Башня из слоновой кости

— Как давно ты слышишь голоса?       Устало свесив руки между чуть разведённых бёдер, Саске смотрел на своё мутное отражение в покатом боке алюминиевого чайника. Он устал. Четыре тяжёлые стены, ограничивавшие его мир, казалось, уже довели его до дверей, но за ней не выход.       Его отражение осталось безмолвным. Ответа Саске так и не дождался, потому что уже давно всё понимал, но надеялся, что это были крысы. Крысы — постоянные обитатели подвалов, тогда — он убеждал себя — вполне вероятно, что одна из них была и в этом.       Существо скреблось в том углу, в котором стояла кровать, и попытавшись сдвинуть её, Саске чуть не сломал перекладины, склеенные горячим клеем. Пришлось задвинуть кровать обратно, вернув метафоричному грызуну кров. Тонкий коготок, царапавший твёрдый бетон, время от времени замирал, обычно, когда появлялся Итачи, на звуки Саске он не реагировал, будто омега для этой крысы не существовал точно так же, как сама эта крыса не существовала для всего остального мира.       «Шкряб-шкряб».       Существо скреблось, пытаясь проникнуть в подвал, а Саске просто поднимал ноги, когда садился на кровать, чтобы уберечь лодыжки — от холодного пола, бледных рук или всё же крысы. Он устал. Теперь подросток вёл свою жизнь в постоянной полутьме, вёл жизнь, ставшую подземным вариантом его существования под звездами после побега. Он приглядывался к своему отражению в мутной водице бульона, не будучи способным отхлебнуть из тарелки хоть несколько раз. Наруто кота съел сквозь отвращение, Саске же не мог проглотить ложку супа, будто его заставляли лопать крысятину. Он ощущал присутствие этого существа в своей плоти, он чувствовал, что это бледное существо, что напугало в ночь смерти родителей, никуда не пропало. Оно вышло из стены, чтобы забраться в его тело, сделалось его частью и там прижилось. Саске опасался однажды услышать его голос внутри себя. А еще он боялся, что однажды существо всё-таки выйдет наружу, унося в себе часть его плоти. Он застыл, уставившись в дверь, сжимая края простыни беспокойными пальцами. Саске немного тошнило от ужасного ощущения: он испытывал физическое отвращение, какое обычно испытывает человек при прикосновении к заразному больному. Скрип коготков по бетону преследовал его. Существо набирало силы. Может быть, в ту ночь его кровь смешалась с кровью Саске и теперь текла в его венах, сочилась из-под кожи, его сердце питалось им, подобно кладбищенскому цветку, который прорастает из трупов… Он был отравлен, но кто признается в его отравлении?       Брат приходил к нему один раз в день, мог что-нибудь мимолётно бросить про качество еды, затем, не дожидаясь разговоров, обычно уходил, оставляя после себя лёгкий шлейф свежести ночного воздуха. Саске слушал его лёгкие шаги, переступание со ступеньки на ступеньку, через тишину, подобную тишине космоса — прочь из подвала.       Свобода. Жизнь взаперти казалась ему гадкой. Омега раньше проводил почти всё своё время в комнате, но никогда не чувствовал себя её пленником, потому что знал, что в любой момент может выйти из неё, а может закрыть дверь, и никто не войдёт. На душе было тяжело.       Он ещё раз посмотрел в сторону полной тарелки — это был его ужин. После этого приёма пищи ему следовало помыться, а после лечь спать, чтобы пережить часов восемь неподвижной тишины, нарушаемой только существом в стене. Для мытья ему приносили тазик с тёплой водой, и омега, подавляя брезгливость, использовал его. Саске никогда не раздевался полностью в этой комнате — всегда он прикрывался, даже мылся, отодвигая майку от тела, а при походах в туалет брал с собой плед. Спал омега в одежде, хотя это безумно не любил, даже носки стягивал только тогда, когда приходило время их менять. Конечно, так не могло долго продолжаться — точно так же, как не любил грязь Саске, её не любил и Итачи, и потому всё же сжалился и позволил брату подняться в ванную комнату.       Это случилось после ужина. Альфа вернулся с шёлковым шнурком и с таким выражением лица, точно собирался им кого-нибудь удушить. Его руки устало болтались по бокам, но левый кулак всё же крепко сжимал жгут из скользкой ткани. Итачи попросил повернуться к нему спиной и после того, как Саске недоверчиво сделал шаг назад, объяснил, что собирается отвести его наверх. Омега криво усмехнулся, глядя на шнурок, после с недоверием взглянул на брата, и не увидев в его глазах и намёка на шутку, в смятении и с беспомощным изумлением развёл руками. — Ты, правда, собираешься меня связать? — омега коротко взглянул в сторону полуоткрытой двери, за которой стояли громилы. — На всякий случай, — Итачи устало покачал головой, предотвращая тем самым последующие возмущения. Его кулак стиснулся крепче.       Поскольку Саске дорожил целостностью своего лица и опасался получить кулаком от старшего, он повиновался его командам сосредоточенно и серьезно, лишь изредка исподтишка проскальзывали испытывающие взгляды, которые, коснувшись фигуры брата, моментально исчезали. Этот страх был священен, потому что в своем всемогуществе красоты и жестокости старший был для него богом, решавшим его судьбу.       Повернувшись к Итачи спиной, Саске скрестил руки, и уже через короткое мгновение почувствовал шёлковый шнурок, крепко связавший его запястья. Один узел, второй, две петли чуть выше на предплечьях, чтобы омега не смог переместить руки вперёд. Итачи время от времени тяжело и лениво дышал, но под маской расслабленности он был крепок, суров и совершенно как новенький, словно с большой точностью изготовленный механизм. Один неловкий шаг — и всё.       Следом за шнурком — шёлковый платок, который соскользнул на лоб откуда-то сверху. Саске дёрнулся. — Я хочу видеть, что у меня под ногами, чтобы шею не свернуть. — Я буду рядом, — с трудом удержав платок на завертевшейся голове, альфа сделал узел на затылке и потуже его затянул, прижимая холодную ткань к глазам. Он знал, что омега мог видеть в узкую щёлку у носа пол, но об этом не беспокоился. Итачи потянул младшего брата за заведённые назад руки, заставив его неловко попятиться следом.       Саске был внимателен. Рот ему не заткнули — значит, далеко от других домов находились, брат не опасался, что он закричит. В подвале тихо было, совсем, ни шума машин, ни голосов, даже погоды не было слышно. Омега предполагал, что находится далеко за городом, но, возможно, недалеко от дороги, потому что Итачи всё же был аккуратен. Он повёл его наверх, и по запаху Саске определял, где находился — в подвале, в том, что за дверью, пахло строительными материалами, оставшимися после ремонта, на кухне, туда, куда вела первая долгая лестница, пахло ужином и новым полом, после пахло чужим одеколоном. Там, возможно, и проводили всё своё время остальные жители дома. Ещё одна длинная лестница была за поворотом — на второй этаж, где живых запахов практически не было. Скорее всего, там никто не жил, но Итачи намеренно вёл его именно на второй, подальше от входной двери.       В ванной комнате сделали ремонт. Сделали, чтобы после его попортить заколоченными окнами, снятыми со стен шкафчиками и сломанной мебелью. Когда с глаз спала повязка, Саске удивился такой неряшливости. Он понимал, что это были меры, чтобы он не сбежал, но чтобы брат намеренно оставил стены обшарпанными, а штукатуру по углам осыпавшейся, — принять не мог. Всё же неряшливо, нежели бедно. Внешний облик дома омега описать не мог, как и заключённый свою тюрьму, потому что он мог видеть всё только изнутри, а не снаружи. Ванная комната была закупорена наглухо, как клетка.       Уже стемнело. В узкой щели между досок в окне можно было разглядеть толщу сумерек, а значит — его не пытались запутать. Брат за спиной завозился, пытаясь запихнуть скользкий платок себе в карман, и Саске довольно долго пришлось дожидаться, пока его руки развяжут. — Давай сюда, — омега повернулся к Итачи спиной и приподнял руки, чтобы брату не пришлось к нему наклоняться.       Альфа долго распутывал узлы, неохотно выпускающие его на свободу. И эта свобода как ступенька нового плена причинила Саске боль. Он демонстративно потёр запястья, хотя на его чувствительной коже не осталось даже красного следа, разве что в тех местах, где он сам по неаккуратности надавил шнурком.       В ванной стояла удушливая жара, страшно было подумать, что так же жарко может быть скоро и в его подвале. Лето медленно вступало в силу, и вне ванной стоял сухой пропахший травой воздух.       Саске обернулся, заглянув в коридор, мелькнувший в короткий миг, пока Итачи выходил из комнаты. Дверь ванной выходила в помещение, освещённое с жестокой чёткостью. Она не была заперта на ключ, и Саске прислушался, пытаясь разобрать, не слышно ли чужих разговоров. Все молчали, только в глубине дома раздавались медленные глухие шаги — кто-то ходил туда-сюда.       Чуть погодя приглушенный далёкий голос, показавшийся омеге знакомым, — кажется, это был один из тех двух бугаев, что убирались у него в комнате — крикнул: — Всё спокойно.       