***
Саске был растерян. Он шагал босиком и как можно менее торжественно туда-сюда по комнате и крутил в руках карандаш. Омега двигался так, как, принято думать, ходит ночной вор. Комната была пустой. Опустошенной. Страх создавал пустоту иначе и лучше, чем компрессор. Простыня на кровати намечала рельеф лица, как глина, едва тронутая скульптором, будто под ней кто-то лежал, и спустя несколько кругов по комнате Саске дёрнул покрывало за край, чтобы его рельеф изменился и не тревожил его и так больное воображение. Он был охвачен роем беспорядочных воспоминаний о прежде прочитанных и услышанных историях, а именно: о том, что комната беременной Микото была наполнена ароматом незримых фиалок. Он инстинктивно принюхался и не ощутил запаха, которым, как считается, обладает беременность. И прекрасно. Во-первых, настойчивый аромат его бы только раздражал, а во-вторых он не хотел, чтобы пристанищем подобного запаха когда-либо становился подвал. Четыре теста, принесённые братом, показали положительный результат, подтвердили, что где-то в недрах его тела жил маленький головастик, присосавшийся к его органам и питавшийся его соками. Саске всё ещё не знал, как на это реагировать. После этого обнаружения начались слепые попытки нащупать «это». Изучение — расследование, которое велось вначале любопытством, нахлынувшим при первых ответах. Он пальпировал собственный живот в попытках что-нибудь нащупать, например, что-то похожее на яйцо, в котором развивался головастик, но ничего такого не было. Он даже внешне не изменился, хоть и измениться как-либо на столь небольшом сроке было бы странно. Саске не знал, что ему делать с головастиком. Особых чувств омега к нему не испытывал, более того, он совершенно не рассчитывал на беременность. Никогда. Он хотел семью, думал о мифических детях, которые когда-нибудь у него могли бы быть, но не думал о том, откуда они могли у него взяться. Не через его тело так точно. Ему нужно было решить, что с этим делать, причём очень быстро. Тянуть было нельзя, сейчас головастик в нём действительно как головастик, того же размера и вида, но ненадолго — ещё две недели, и он станет размером с небольшой мандарин, ещё через две — с яблоко и уже на головастика будет совсем не похож, и тогда поиск коробки поприличнее будет выглядеть ещё более жутким занятием. Было бы хорошо сделать всё сразу же, однако Саске боялся рисков — если что-нибудь пойдёт не так, Итачи навряд ли вызовет врачей. Более того, запах омеги сейчас альфу немного раздражал — до этого он ни разу к нему не прикоснулся, лишь изредка косился и явно без какого-либо желания. Это могло быть для него временной защитой. «Тук — тук — тук». Через несколько дней Итачи принёс завтрак (из-за провинности Саске вновь завтракал сам) и пообещал, что вскоре выпустит Саске из подвала. И посчитав, что ответил на все его вопросы, повернулся к двери, вышел и закрыл её за собой. Омега сел ждать на постель. Воздух был спёртым, и как бы покрывал его липкой плёнкой, которую невозможно с себя содрать. Единственным звуком был шум вентилятора, гнавшего воздух по трубе в его темницу. Последние три дня, которые выдались излишне жаркими, стали истинной пыткой: день и ночь крошечное пространство заполняло беспрерывное жужжание, со временем становящееся невыносимым и резким, существа бесновались в стене, стук блуждал от потолка к полу, и Саске зажимал уши руками, чтобы избавиться от него. В этот день мучительный звук заполнял не только все углы комнаты, но и каждую клеточку его мозга. Саске помассировал виски. Он плохо спал, ибо существа стали более активными. Он оставлял гореть свет круглые сутки, так как боялся одиночества в кромешной тьме, в которую погружался подвал, как только он выключал лампочку. Но постоянное яркое освещение было ненамного лучше. От него болели глаза, и омега впал в искусственное состояние бодрствования, из