Тук — тук.       Он помнил этот звук. Он был всегда. Просто из-за его постоянства Саске привык к нему и в какой-то момент перестал замечать. Белый шум их дома — стук мяча по стенам, доносившийся всегда сверху, из комнаты Итачи, где он был занят в одиночестве. Когда Саске был маленьким, когда подростком, когда должен был выйти замуж — всегда.       Он нахмурился, разглядывая мяч.              

***

— Ты сумасшедший, — Саске встретил брата на четвёртый день, всё так же стоя в двери, но смотрел на него пристально и очень обеспокоенно. — Ты же это понимаешь? — спрашивает. — Это не настроение для разговора, — ответил Итачи, привычно оставив завтрак на тумбе. — Но повод для беспокойства, — Саске отбил мяч от пола, заставив тем самым альфу остановиться перед уходом.       Странный жест, для незнающего прохожего, но между ними в этот момент будто что-то сломалось. Саске не знал, хорошее ли это «что-то», или же несущее зло, но оно сломалось, и каждый следующий их шаг друг к другу был по стеклу. — Моя монетка, — омега продолжил, — служила мне успокоением, потому что если занять себя чем-нибудь, то можно оставаться на плаву. Тук, — он вновь отбил мяч от пола, — тук, тук, — с равной частотой, равной силой, чтоб сохранять порядок. Как строить дорожку, по которой можно потом пройти. Ты же знаешь, правда? — Знаю.       Саске ещё раз посмотрел на мяч. — Почему? Почему ты ничего не сказал? Почему не обратился за помощью? — последующее выражение на лице Итачи заставило Саске стушеваться.       Альфа был удивлён, причём весьма искренне — не игра, не грозное выражение лица, которому их учили, наивное удивление, смешанное со снисходительностью, точно перед ребёнком, задавшим очевидно слишком глупый вопрос. — Мне не нужна помощь, — казалось, что Итачи упустил момент усмехнуться. — Я не слышу голосов, не вижу призраков. Я здоров.       Альфа присел на край комода и внимательно следил, какое впечатление производят его слова. Саске не выходил из тени угла, но мяч из рук не выпускал. — Галлюцинации — не единственный признак. — У меня всё под контролем, — брат оставался спокойным. — Я знаю, каково это, когда нужно цепляться за вещи, чтобы остаться в себе. Как страшно остаться недвижным, потому что начинаешь проваливаться сквозь пространство, будто в болото засасывает. — Даже если это ненормально, я привык с этим жить, — ответил брат, как-то выделив слово «привык». Порой у него была манера некоторые слова выговаривать с силой, с нажимом, выделяя их в остальном массиве слов.       Саске сделал шаг вперёд, вглядываясь в неподвижное холодное лицо, старательно пытаясь прочитать по нему подсказку к следующему шагу. — Я, — начал он неуверенно, — понимаю… Знаешь, я не знаю, что послужило толчком к развитию… — Саске вдруг задумался, вспоминая лето. Он всегда искал точку отсчёта в своей болезни, пытался выявить причину, чтобы в дальнейшем её избегать. Но сейчас, когда он думал об этом, его начал волновать и чужой триггер. — Толчок, — он зачем-то повторил это вслух, — если у тебя это началось так рано, то, может быть, что-нибудь произошло?       Тонкие чёрные брови пришли в движение, чуть-чуть сблизившись. Альфа впервые отвёл взгляд. Подобные разговоры были ему явно не по душе и могли бы повергнуть в самую мучительную неуверенность и беспокойство, а ведь для того, чтобы пользоваться своим разумом, человек нуждается в уверенности и покое. Итачи молчал секунд тридцать, и ресницы его беспокойно трепетали при нервном движении взгляда по уродливым предметам мебели. Он о чём-то усердно думал, или вспоминал. — Я всегда таким был.       