Возможно, вечерний обход — Саске почесал затылок. Он подошёл к окну, и его фигура погрузилась в вечерний свет, проскальзывающий сквозь доски, и засверкала как обгоревший факел, по которому пробегали последние искры огня. Омега выглянул на улицу. Он смотрел на багровую полосу заката за холмом и его мягкий отсвет на шиферной крыше сарая за домом. Сорняк в саду погрузился во тьму, почти все силуэты исчезли в ней, и, похоже, поднялся ветер, потому что трава еле заметно зарябила.       Некоторое время он стоял тихо и наблюдал эту великолепную картину, но после отвернулся, чтобы не испытывать терпение, рывком стянул с себя майку и с размаху выбросил её на почти пустующую тумбу с умывальником. Он услышал, как баллончик дезодоранта шмякнулся в керамическую раковину и на какое-то мгновение разорвал тишину. Саске осмотрелся. Итачи оставил совсем немного — новую мочалку, банное полотенце, дезодорант и два флакона — один с шампунем, другой с гелем для душа. Почему Итачи не оставил упаковки, он мог только догадываться. Наверное, просто не хотел, чтобы Саске смог чем-нибудь нахлебаться, хотя должен был знать, что брат никогда не наложил бы на себя руки. Наверное.       «Интересно, что делает Наруто?» — Саске скучал, хотя старался намеренно не думать об альфе.       Они не так много пробыли вместе, тем более после того, как достаточно сблизились. Саске даже не успел окончательно осознать тесноту их близости, её интенсивность, не успел насладиться любовным опьянением, свойственным началу отношений.Совсем чуть-чуть они упивались друг другом в жаре общей страсти, а сейчас объединились в одном тумане воспоминаний, где парили и сталкивались пережитые ими мгновения, чудовищные и восхитительные одновременно. Пока Наруто был рядом, Саске даже не осознал, как много перенял от него: странную привычку сначала откусывать у горбушки корочку, а потом есть оставшийся ломоть, как обычно, некоторые жесты, выражения. Утром ему казалось, что он слышит его сонный голос, предлагающий ещё чуть-чуть полежать, а перед сном свист и треск ремня, резко вынутого из петель.       Саске стянул с себя штаны и кинул их к майке. Следом носки и бельё. Перед тем, как включить воду и залезть в ванну, он ещё раз посмотрел в окно. Уже настала ночь, и сверкающий золотом горизонт застыл пепельно-серым силуэтом. В комнате стало чуть-чуть мрачнее.       Тогда, сидя в тёплой воде, отмываясь от грязи, омега думал о том, что ему делать дальше. Он надеялся, что Наруто искал его, беспокоился о нём, но у него была семья. Семья, которая, скорее всего, не позволит развязывать конфликты между её членами, а именно между Наруто и Итачи. Может быть Узумаки просто не сможет ему помочь, тогда на него не стоит полагаться — Саске собирался выбраться из плена самостоятельно. На его лице появилось упрямое выражение, и он вдруг почувствовал себя более воодушевлённым. Он снова был прежним собой, отважно бросающим вызов судьбе — даже если вызов судьбе в данном случае был всего лишь отступлением. А хотя бы и так — ему ведь больше ничего не осталось. Дурацкое время не оставляло ему другого выбора. Боги посылали лёгкие и тяжёлые времена, но Саске не собирался в худую пору жаловаться, причитать, он собирался вести себя так, как привык.       В тот момент он был горд собой. Горд, что собрался с силами и чувствовал бесконечное облегчение. Теперь же, сидя вновь в закрытом помещении подвала во время своего одинокого ужина, он думал о том, как провернуть то, что нужно. Он должен был сблизиться с братом, должен был вести себя мило с ним, но не слишком явно, чтобы в это можно было поверить.Он должен проглотить свой страх и отвращение и просто играть смирение, игнорируя скребущий звук, проникающий прямо сквозь кости черепа. «Шкряб-шкряб» — прямо в области затылка, точно его ковыряли на хирургическом столе хирурги-дикари. Наверное, лоботомия была бы приятнее.       Существо ковыряло бетон, а наверху каждый вечер звенел колокольчик над дверью, когда её кто-нибудь открывал. Это не был красивый звон, как у какой-нибудь музыки ветра у входной двери магазинчика, а раздражительное дребезжание, омерзительное звяканье, которое действовало ему на нервы. Вначале его не было слышно, но сейчас Итачи, наверное, перестал закрывать дверь в подвал, и изредка Саске мог слышать, что происходило в доме.       За дверью раздался шорох. Существо замерло. Итачи вернулся, чтобы забрать ужин.       В это время у Саске не было ничего осязаемо-конкретного, и единственное, за что можно было ухватиться, что-то, что можно было назвать точкой отсчёта, был брат. Он собирался с ним вновь заговорить, хотя достаточно долго не мог решиться на это. Ведь разговор с братом это то, что облегчает и отягощает одновременно. Всё, что соприкасалось с Итачи, люди ли, предметы, слова, наливалось свинцовой тяжестью и камнем устремлялись вниз, в бесконечную невесомость.       Атмосфера стояла муторная. Всё вокруг было тяжеловесным, словно погружённым в какое-то густое, вязкое варево, где Саске и его брату приходилось ходить медленными, усталыми кругами. Альфа был достаточно медлительным в этот вечер, кажется, он спал примерно столько же, сколько и сам омега — несколько часов в моменты крайней усталости, когда тело просто не выдерживало и отрубалось. «Больше обморок, наверное, нежели сон», — думал Саске. Он по привычному маршруту приблизился к тумбе и заглянул в тарелку, хотя наверняка мог разглядеть её содержимое, не наклоняясь. Прежде, чем открылась дверь, Саске решил, что начнёт разговор с просьбы о каком-нибудь блюде, но ему не пришлось играть заинтересованность, потому что в этот раз брат всё же высказал свою обеспокоенность. — Ты должен больше есть. — Я знаю, просто не могу, — Саске старался не язвить и говорил на одной ноте, чтобы скрыть настоящие эмоции. — Тебе не нравится? — Сложно судить, что нравится и не нравится, когда аппетита нет.       Итачи ещё раз заглянул в тарелку, чтобы убедиться, что суп именно такой, каким он его помнил в кастрюле, и тот своим видом не мог отпугнуть его брата. — Тебе нужны какие-нибудь лекарства? — Нет, — но про себя отметил, что лекарства бы ему не помешали, просто прописанные, а не выбранные наобум в случайных дозах. — Нии-сан, — Саске запнулся, и пришлось сглотнуть ком, прежде чем он смог снова заговорить, — как ты? — Нормально, — ответ прозвучал с задержкой, словно Итачи долго подбирал подходящее слово. — Выглядишь усталым. — Дел много.       Саске немного помолчал, так и не придумав, как продолжить разговор в нужном ему русле без нелепых вопросов. — Как погода?       Итачи хмыкнул. — Нормальная. — Мне скучно тут.       Альфа огляделся. Этот взгляд, скользнувший по накопившемуся в подвале хламу, Саске понял сразу, и пояснительных утверждений не потребовалось.       Каждый день Итачи приносил ему вещи — его старую одежду, новые книги, старенький кассетный плеер, и, соответственно, небольшую коллекцию кассет с шумным рок-н-роллом. Он приносил ему мягкие игрушки, у некоторых он отрывал глаза-пуговки и пришивал тканевые шарики, что казалось просто нервным и спонтанным решением, нежели необходимостью, ведь пуговки не полезнее деталей из плеера, хотя последний Саске так и не решился разобрать. Замка, который можно было бы сковырнуть, всё равно не было.       Бумагу, цветные карандаши, акварель и кисти — день за днём Итачи молча приносил ему то, что должно было, по его мнению, развлечь Саске. Омега демонстративно первое время ничего не трогал, а если и трогал, то очень скоро возвращал вещь на место, ровно в то положение, в котором её оставили, чтобы Итачи видел, что ему не интересно, но… Судя по удивлённому взгляду, Саске мог бы просто все эти вещи разорвать в клочья, и они бы остались лежать по тем же углам, просто чуть-чуть в другом виде, на который альфа всё равно не обратил бы внимания. — Ты читаешь, — Итачи заметил край книги под косым боком подушки. — И ты думаешь, мне этого хватает? — Ты всегда читал у себя в комнате. — Я расту, у меня меняются потребности, — Саске оборвал сказанное на половине слова, уж слишком двояко оно звучало, и сразу же попытался исправиться, — тут душно и пахнет плесенью. — Немного, — согласился Итачи, — я старался просушить всё как следует, но, видимо, кое-где плесень всё же осталась. — Можно хотя бы на кухню выйти? Я обещаю не делать ничего такого, что тебе может не понравиться. Просто чуть-чуть движения… Я же согнусь тут от скуки и… Окончательно свихнусь, — омега бросил короткий взгляд в угол, где притаилось существо.       Альфа выпрямился и убрал руки назад, отвернувшись от лампочки к своей длинной тени на стене. Внезапно брат показался Саске замкнутым и немного грозным. Не просто парень, которого можно задевать, толкать локтем как попало и щекотать, ничего не опасаясь. Итачи был теперь как огромный незнакомый пёс, к которому никогда не протянешь руку, не убедившись, что он не вгрызётся в неё. Итачи заметил этот неуверенный и изучающий взгляд и попытался улыбнуться, даже слишком старательно, но его брови были сдвинуты. Альфа весь напрягся. Его взгляд сделался более твердым, виски — металлическими, мышцы лица — узловатыми. Саске не спускал с него глаз. — Я принесу тебе что-нибудь.       Это был отказ, созвучный противному скрежету, возобновившемуся после ухода Итачи. Не сейчас. Саске зажал уши.

***

      Ему приснился сон. В последнее время ему ничего не снилось, потому что засыпал он лишь в моменты крайней усталости, и при таких обстоятельствах реальность смешивалась с миром фантазий, и вместо того, чтобы видеть что-нибудь оторванное от реальности, Саске продолжал своё бытие в подвале, не понимая, что спит. Он даже во сне не мог покинуть плен. А тут сон. Прямо сон, в полном смысле этого слова. Не видение, не плавный узор мысли, рисующий образы в реальном пространстве, а сон, создавший мир в его сердце, в его воображении.       Саске показалось, что он очнулся в уже знакомой комнате дома, который почти считал своим. Он не помнил пробуждение, но знал, что сейчас утро, что он только-только встал и собирался спуститься вниз. Вокруг него стояли пустые горшки, которые когда-то стояли на нижнем этаже, возле лестницы — Наруто собирался пересадить цветы, кровать была застелена, а дверь в ванную была приоткрыта. Саске держал в руках расчёску. Старую деревянную расчёску, которой его обычно причёсывала мама. Неожиданно в его сон, хотя и глубокий, как смерть, проникла рябь каких-то призрачных сновидений. В этой ряби были явно различимы обрывки некоторого скрипа, скрежета, пока глухого, будто за стеной кто-то из соседей грыз камень, ломая зубы. Что-то было не так. Возникли первые зачатки сознательности. Сначала они только тонкими волокнами проплывали мимо, потом становились плотнее, превращались в полное осознание нереальности происходящего, ведь Наруто никогда не перетащил бы горшки наверх, а двери в ванную в его спальне не было вовсе. Саске посмотрел себе под ноги, на привычный пол, который он столько раз мыл, коврик у кровати, упавший под стул носок, который лежал там каждый раз, когда Наруто раздевался. Он удивительно хорошо запомнил комнату, если не считать двери в ванную, но это был странный и одиозный штрих, свойственный любому сну.       Саске посмотрел в сторону другой двери. Внизу шумел телевизор.       Он вышел за дверь и оказался у лестницы за короткое мгновение. Солнце стояло невысоко, еле-еле выглядывало из-за высокой многоэтажки напротив. Тёплые лучи касались только края ступенек и прилегавших к ним перил. Саске коснулся тёплого поручня и, придерживаясь за него, медленно спускался вниз, не отрывая взгляда от светлой макушки.       Наруто сидел на диване, привычно закинув руку на его спинку. Он смотрел какую-то передачу, чей звук слышался Саске невнятным шумом, периодически альфа прокручивал в руках пульт, явно скучая, и играл тапкой. Подросток подкрался к нему со спины, стараясь ступать бесшумно, чтобы не спугнуть. Не то чтобы Наруто испугался бы, но Саске так хотел его увидеть, что любая мимолётная его безудержная радость при виде знакомого лица могла разрушить это видение, выдернуть его из сна.       На Наруто был апельсинового цвета свитер, чудесно сочетавшийся с тёплым оттенком его кожи, с пшеничного цвета волосами, искрившимися в солнечном свете. Омега протянул руку, наверное, слишком опрометчиво, но так нетерпеливо, что, возможно, его собственное сознание его пощадило, позволив кончиками пальцев ощутить тепло вблизи чужой кожи. Раскрыв ладонь, Саске коснулся чужого затылка, проведя пальцами по коротким мягким волосам. Наруто повернул голову. Несильно — он не пытался взглянуть на омегу, но был повёрнут к нему в достаточной степени, чтобы Саске мог увидеть на его лице улыбку. Золотые ресницы вздрогнули, альфа прикрыл глаза, и вдруг темно стало и вокруг, а может и не стало, но Саске показалось, что Наруто стал полупрозрачным. Всего мгновение, пока его глаза были закрыты, может быть, на два удара сердца — и подросток смертельно испугался, ибо в течение двух ударов сердца думал, что потерял его навсегда. — Выспался? — по золотистым волосам вновь скользнул тёплый свет весеннего солнца. — Наверное, — Саске положил руку на нарутово плечо. — А ты? Ты встал раньше… — Ликёра нужно было выгулять, — беззаботно ответил Наруто.       Саске огляделся. — Он разве тут?       Альфа растерянно посмотрел куда-то вниз, будто именно там ожидал увидеть пса, но в ногах Ликёра не было, потому что Саске не позаботился об этом. Наруто замолчал. Всего лишь фантазия — Саске горько улыбнулся — если что-то идёт не так, она замирает. — Ты позавтракал? — омега с надеждой смотрел на чужую макушку. — Да, конечно, я сделал и для тебя, — Наруто встрепенулся, будто ничего и не было.       Саске не сдвинулся с места, ощупывая упругое плечо. — Я скучал… — Пока спал? — по голосу было понятно, что альфа улыбался. — Хотел бы я, чтобы это был сон. Всего лишь плохой сон.       Наверху, в комнате Наруто раздался скрежет, будто дверь, ведущая в ванную комнату, неожиданно треснула пополам. — Здесь мне нравится больше, — Саске отпустил чужое плечо, обошёл диван, глядя себе под ноги, и сел рядом с Наруто, так ни разу на него не взглянув. — Я читал, что сны — это знаки, которые подаёт наше тело, и что незадолго до смерти люди начинают видеть особенно яркие и счастливые сны. Может, и это знак? Я не видел сны с того момента, как попал к брату, а сколько уже времени прошло? — Ты считал? — Даже не хотел, чтобы не разочаровываться.       На самом деле Саске считал, пытался выяснить, как долго он находился в статусе потерянного, пытался отслеживать время. Может, не для того, чтобы знать точное количество проведённых дней в неволе — он не уголовник, его время взаперти неопределенно, но для того, чтобы знать, как для других выглядит его исчезновение. Для других… Для Наруто. — Как ты себя чувствуешь? — Саске снова заговорил и скосил взгляд на колено альфы. - Нормально. Наверное, нормально, — голос Наруто стал тише, обычно так происходило, когда их разговоры становились серьёзнее, или когда альфа кокетничал. Последнее отсекала сама ситуация. — Что со мной может случиться? — А вдруг что-нибудь? К тебе уже врывались в дом. — В доме искали не меня. — Верно, они там были из-за меня, — Саске кивнул, — прости за это. Наверное, даже лучше, что меня нет рядом. Да, — омега ещё раз кивнул, — лучше. Будет, наверное, ещё лучше, если наши пути больше не пересекутся. — Это значит, что мы расстаёмся?       Саске впечатлило спокойствие чужого голоса. Наверное, если бы это был настоящий Наруто, он бы рассмеялся, ткнул ему в бок пальцем, как делал часто, когда Учиха важничал или был излишне серьёзен без должного повода. Он знал, как повёл бы себя Узумаки, однако его разум всё равно рисовал его другим. — Официально. Чувства — страсти, все дела, этого не касаются.       