Саске ему не поверил, возможно, альфа тоже в это не верил. — Может, ты просто не помнишь? — А, может, оно к лучшему? — Итачи, — омега сделал ещё один шаг вперёд, — это состояние угнетает. Не знаю, насколько сильно оно у тебя прогрессировало, но я почти уверен, тебе всё ещё можно помочь. Просто помощь со стороны, врач, который назначит правильное лечение, и ты сможешь стать…       Кем? Саске вдруг вновь остановился, задумавшись. Он всегда восхищался одним человеком, любил его и стремился к нему, выбрав своим идеалом. Все навыки получили своё совершенство лишь в руках брата, он задавал планку, он был тем, на кого равнялись. Их совместные вечера, их игры на чердаке, в саду, в прихожей возле лестницы, их разговоры в зале, совместное чтение пьес, посвящение друг друга в мечты и желания, общие секреты — Итачи был там, уже нездоровый, но уже родной. Саске запомнил его таким. А вдруг… Вдруг настоящий Итачи, пришедший в этот мир за несколько лет до Саске, был кем-то другим? Вдруг он, как Гаара, просто однажды проснулся в теле, которым завладел уже кто-то чужой? — Нормальным, — закончил омега. — Ты же тоже об этом подумал, — Итачи вновь был спокоен, будто пережил все эти мысли и волнения задолго до этого дня. — Я это я, меня это устраивает. Не волнуйся. Мы здесь не из-за моих ошибок, я здесь для того, чтобы позаботиться о тебе. — Мне было хорошо, — Саске повторился. — Глупости. — Итачи, тебе нужно очнуться. Не знаю, что ты там себе надумал, но на благородство это мало похоже, — Саске выпрямился, убрав руки за спину. — Ты сказал, что тебя устраивает то, кем ты являешься, а это значит, что ты всё-таки задумывался об обратном — о спокойной жизни, об устойчивости сознания, когда не страшно ложиться спать, не страшно погружаться в себя, потому что всегда остаётся выход. Когда можно опускать руки, можно ничего не делать, и при этом всё не перевернётся вверх ногами, — ещё один шаг вперёд. — Может быть, после терапии, ты сможешь по-другому жить, по-другому думать, по-другому чувствовать. Может быть, вылечившись, ты больше не будешь любить меня…       Саске подошёл достаточно близко, чтобы увидеть в неровном свете подвала, как напряглись тонкие нити лицевых мышц. — Если нормальная жизнь возможна только без тебя, то я не хочу, — ответил он очень тихо. — Ты всё, что у меня осталось, Саске.       Итачи развернулся к двери и ушёл прежде, чем омега решил, что ему ответить. Снова ничего. Он будто ловил бабочку голыми руками. Одно неловкое движение, и крылья этого хрупкого существа рассыпались пыльцой, одно движение, и бабочка могла задохнуться. Сложно удержать её в руках, пока она жива, а мёртвой — её остаётся только оплакивать.       Отвернувшись к картине с монахами, омега сложил на груди руки, позволив себе вспомнить о Наруто. Наиболее болезненным воспоминанием оказалось прикосновение чужой руки к его, когда они шли по парку. Он до сих пор помнил это мимолётное касание чужой ладони к его, торопливые пальцы, скользнувшие по коже в невиннейшем из жестов человеческой симпатии. Нужно было предложить ему руку.       Он не позволял себе думать об этом слишком долго, потому что воспоминания из квартиры Узумаки приводили его в уныние.Память о его запахе, вещах, комнатах, в которых омега хорошо освоился. Этот дом, этот человек был его убежищем, а теперь эта жизнь, которую он воспринимал как что-то далекое и запутанное, оборвалась. Теперь он тут, его мир — закуток из бетона, досок и металла, изрешеченный ходами насекомых. Порой Саске казалось, что всё вокруг немного колебалось, подобно нарисованным снам, в то время как он, в своей дыре, похожий на личинку в массиве одеял, принесённых братом, прятался от всего. Порой у него возникало ощущение, что он медленно погружался то ли в сон, то ли в озеро, то ли в утробу матери. Минуты этого погружения никогда не были для него минутами счастья, а его мир никогда не был тем, что стоило оберегать. Минуты глубоких размышлений, и принятия весьма неприятных решений.       Пока он лежал, отвернувшись к стене и думал о том, что Итачи уже определённо не в себе, может, более не в себе, чем был до трагедии, его руки под одеялом беспокойно мяли край старой футболки, а уши сосредоточенно следили за окружением.       Одно мгновение, второе, третье, а после протяжный глухой шорох и скрип крошечного коготка по бетону где-то внизу. Под его кроватью, там, где прятались его самые глубокие страхи.