Омега прислушался к собственным чувствам — ему было грустно, определённо грустно говорить подобное Наруто, пускай даже ненастоящему. Он хотел бы быть счастливым, хотел бы полюбить кого-нибудь, не грубо, а искренне, хотел бы, чтобы эти чувства были взаимны. Но не в этот раз, не в этой жизни, судя по всему. По крайней мере, не с этим человеком. Наруто и так досталось. Такая любовь для него будет только обузой, и в это мгновение, Саске искренне надеялся, что альфа перестал его искать. — А чего они касаются? — Наруто вновь заиграл с тапкой, а Саске пожал плечами, не поняв вопрос. — Для чего тогда нужны чувства, для чего встречаться с кем-нибудь? — Чтобы быть счастливым? — Ты счастлив? — Наверное, нет, — Саске поводил носком по полу. — Осознание того, что я приношу такому человеку, как ты, проблемы, не делает меня таковым. — Какому же, такому, как я? — Человеку, который был ко мне внимателен, — первый человек, который был к нему добр в достаточной степени, чтобы Саске смог почувствовать себя значимым. Может быть, на самом деле, то, что омега испытывал к нему, была вовсе не любовь, а признательность, но уже не важно. Саске просто беспокоился, что не отплатил альфе тем же. — Что ты делал сегодня? Как было на работе? Я даже толком не знаю, чем ты занимаешься в офисе. Не знаю, какое твоё любимое кино, какое хобби, кроме ухаживания за растениями. Я не знаю, какие цвета ты любишь, кроме этого вырвиглазного оранжевого. Если честно, он меня раздражал. Когда-то раздражал и твой носок, да, который постоянно падал под стул, и утром ты его искал дольше, чем первый. Я не знаю твоих друзей, не знаю тип людей, который тебе по душе. Не знаю твои бывшие влюблённости, наверное, и не должен, но мне очень интересно, кто та девушка с фотографии на стене. Ты выглядел счастливым на фото. Мы так и не разобрали полки под лестницей, и ты наверняка вновь забил верхний ящик на кухне неутюженными полотенцами. — Я не люблю их гладить, — с полуулыбкой отозвался альфа. — Поэтому я делал это за тебя. И рубашки, — Саске прикрыл глаза, вспоминая сколько места занимали они на сушилке. — Огромное количество — ты менял их почти каждый день, потому что в офисе жарко. У меня плечо после этого болело, но… Это было приятно. От них пахло твоими духами… И тобой. О, и газета — кто вообще их читает в наше время, ты постоянно оставлял её разобранной на кофейном столике. Ликёр иногда жевал её листы, может, ты для этого её покупал? Подкармливал пса? — Или чистил на ней рыбу. — Неправда, ты брал чищенную в магазине. Точно, ты копил её для того, чтобы в один день устроить ремонт и застелить огромными листами пол, — Саске улыбнулся, вспомнив, как в один день, Наруто раздумывал о покраске стен. Недолго, всего пять минут, для приличия, а потом решил, что всё и так хорошо, особенно, если Саске доволен, и быстро переключился на выбор блюда на ужин. — Что ты подумал, когда я исчез? Разозлился, или поддался смирению? Может, ты подумал, что я окончательно сошёл с ума? Или подумал, что я сбежал потому, что несчастен? Или ты подумал, что верно и то, и другое? После всего, наверное, я выглядел, как мимолётный курортный роман. Почему ты заботился обо мне? Когда ты проехал несколько сотен километров, чтобы найти меня, тобой руководило только чувство долга?       Саске замолчал, всё так же глядя на колено Наруто. — Я… Не хочу тебя обманывать.       Омега понимал, что это значит. — Тогда, ты помнишь то, о чём мы говорили? Те мечты и страхи — часть меня, которой я поделился. Если она ещё внутри тебя, отпусти её, дай ей полетать. Возможно, однажды она вернется ко мне, и я пойму, что с тобой всё хорошо. — Снова отпускаешь? Разве не будешь скучать? — Буду, — честно ответил омега. — Но это неважно. — Киньте мученицу львам?       В этот момент было слишком явно, что Наруто, сидящий рядом с ним, ненастоящий — навряд ли он Дюма читал. Саске говорил сам c собой. — К чему эта жертва? — Наруто, кажется, поменял позу. — Ты не кот, жизней не девять, а одна, так что глупо опускать руки.       Чуть ближе, кажется, за стеной у лестницы, вновь раздался противный звук, будто там, за бетоном и кирпичами, были другие ступеньки, по которым спускался кто-то с вилкой, царапающий облицовку. На мгновение Наруто замолк, а после вновь заговорил: — Усталость пройдёт, беды тоже. Если и вправду хочешь защитить кого-то, то лучше устранить опасность, чем надеяться, что он к ней не придёт, а после будь рядом, чтобы быть спокойным, что всё с ним хорошо. — Я не могу решать за тебя. — Думаешь, я бы отказался? — Определённо. — Тогда смысл спрашивать? — вновь голос Наруто, такой тихий, с заботливой интонацией.       Альфа наклонился к нему, положил тёплую и широкую ладонь на колено Саске и совсем чуть-чуть сжал его. Такое живое чувство, почти реальное прикосновение совершенно парализовало. И потому, когда альфа переместил руку с колена на плечо и притянул его за шею к своей груди, омега поддался слишком легко. Разумеется, он хотел обратиться к Наруто с каким-нибудь оправданием, шуткой, чтобы не казаться слабым, но не нашёл ни единого словечка, чтобы высказать это вслух. И не нужно было. Наруто никогда не считал его слабым. — Всё пройдёт, — почти у самого уха. — И это тоже.       Альфа опустил голову на худое плечо, и они просидели так некоторое время. Время, впервые проведённое в абсолютной тишине. На этом сон завершился, а если нет, то омега просто не помнил, что было дальше. Навряд ли что-нибудь важное, в таком случае Саске бы не забыл.       Скрежет.       Он очнулся чуть позже, чем обычно — до этого омега всегда успевал встать и собраться до прихода брата, но в это утро было по-другому. Саске слышал чужие шаги, они остановились перед дверью, помолчали, размышляя о чём-то, потом повернулись и удалились, оставив его ещё ненадолго одного. Постель Саске, односпальная полуразрушенная кровать, неожиданно показалась такой широкой и печальной, такой глубокой и опасно удобной. Морок сна ещё до конца не развеялся, и Саске чувствовал призрачное прикосновение тёплой кожи к его, чувствовал влагу на своей майке, и они испытывали единое чувство, потому что ничто из того, что случилось, не являлось реальным. Наруто ещё где-то рядом, может быть, сидел, или стоял у кровати, Саске почти мог увидеть знаки его присутствия, потому что его глаза были устремлены в его сердце, и он чувствовал себя крошечным муравьем, потерянным в этой ужасной огромной постели.       Скрежет.       Шаги вернулись. Саске хотелось стать ещё меньше, хотел бы стать прозрачным. Хотел, чтобы его кто-нибудь в этот момент раздавил — сон окончательно развеялся. С трудом Саске пытался найти тепло в краю пухового одеяла, и кончиками пальцев чувствовал, как оно рвалось от его силы. Его тело — это просто кусок плоти, лишенный крови, брошенный в морозильную камеру — он готовился к тому, чтобы перейти к действию.              Скрежет.       Для другого то, что он собирался сделать, не показалось бы сложным, но омеге, прожившему с братом почти всю сознательную жизнь, поклонявшемуся ему, а теперь пребывающем в трепетном страхе от одного имени, весь его план казался одним-сплошным испытанием на выносливость. Саске мог бы соврать кому угодно, но брату…       Послышался шум задвигаемого засова. Подросток тяжело вздохнул, сжал кулак, и свесив руку с края постели, коснулся пола. Стук слушать приятнее.       Он постучал, и скрежет стих.       

***

      Итачи принёс шахматы.       Саске ожидал, что альфа принесёт что-то связанное с прошлым, как делал до этого, но был рад, что ошибся. Хлама в его подвальной комнате хватало, и шахматы на его фоне казались чем-то весьма приятным и новым.       Правда, в их доме были шахматы, были шашки и го. Играли Итачи и Фугаку, а Саске наблюдал, когда находил время посидеть на месте несколько часов, пока будет длиться поединок. Обычно Саске скучал и играл с отцом лишь для того, чтобы выпросить для себя немного отцовского внимания, в остальных же случаях старался избегать подобных развлечений. Не его это было, по крайней мере в детстве. Итачи был другой. Итачи любил стратегии, детективы и никогда не вёлся на ошибочные посылы. Саске любил «Человека, который смеётся», а брат «Собаку Баскервилей», потому что ему нравился Шерлок Холмс. Возможно, Холмс был именно тем детективом, каким собирался стать сам Итачи когда-то давно, ведь и Холмс и Итачи очень умные — рассуждал маленький омега.       «Мир полон очевидных вещей, которые никто никогда не замечает», — коснувшись братского лба, улыбнулся Итачи, после того, как Саске заявил, что его «любят меньше, чем нии-сана».       Шерлок Холмс обладал умением силой воли концентрировать свой разум на поставленной задаче, и Итачи тоже так умел, потому что если он действительно был чем-нибудь занят, например, делал чертежи, или учил уроки, то больше ничего не замечал. Микото могла звать его ужинать, но он не слышал её. Вот почему альфа очень хорошо играл в шахматы. Итачи, благодаря природным талантам или благодаря своей психической неполноценности, контролировал свой разум, концентрировался на доске, а человек, с которым он играл, через некоторое время переставал сосредотачиваться и чесал нос или смотрел в окно, а потому допускал ошибки, и Итачи выигрывал.       Саске отложил книгу в сторону, когда брат сел на край кровати и принялся разглаживать складки одеяла, чтобы положить развёрнутую доску. Будучи привычно молчаливым, Итачи ловко расставлял фигурки, изредка тонувшие в тени его рук, преграждающих свет одинокой лампочки. Саске казалось, что Итачи был тоже немного взволнован предстоящей игрой, хотя поводов для этого не было — он был один на один с младшим братом, дверь была закрыта, а сам Саске спокоен. Чёрного цвета носок сползал с его голени, Итачи едва замечал это, так же, как и то, что на шее у него всё ещё болталось до боли знакомое Саске полотенце с рисунком белых жемчужин, которые покупала в каком-то далёком магазинчике их мама. При каждом движении оно подрагивало на подвижных плечах. Альфа наверняка забыл снять полотенце после утреннего туалета. Оно съехало набекрень, но так и осталось висеть на его шее, пока он не обратил на него внимания после расстановки фигурок.       Резко сдёрнув с себя полотенце, Итачи забросил его себе за спину, наверняка осознавая, что Саске вспомнит рисунок на нём. Омега давно не видел вещей из их дома, не его, а вещи матери, отца, бабушки, дедушки. Наверху, возможно, много вещей из семейного дома, бережно перенесённых в попытке воссоздать прежнюю обстановку. Когда после всех приготовлений Итачи заговорил, Саске поймал себя на том, что с трудом скрывает зевоту. — Хочешь чего-нибудь сладкого? — спросил альфа. — Нет, я только поел.       Итачи неловко огляделся, будто проверял, не забыл ли он что-нибудь.       Саске заметил, что брат выглядел немного потерянным, ещё более уставшим и нездоровым. На нём были серые спортивные штаны и чёрная майка, так что всё, что у омеги вызывало присутствие брата, было окрашено в скучно-серые тона. Он был плохо причёсан, и волосы его лежали жёсткими прядями, явно небрежно оставленными после душа. Вот так всё, что оставалось от дорогого брата из доступного чувствам, имело вид замусоленного растрепанного альфы. Испытанная Саске грусть не уменьшила его страха, однако он терзался бешенством от того, что Итачи оставил для напоминания о старом себе этого уставшего потерянного человека. Омега почувствовал себя покинутым, усталым и жалким. — Я, может быть, уже забыл, как играть, — Саске неловко коснулся белых пешек. Итачи позволил ему ходить первым. — Я буду поддаваться. — Если и проигрывать, то по-честному.       У брата был глуховатый тяжелый голос. Саске взглянул на его лицо, представшее в профиль — Итачи бросил короткий взгляд на дверь. Повернутая шея заставила напрячься тугой длинный мускул, к которому и прилепилось его отчаянье. Вид изнеможённого болезнью брата отворил сердце Саске для вялого сострадания. Собственные мышцы омеги задеревенели, а в горле и во рту перекатывался какой-то клок грязных волос. Может, он простудился, или так на него подействовало присутствие Итачи. — Чем занимаешься? У тебя, наверное, много дел, — Саске очень старался, чтобы тон его голоса звучал с заботливой интонацией. — Не особо, — признался альфа, — я свалил почти всё на помощников. Но то, что нужно делать, я делаю.       Саске сделал первый ход, Итачи не заставил себя долго ждать. — Мы никогда с тобой не играли в шахматы, — омега ляпнул это только для того, чтобы тишина не давила на уши. Существо тихо блуждало по стенам, и время от времени подросток слышал глухие шорохи. — Были более весёлые занятия, — альфа пожал плечами, — всё-таки шахматы не особо развлекают. — Ты играл с отцом. Не часто, конечно, но никогда не выглядел так, будто тебе скучно. — Я играл лишь для того, чтобы померяться силами, — Итачи на мгновение сморщил нос, будто почувствовал неприятный запах, — зря, конечно.       Они не говорили о родителях. Не только после трагедии, но и до. Саске мог чем-нибудь поделиться с братом — своими претензиями или мыслями по поводу происходящего, но они почти ни разу не обсуждали своих родителей и отношения с ними. — Ты мог бы добиться успехов в этом, — омега хмыкнул, потеряв первую пешку. — От этого успеха нет смысла. По крайней мере для меня. Ездить нужно туда-сюда, а мне бы дома сидеть.       Саске пожал плечами, мол, не видел в поездках ничего плохого. — Дома хорошо, скоро привыкнешь. — Дом… Я не хочу возвращаться в Кобе, — как бы между прочим сказал омега. — Не хочу видеть знакомые лица. — А Госе-си?       Городок с тридцатью тысячами жителей, расположенный в соседней префектуре и населённый в основном молодыми семьями рабочих и пенсионерами. — Там спокойно, а возможностей много, — пояснил Итачи. — Больше, чем в этом душном Токио.       Несмотря на явные признаки растерянности и усталости, у альфы была правильная и чёткая речь, отметил про себя Саске. Он продолжил расспрашивать брата об этом городке, внимательно наблюдая за реакцией на вопросы. Конечно, ему не нужна была эта информация — Саске не собирался никуда переезжать. Просто необходимо было прощупать почву, прощупать рамки дозволенного и, может быть, найти ответы на действительно интересующие вопросы. — А что случится с домом в Кобе? Разве его можно продать?       Итачи замер на короткое мгновение, а затем последовал стремительный взгляд в упор, тут же сосредоточившийся на бледном омежьем запястье, которое нависало над доской, пока Саске делал ход. — Хотя не важно, — подросток отмахнулся. — Госе-си? Это же в префектуре Нара? Хороший регион. Нара, — Саске задумчиво почесал нос, — это как-то связано с семьёй Шикамару — сан? — Не знаю, — Итачи остался спокойным, — думаешь, что я был с ним знаком? Мы ни разу с ним не встречались. Могу поклясться.       Последнее предложение — явное свидетельство лжи, хотя скудный язык его тела не давал никаких поводов заподозрить обман. — Встречались как минимум в тот день, когда он был у нас в гостях. Может быть, удавалось встречаться и раньше, когда ты с отцом ходил на эти скучные встречи. — Гости не считаются, мы с ним не говорили, а остальное... Ты просто повторяешь то, что слышал от других. — Итачи вдруг улыбнулся. — Это не обязано быть правдой. Ты же проницательный мальчик, знаешь, что врать умеем не только мы вдвоём.       Какое-то мгновение они с Итачи, скованные тесным пространством, глядели друг на друга, но почти тотчас, движимый неведомой силой, Саске с знакомым брату хмыком вновь пожал плечами.       Итачи дважды кашлянул. Тихий сухой звук великолепно сочетался с его бледностью. — Не ищи в каждом моём слове подвох, — омега постарался, не выражая никаких отчётливых эмоций, показаться обиженным.    — А ты в моих. Не такое уж я чудовище.        Слово «чудовище», вероятно, эхом откликнулось на «привыкнешь». Саске неожиданно осознал, что второе слово, сказанное будничным тоном устами Итачи, не вызвало в нём того возмущения, которое должно было вызвать. Он вспомнил о нём только сейчас.       Секунд шесть он пережёвывал во рту это «привыкнешь», ощущая какую-то почти невесомую меланхолию, которую можно было объяснить только окружением бетонных стен. Возможно это был аромат тяжелой грусти, источавшийся от новой штукатурки и битого кирпича с внутренними полостями или без оных, но явно выпеченного из очень нежной массы. Каким бы не было его существование в этих стенах, они были пропитаны болезненным трудом и любовью к нему.       Лицо Саске было рыхловато и от произнесенного вскользь «привыкнешь» явно раскрошилось ещё сильнее. Среди его дневников, даров, принесённых ему в жертву, он попирал ногами подобную штукатурную крошку, пригашенную пылью красного цвета. Он пинал её ногами, втаптывал в углы, но даже сквозь лёгкую обувь чувствовал, что под носком она была мягкой, хрупкой, растолчённой на мелкие частицы, овеянной ароматами уничижения, и теперь казалось, что он ставил подошву прямо на лицо брата. — Можно спросить? — не дождавшись ответа, Саске продолжил. — Когда мы с тобой вчера говорили, затронули тему болезней, ты ответил как-то загадочно. — О, для меня это не загадка. — Ты сказал, что не считаешь это проблемой. — Не считаю.       Итачи всё ещё был совершенно расслаблен. Язык телодвижений принципиально не отличался от исходного. Только банальные символические жесты, заменяющие слова: пожатие плечами, самые обычные манипуляции пальцами — никаких явных указаний на напряжение или на другие сильные эмоции. — Но это же глупо, — возразил Саске, — болезнь это априори что-то плохое. — Не в моём мире. — Меня это беспокоит.       Пауза. Затем слабая ухмылка, чёрные глаза Итачи сверкнули волнением, притом совершенно искренним. — Я знаю, что выгляжу измотанным, собственно, не скажу, что чувствую себя намного лучше, но это временно… Да, мне просто нужно время, чтобы расставить всё на свои места. — Мир, как река, он не стоит на месте. Невозможно держать всё «на своих местах» вечно. — Хн… — альфа на несколько мгновений задумался. — Я не знаю, что делать в другом случае. Я всегда буду стараться держать всё в своём личном порядке.       Саске взглянул ему прямо в глаза и как будто сочувственно кивнул: — Хорошо, может, ты захочешь подумать об этом позже, или захочешь чем-нибудь поделиться. — Я не привык делиться таким, — это прозвучало очень глухо, будто Итачи говорил больше с собой, нежели с Саске. — Ты не говорил об этом с родителями? — Не думаю.       Странный ответ на вопрос, подразумевавший ответ «да» или «нет». Даже еще более скользкий, нежели «Не припомню». Саске также заметил, что брат при слове «родители» сложил руки замком. Вовсе не обязательно признак сопутствующей лжи, но совершенно очевидный признак стресса. Вопросы начали нервировать его. — Они не обратили на это внимание?       Мгновение Итачи колебался, должно быть думал о том, стоит ли продолжать неприятный разговор, но после всё же ответил: — Делали вид, что. Наверное.       По беглому взгляду было понятно, что альфа не без раздражения вспоминал об этом. Снова пауза. — Это позор для семьи – иметь ненормального ребёнка. — Я почувствовал это на себе.       Альфа опустил голову — Саске не видел его глаз — и промолчал. — Когда ты оказался болен, родители были разочарованы, — его глаза широко раскрылись и пронзили подростка взглядом, наполненным необычайно откровенной неприязнью, но не к самому омеге. Саске отшатнулся.– Я не видел никаких крыс, я не слышал их, но было что-то не так, — Итачи пожал плечами, — не для меня, но родители, наверное, заметили первыми. Мне нельзя было быть больным. Я их первенец, наследник. У этих папиных друзей, что жили в соседнем доме, тоже был такой. Их сынок чудесно играл на скрипке, разбирался в искусстве, на словах, конечно. Во дворе он был тем ещё придурком. — Они тоже делали вид, что всё в порядке? — подал голос Саске, когда брат замолчал. — Делали. Ведь кашель можно сиропом вылечить, а проблемы с головой — нет. Не мои слова, я случайно услышал.

***

      Это было не так, как по телевизору, когда ментальные проблемы можно почти пощупать руками. Итачи даже не мог сформулировать, что именно с ним происходило. Он просто терялся время от времени, ничего такого, о чём действительно можно было беспокоиться. Родители были с ним солидарны… Или они убедили в этом маленького альфу, когда заметили его странное для ребёнка поведение, потому что всё хорошо, пока это можно прятать.       Прятать. Галлюцинации можно наблюдать, беспокойство можно наблюдать, ведь Саске, когда заболел, изменился и внешне, но с Итачи было по-другому. В нём поднималась буча, невидимая, неслышимая для других, и беспокоила только маленького альфу. Потерянность не было видно большинству, потому что Итачи научился с ней бороться, а закипающее раздражение никого не касалось, потому что его научили быть послушным мальчиком.       «Просто поздоровайся и больше старайся не говорить со взрослыми. Можешь уйти в комнату, когда они перестанут смотреть» — учили его, прятали от всего остального мира, будто Итачи был виноват в том, каким получился. Он сидел в своей комнате, слушал весёлый гам внизу, ощущал, как осколки каких-то чувств медленно кружили, циркулировали по его организму вместе с кровью, раскалённые частицы с острыми краями кувыркались в бурном потоке и драли ему мягкие внутренности. Если он закрывал глаза, то перед ним возникала схема его кровеносной системы, изображение, вырванное из какой-нибудь энциклопедии, прочитанной накануне. Его кровь — тёплая липкая жидкость, состоявшая из бесчисленного количества пылинок, освещённых огнем, и они пихали друг друга по всему пути до сердца, где их принимали и поднимали к лёгким. Сердце насыщало их огнём, давало этим частичкам жизнь и поддерживало их непоколебимой бесконечной любовью, как киношные родители.        Его кровь была живой, но это была не обычная телесная жидкость, а чёрный песок от разлагающегося нутра. Он был везде — в голове, в конечностях, в сердце, желудке и на всем пути лабиринтов его скользких серых кишок. Это была грязь, от которой невозможно было избавиться, выковырять из собственного тела, это была раздражающая грязь, что засоряла тысячи систем его организма. В холодной выпотрошенной комнате, в совершенном одиночестве он боролся с собой.       Итачи бесила собственная слабость, трусость перед родителями, невозможность им возразить, когда они требовали от него слишком много. Много — ненужное общение с «нужными» сверстниками, правильные хобби, идеальный образ, которым они могли бы хвастаться перед другими. День за днем они играли с ним, как с куклой, и он не мог их остановить. Всё, что ему оставалось — читать и изредка смотреть телевизор. Эти истории, рассказанные чужими людьми, не щадили его долгими вечерами перед сном. Они показывали ему, каков он, этот мир, сколь многим владели люди, жившие снаружи, люди, на которых он не был похож. Они точно знали, что им надо делать, чтобы быть счастливыми, а Итачи не знал.       Даже Йошими был в курсе. Отвратительный ребёнок, который приходил с друзьями его родителей. Им хвастались так, будто это сын божий, неогранённый алмаз, чьи достижения никогда не умещались в один вечер, ибо эти гости всегда заканчивали свои истории: «но это мелочи». Итачи уставал об этом слушать и от его родителей, и от своих. Йошими ставили в пример, будто сам альфа был недостаточно идеален. — Чтобы было, куда расти, — уже намного позже пояснил ему Фугаку.       Глупости. Итачи это унижало. Унижало, что суматошный, туповатый, задиристый пацан ставился ему в пример, что его родители и родители Йошими были уверены в том, что Итачи поверил во все их истории. Этот мальчишка его раздражал, особенно за обедом. Как же Итачи хотелось убить его, когда он ел салат прямо из салатницы, когда шумно хлебал горячий суп или пускался носиться по дому! А еще он ненавидел его за то, что Йошими носил с собой рогатку и стрелял из неё по воробьям. — Он же просто ребёнок, — улыбалась его мать, а Итачи тайком подбирал в саду птиц со сломанными крыльями. Он оставлял им еду, но утром никогда никого не находил.       

***

       — Я знаю, что ты разочаровался в детстве, потому что родители были против животных, — Итачи покрутил в руках потерянного коня, — а у меня была собака.

***

      Родители подарили альфе щенка на четвёртый день рождения.Наверное, это был самый счастливый день во всей его жизни — у него появился первый друг.Друг, по сей день ассоциировавшийся с пешими прогулками по залитым солнцем лугам, с беззаботным смехом, играми с мячом и тихими вечерами. Но щенку было мало что известно о солнечном свете. Этот маленький обломок его прошлого почти всю свою жизнь прожил, так ни разу не выйдя из теней квартиры.       Редкие игры с собакой позволяли Итачи отвлечься, когда это нужно было. Щенок его успокаивал, набрасывал на его пустоту покрывало — гул в голове успокаивался, и можно было вообразить, что у него всё хорошо, что перед ним расстилался чёткий путь, и он всегда знал, в какую сторону идти. Но это всего два часа в неделю. Когда Итачи оставлял щенка на подушке в гостиной с его любимым теннисным мячом, когда его ноги переступали порог его комнаты, всё становилось по-прежнему.       Иногда щенок приходил к нему, сопел в знак приветствия и крутился у ног, пока Итачи был занят чем-нибудь другим. Порой альфа опускал руку вниз, ловил висячее ухо и с грустью гладил его, потому что был занят, а отвлекаться было нельзя и невозможно. Собака стала важным элементом его существования, она так много значила для него, потому что только щенок выслушивал его, когда Итачи было плохо. Может, он ничего не понимал, но так старательно пытался, следил за движением губ, рук, тела, чтобы осознать, чего хотел хозяин — поиграть, посидеть, просто поговорить — тогда он невпопад тявкал. Когда Итачи скручивался в странном спазме на кровати, маленький зверёк карабкался к нему, сваливался, ушибал хвост или задние лапы, но всегда возвращался, цеплялся за простыни и пытался вновь. Неважно, насколько было сложно преодолеть этот путь маленькому и неловкому созданию, он всегда справлялся, подбирался к животу Итачи и лез под руку, чтобы тот его обнял. Пёс слизывал пот со лба и скулил, когда альфа становился особенно беспокойным. Сквозь туман уплывающего пространства Итачи чувствовал, как псинка тыкалась в него носом, и представлял, что он ему что-нибудь говорит, просит вернутся к тому месту, где он потерялся, и скоро альфа брал себя в руки и бледный, опустошенный поднимался с кровати. Щенок тявкал от радости и, наверное, благодарил Собачьего Бога за то, что осталось ещё что-то, что можно любить.       Щенок. Итачи помнил, всё, что с ним происходило, помнил раннее детство, которое принято забывать ещё к подростковому возрасту, но имя первого друга не помнил совсем. Может быть, его имя начиналось на «к», или «л», звук был мягкий, и язык при его произношении складывался лодочкой. Его как-то звали, но как — навечно затерялось в глубинах подсознания.       Лучше бы забылось всё его детство. Итачи почти не выходил за порог фамильного дома, пока ему не исполнилось четыре. К тому времени, хоть его сердце разрывалось в тоске по невообразимо большому и неведомому миру и говорило, что надо бежать так далеко и так быстро, как только могут его маленькие ножки, он достаточно много знал, чтобы понять, что не выживет один. Ему нужны были родители, чтобы существовать. — Однажды, — он обращался к щенку, — мы уйдём отсюда. Я буду заботиться о тебе, а ты обо мне.       Этого потом, конечно, не случилось. Минули годы, он обнаружил, что слишком себя переоценил и кое с чем опоздал, хотя его отвращение к поведению родителей и собственному обрубку жизни никоим образом не уменьшилось. Бесстрашие четырёхлетнего ребёнка истощилось настолько, что для него стало невозможным долгое время находиться вне стен квартиры. За годы, пока он рос, родители настолько присосались к нему и уничтожили все те признаки, по которым мир мог его узнать, что уйти, просто покинуть это место, стало чем-то смешным и невероятным.       Возможно, это всё из-за щенка. Он был единственным, кто понимал, когда Итачи нужна была поддержка. Маленькое, глупое существо, которое просто к нему привязалось.       Птичий писк. — Это всего лишь животное. Это же весело. Чего ты такой серьёзный? Или тебе жаль? — улыбнулся дурной мальчишка, когда Итачи попросил его не стрелять по воробьям. — Плакса! — Итачи нахмурился, ибо никогда в своей сознательной жизни не плакал, даже когда падал. — Я предупреждаю. — И что ты мне сделаешь? — Скажу твоим родителям, что у них растёт преступник. — А я твоим скажу, что у них растёт стукач.       Итачи повернулся боком к раздражающему лицу, потому что просто не ожидал, что его толкнут. Это не было больно или страшно, альфа просто был удивлён, оказавшись на земле, а Йошими быстро отступил, чтобы на обвинение ответить, что Итачи поскользнулся сам. Взрослые возились на террасе. Их разговор никто из них не слышал, намеренный толчок тоже остался незамеченным — никто не сделал дерзкому мальчишке замечания. И тогда подбежал щенок. Он собирался спасти своего хозяина, олицетворявшего для него всю любовь, что есть на свете, даже если придётся укусить кого-нибудь вопреки своему спокойному нраву, даже если от пробежки через весь задний дворик разорвётся его маленькое щенячье сердце и кровь хлынет сквозь острые белые зубы порывом собачьей гордости. Йошими этого не знал. Он так сильно был озабочен тем, увидел ли кто-нибудь его, что не заметил приблизившегося щенка.       Итачи не успел подняться. Он мог бы отозвать щенка, но не стал, позволив храброму созданию завершить то, к чему он стремился. Псинка мог бы схватиться за штанину, тогда было бы совсем не больно, даже если бы кожу зацепил — он был совсем мал, чтобы кусать достаточно сильно, а вот пальцы были уязвимы и очень чувствительны. Пёсик приготовился, из всех своих силёнок разинул пасть, вцепился в средний палец и не отпустил, когда мальчишка слезливо вскрикнул. Рогатка шлёпнулась на траву, а взрослые наконец отреагировали на творившееся возле пруда.       Йошими тщетно пытался стряхнуть щенка, крутился, оттягивал руку, его подбежавшая мама просто хлопотала рядом, не зная, за что схватиться. Итачи успел только различить белые усики на морде, пятнистое ухо и пенистые слюни в уголке пасти. Приблизившись, чужая мама встала перед ним, и щенок исчез за её фигурой, а в памяти остались лишь собачья морда и любовь, светящаяся в карих глазах. И голос Микото, схватившей его поперёк живота, чтобы он не вырвался… И жалобное «тявк».       Обезумевший мальчишка ударил собаку ногой со всей шестилетней дури. Итачи забился в руках матери, попытался вырваться и надавать дурному сыночку «хороших людей» по голове с той же силой, с какой он лупил его пса, пытаясь оторвать того от пальца. — Отпусти меня! — Дорогой, отведи его пожалуйста в дом, — из рук матери, альфа был передан в руки отца, и оттуда уже у него не было шансов вырваться. Фугаку его встряхнул.       Обернувшись, вытянув шею насколько позволяла человеческая физиология, Итачи пытался рассмотреть среди скопившихся вокруг плачущего Йошими взрослых своего щенка. Он показался за секунду до того, как дверь на задний дворик захлопнулась — он отскакал в сторону. Итачи с облегчением выдохнул.       Его не наказали, но оставили сидеть в комнате. Между собой взрослые всё замяли, а подбитый и, наверное, от того прихрамывающий белый друг совсем скоро поскрёбся к нему в дверь. — Прости, что не защитил тебя, — Итачи обнял щенка, посадив его к себе на колени, а сам опустился на пол перед дверью. — Я не хотел, я не думал, что так будет.       Пёс, поскуливая от жалобного тона, облизывал ласкающую руку. Итачи погладил животное по голове и заглянул в добрые доверчивые глаза. Он возьмет Пса с собой в новую жизнь, и Пёс никогда больше не почувствует чужой ненависти, его хромая любовь будет вознаграждена. — Больше никогда, — пообещал маленький альфа, — никогда не позволю, чтобы тебе сделали больно. Лучше мне.       Совсем скоро щенок завозился, и Итачи отпустил его — Пёс всегда так делал, когда хотел в туалет, его лотки стояли у лестницы и в коридоре. Сходит и вернётся. Дойдя до двери щенок, обернулся и секунд пять не сводил с Итачи глаз, будто хотел убедиться, что хозяин никуда не уйдёт за это время; в них были одновременно любовь и печаль. Казалось, Пёс улыбался, совсем чуть-чуть.       Итачи сел за уроки — домашнее задание он сделал ещё перед выходными, но должен был повторить теорию по кендо. У него скоро должен был быть экзамен. Привычные сухие страницы, мерно тикающие часы на стене, Итачи, не замечающий течения времени и того, что происходило вокруг. — Солнышко, — наверное, уже не в первый раз позвала его Микото, стоявшая в дверном проёме. Альфа наконец-то заметил её. Где-то в тёмном коридоре крутился Фугаку. — Да, мам?       Его мама иногда кусала губы — когда-нибудь потом у Саске будет такая же привычка — когда беспокоилась, не знала, что и как сказать или просто подавляла протест, потому её нижняя губа была всегда краснее верхней. — Как ты себя чувствуешь? — даже почти пятилетний мальчик понял, что она зашла не за этим. — Хорошо, — ответ был не важен, потому Итачи ответил базово. — Можно я зайду? — когда Итачи бросил короткий взгляд на конспекты по кендо, она попыталась улыбнуться. — Это важно.       Она села на край его кровати, а Итачи остался сидеть за столом. В руках Микото крутила теннисный мяч, подобранный у собачьей подушки. Её глаза бегали из стороны в сторону — прежде ей не доводилось объяснять ребёнку о феномене смерти, а потому она заговорила о какой-то нелепице про другие миры, про души, про любовь, про то, что покинувшие этот мир дорогие люди смогут жить в сердце. Итачи слушал и хмурился всё больше. Он читал про смерть в энциклопедии и знал, что после того, как остановится сердце, ничего не произойдёт, а ещё знал, что такие разговоры просто так не заводят.       «Тявк» — после удара в голову. — Он умер? — его нижняя губа задрожала.       Микото положила мяч на стол и слабо кивнула. Умер, хотя около часа назад живой сидел на его коленях, и Итачи давал ему обещание. Первый и единственный друг, который просто за него заступился.Он ничего не сказал, для этого его потрясение было слишком велико, но слезы набухли в уголках его глаз, хоть и не сорвались с них. — Солнышко, иди ко мне, — мама пыталась притянуть его к себе, лепетала что-то про собачий рай, где щенку теперь точно хорошо. — Я ненавижу его, — захлёбываясь в солёной жидкости, тёкшей не через глаза, но через нос и по горлу, сказал Итачи. — Я не хочу его больше видеть, ни его, ни брата его, ни родителей. — Ты не должен так говорить, — наконец подал голос Фугаку из коридора. — Я могу ненавидеть выродков, как он! — Микото вздрогнула, явно удивлённая неожиданным словом в лексиконе сына. — Итачи, — тон отца стал грозным, — это была случайность. — Неправда! — Мы заведём другую собаку. — Но… — он последний раз всхлипнул, — мне не нужна другая собака, мне нужна эта.       И это были не просто слова, брошенные от мимолётной печали, Итачи действительно было больно, так, если бы он потерял кого-нибудь из родителей в столь нежном возрасте. Родители принесли его домой в картонной коробке, и альфа впервые в жизни дал кому-то имя. Теперь в такой же картонной коробке они унесли его. Кажется, эта была даже меньше подарочной, потому что щенку было больше не важно, сколько для него приготовлено места, хотя он подрос.        Дворняжка, ибо родители опасались, что дорогая породистая могла быстро скончаться, которая отстояла доброе имя своего рода. Порой такой глупый, порой такой понимающий, но беспрекословно послушный. Итачи мог уронить еду на пол, и он бы не тронул ее без разрешения, а ещё щенок был рядом, когда альфе было весело и когда ему было очень плохо, когда он терялся и вёл себя странно даже для собаки. Он сидел рядом с Итачи, когда тот делал уроки, когда вечером чистил зубы, а утром первым успевал поприветствовать мальчика, сидя у его постели, когда ещё не мог на неё взбираться. Простая дворняжка, которая была одной из десятков тысяч ненужных никому собак в местном приюте, по случайности она стала желанной для одного одинокого ребёнка. Он вошел в жизнь Итачи, а Итачи в его, и он подарил ему кусочек детства, всего полгода детства, которое заслуживает каждый ребенок.       Его отняли. И родители пришли сообщить эту трагическую новость, не позаботившись о чувствах своего ребёнка. Они стали защищать этого дурного мальчишку, хотя могли просто поддакнуть, и Итачи бы успокоился, а так ему казалось, что смерть его пса их никак не тронула.Его щенок был не просто игрушкой. Он был идеальным псом, который заслуживал немного скорби после своего ухода. — Он извинится, когда придёт в следующий раз.       Итачи не нужны были извинения. И Псу эти извинения тоже были не нужны, от них в его тесной коробке не стало бы теплее. Собрав все свои силы в маленький кулак, сжав губы и подавив рвавшееся из глубин ещё живого сердца горе, альфа сказал, что справится, и выпроводил родителей из комнаты, хотя потом всю ночь плакал, уткнувшись носом в подушку. Утром она была всё ещё сырой, а альфа вымотанным. Стольких разочарований стоила ему эта маленькая в масштабе человеческого мира смерть.

***

— Это стало толчком? — Саске смотрел на шахматную доску, кажется, потеряв нить игры. Итачи сидел перед ним, опустив плечи. — Мне было особенно плохо в тот период. Самое неприятное, что я переживал его почти в одиночку. Это не один момент, когда всё пошло не так, это собиралось, как снежный ком. На следующий праздник перед днём моего рождения, — альфа внезапно почесал запястье. За время рассказа он сделал так ещё два раза, и на бледной коже проступило раздражение. — В тот вечер… Я взял молоток из кладовой и прибил им младшего брата «дурного мальчишки» прямо у него на глазах.       Саске замер. — Совсем? — Совсем. Не знаю, откуда у меня только силы взялись. Йошими тогда оторопел, он ничего объяснить не мог. Кажется, он так и не рассказал, что тогда в кладовой произошло, но наш отец сразу понял.

***

             Итачи в тот момент искренне ненавидел этого дурного мальчишку. Это был пик — потрясающий и одновременно ужасный, когда он совершенно сознательно взял в руку молоток и спустился в подвал. Глупенький младший брат Йошими скакал за ним по ступенькам, потому что альфа пообещал ему какую-то игрушку. Он выдумал её и тут же забыл, потому что более никогда не собирался произносить это вслух, но мальчик поверил. Он донимал Итачи расспросами на всём пути до места казни. Невинный, совсем крохотный, ещё спотыкающийся о собственные ноги при ходьбе, с большими щенячьими карими глазами.       Йошими последовал за ними, даже слова вымолвить не успел, осел на пол и остался там сидеть, когда его маленький брат в одно мгновение оказался бездвижным на полу. — Это же весело. Ты чего такой серьёзный? Или тебе жаль? — тон его был несопоставимо холодным для детского голоса.       Йошими не ответил, он был готов вот-вот разрыдаться, Итачи был доволен в то короткое мгновение. Всего мгновение, волшебное пробуждение, высвобождение силы, о которых ему никто никогда не говорил. Всего мгновение.       У его ног валялся мальчишка, кажется, ещё живой, или нет, или просто обреченный на последнее издыхание здесь, на каменном полу. Он услышал запах страха, последнего стремительного вдоха, металлический запах крови, усилившийся благодаря молотку. И во всей этой бессмысленной мести был только ужас, отвратительный удар сзади от подошедшей фигуры — а не восход, знаменующий новую жизнь. Легче не стало.       Молоток тяжело и равномерно покачивался в его тонкой руке, его конец был тёплым. Серая щербатая эмаль на его поверхности попадала в яркую пурпурно-белую сеть света от одинокой лампочки, расположенной прямо над ним. Дурной мальчишка всё ещё молчал, не проронив ни слова, он хотел плакать, но задыхался, и слёзы никак не высвобождались. Маленький братец Йошими всё ещё лежал, смешно отставив ногу в нелепой детской туфле. Итачи тоже вдруг стало грустно. Он отложил молоток на одну из полок и вышел, оставив мальчиков в кладовой.       Тогда в первый и в последний раз Фугаку его отшлёпал.              

***

      

— И что потом? — Саске потерял последнюю пешку. — Я был ребёнком, многого не понимал. Когда отец меня отчитывал, я был всё ещё немного зол — не на дурного мальчишку, а на отца. Я сказал ему: «ничего страшного, заведут другого», как он мне про щенка. Думаю, толчком, который раз и навсегда всё повернул в моей жизни, стала мамина беременность. Очень скоро после этой ссоры и этих слов. — Ты воспринял это на свой счёт? — Конечно да, и, наверное, это сейчас странно прозвучит, но я намеревался тебя не любить. — Передумал? — Саске впервые за разговор улыбнулся. — Да, когда в первый раз увидел. Просто понял, что ты лично ни в чём не виноват, и к тебе будут относиться почти так же, как ко мне. Более того, меня попросили о тебе заботиться, а в то время я уже беспрекословно выполнял всё, что от меня было нужно. И я заботился. — Спасибо, — совершенно искренне сказал Саске.       Итачи действительно всегда был рядом, когда ему было нужно. Не отец, а брат учил его стоять за себя, учил драться. Когда выяснилось, что Саске — омега, Итачи был единственным, кто не поменял к нему отношения, по крайней мере, видимо. Старший брат подавал ему пример, помогал с домашней работой, играл на заднем дворе, разделял его интересы. Собственно, только Итачи беспокоился о том, что Саске не использовал некоторые свои таланты, убеждал, что он может пойти учиться туда, куда хочет, а не куда советовал Фугаку. Когда омега не хотел замуж, именно старший брат заступился за него, из личных мотивов или нет, но заступился. Конечно, и у альфы были недостатки, но паршивым братом он был гораздо меньше, чем хорошим.       Второй человек, которому он был не безразличен. — Не за что. — Хотя бы за игру, — Саске тяжело выдохнул. Он не рассчитывал выиграть эту партию, но было всё равно немного обидно. — Шах и мат.       Альфа стряхнул с доски оставшиеся фигурки, а после бросил короткий взгляд на лицо младшего брата. — Чтобы не оставлять тебя в плохом расположении духа, завтра обещаю, что мы вместе позавтракаем на кухне, а вечером, если не будет дождя, я выведу тебя ненадолго в сад. — Правда?       Альфа кивнул, слабо улыбнулся и, собрав все фигурки с постели, встал и направился к двери. Они пожелали друг другу спокойной ночи, но перед этим Итачи к чему-то принюхался, будто ищейка, напавшая на след. Когда он вышел, Саске обнюхал себя — альфа выглядел беспокойным, правда, по какому поводу, омега так и не понял.

***

      Брат не обманул. Следующим утром он действительно позволил Саске позавтракать с собой наверху, правда, перед этим всё равно завязал ему глаза, чтобы провести в гостиную. Её окна выходили туда же, куда и окна ванной комнаты наверху, и Саске цокнул, заметив это.       Итачи был менее разговорчив, чем накануне, но это было всё ещё в его духе, потому омега не беспокоился. Ему захотелось зелёного чая. Итачи послушно ушёл на кухню, конечно, не оставив без присмотра, но это мелочи — Саске мог на это мгновение представить, что всё хорошо, и он просто в гостях. Громилы были на улице, и его веселила в это утро мысль, что Итачи выгнал их только потому, что Саске завтракал. Было почти хорошо. Чайник, закипающий на плите, и он почти свободен, брат спокоен — подарок невиданной щедрости со стороны последнего.       Подросток очень старался вести себя покладисто, хотя время от времени язык чесался сделать какое-нибудь едкое замечание. Он желал послаблений, не прогулку раз в неделю на ночь глядя, когда его выводили к двери и даже не разрешали отойти подальше в сад. Всё, что он мог — просто дышать прохладным воздухом перед тем, как вновь спускаться в душный подвал. В конце концов, в один из вечеров, Саске договорился с братом, что когда ему захочется прогуляться днём, то он будет гулять по верхней части подвала под присмотром брата или его подручных. Итачи так же разрешил принимать ванну чаще чем раз в неделю, его водили через день. Лучше, чем было.       Вечера в саду были тоже неплохи. Итачи молчал, но был чем-то занят с тетрадью — что-то там старательно писал, хмурился, зачёркивал, перелистывал страницу и начинал заново. А Саске сидел на пороге, глядя вдаль. — Тебе не плохо? — Итачи задумчиво глядел на подростка.       Саске удивлённо покосился на брата. — Не знаю, как-то тяжело на желудке после обеда, — пояснил альфа.       Омега пожал плечами. — Хн, у меня всё хорошо. Может, у тебя от чего-то другого несварение?       Итачи так и не ответил, просто вернулся к своей тетради с таким видом, будто этого короткого разговора вовсе не было. Да и живот — Саске показалось — у него не болел.       По вечерам всегда было спокойно, хотя и можно было вдалеке услышать голоса чужих людей. Они были где-то там, с другой стороны дома, за дорогой, может быть, чуть-чуть дальше. Ему хотелось протянуть к ним руку и дотронуться, чтобы убедить себя в том, что он принадлежит к миру, который во многом похож на их мир. Но сам он знал, что это не так, и что всё, что ему оставалось — отражение проезжавших мимо автобусов в пыльных стёклах сарая. Саске их разглядывал и чувствовал, что рассыпается в остатках света закатного солнца, словно его тело состояло из песка или зубного порошка. Он слушал разговоры громил, следивших за домом, чтобы отвлечься от грустных мыслей.       Саске почти перестал злиться на брата. Возможно, это было неправильно, но поддерживать запал злобы оказалось для него непосильной задачей. Чем больше он смотрел на Итачи, тем больше видел человека, который не желал ему зла, а просто пытался совладать с миром, который тоже не понимал. Саске грустно улыбался. Все вокруг были обычными людьми, но для них двоих они приходили из какого-то другого мира. Как и у них, у людей были руки, ноги, лица, выражение которых зависело от эмоций, у них были свои проблемы, свои страсти и искушения. Но эти люди всё равно оказывались выше их двоих. Воздух, вдыхаемый ими, не был их воздухом, и свет, который падал на них, происходил от более теплого источника, нежели солнце. Братья жаждали уподобиться им, влиться в массу нормальности, которая слабыми волнами проходила через мертвые ночи их одиночества, но не могли.       «Тук-тук». — Ты так смотришь, будто выискиваешь на мне вшей, — не выдержал Саске, когда в очередной вечер Итачи начал пристально его оглядывать. — Прости. — Тебя что-то тревожит во мне? — Саске вновь отвернулся к заросшему люцерной пустырю. — Ты изменился. — Всё ещё расту. — Я не об этом, — Итачи отложил тетрадь. — В тот вечер, когда мы играли в шахматы, я не хотел вспоминать своё детство. Я избегал его и всегда мог запрятать в закромах своего сознания, обходить стороной. Но… Кое-что выудило это наружу. — Желание выговориться? — Саске пнул носком камень, лежавший на пороге. — Запах, — Итачи нахмурился, — тогда всё тоже началось с запаха, когда мама забеременела.       Саске хотел бы отшутиться, сказать, что это глупости и Итачи не должен себя накручивать, но не смог выговорить и слова, потому что боялся, что это могло оказаться правдой.