которого больше не выходил: даже когда он накидывал на голову одеяло, чтобы приглушить свет, его сон был беспокойным и поверхностным. Страх и слепящий свет позволяли Саске находиться только в состоянии легкой дрёмы, каждый раз пробуждаясь от которой, он думал, что уже день. Учитель по биологии сказал, что стрессы во время беременности сказываются на развитии плода. Саске криво ухмыльнулся, вспомнив об этом. Он чувствовал себя заживо замурованным в подземном сейфе. Около трёх с половиной метров в длину, около двух в ширину и около двух с половиной в высоту. Семнадцать кубических метров застоявшегося воздуха. Семь квадратных метров пола, по которому он метался как тигр в клетке — туда-сюда, от одной стены к другой. Шесть маленьких шажков туда и шесть шагов обратно определяли длину. Четыре шага туда и четыре обратно — ширину. Шаги только на время заглушали его панику, когда нужно было что-нибудь решить. Стоило ему остановиться, а звук его шагов по полу замирал, она сразу возвращалась. «Какого человека я смогу выродить в таких условиях?» Он в который раз думал о побеге, и для веры в благой исход были причины. Итачи вёл себя странно. Омега вспоминал про непривычные братские жесты и пачку сигарет, лежавшую на столе, когда они встретились. Время от времени он менялся, и мысли по этому поводу, тесня друг друга, роились у Саске в голове. Где-то у основания черепа, силясь облечь себя в слова, смутно брезжили давние воспоминания. «Я не такой, как папа», — как-то сказал ему Итачи, когда Саске поделился с ним своей неуверенностью во время званных вечеров, — «я притворяюсь им, когда мне надо одно, притворяюсь дедушкой, когда нужно другое». Возникнув невесть откуда, эти слова неумолчно отдавались в ушах Саске. А после ещё одна фраза, сказанная в процессе рассказа: «Иногда я теряю себя». Выводя губами эти завораживающие безысходностью слова, Саске порой замечал возвращение прежнего Итачи — видел девятилетнего мальчика, сидящего с ровной осанкой на детском стульчике у окна в комнате Саске. Помнится, он как-то раз заболел и с трудом выздоравливал. Брат принёс ему большую тонкую книжку-раскладушку с цветными картинками. Она называлась «Удивительный волшебник из страны Оз». И Саске перечитывал её без конца, потому что в тот день с братом они играли на развёрнутых бумажных сценах самые разные пьесы, и это было чудесно. Страна Оз превратилась в множество других миров, а её герои примерили на себя новые роли. Бесконечная история. Сейчас болел Итачи. Он много молчал, а если и начинал говорить, то непривычно стал растекаться мыслью по древу. Порой, потеряв нить своей мысли, он замолкал и, наверное, прокручивал в памяти уже сказанное, дабы вдохнуть новую энергию в слабеющую память. Подростку было больно и неловко становиться свидетелем этих приступов болезненной немощи. Когда альфа забывал то, что хотел сказать, Саске вздрагивал и бросал на брата беспокойный взгляд в безмолвном ожидании возвращения прежнего альфы. Он возвращался всё реже и реже, но когда это случалось, это было очевидно. Прежний Итачи никогда не поднимал тона, не паясничал, не шутил с намерением задеть. Он старался угодить Саске, а потому предоставлял последнему больше свободы, и сам терял бдительность. Дверь находилась прямо напротив зала, через небольшой коридорчик, откуда вела лестница на второй этаж. Саске пытался сбежать сразу же после новости о беременности. Когда в его комнате прибирались, подросток медленно приблизился к двери, и как только громилы отвернулись в достаточной степени — один по работе, другой просто зевнул, Саске проскочил в верхний подвал и ринулся наверх. Его охранники кинулись следом, но омега был быстрее. Он в мгновение преодолел лестницу на кухню и только свернув двери, столкнулся с братом. «Тук-тук». Итачи покачал головой и жестом приказал Саске вернуться. Он был хмурым и молчаливым, не тот Итачи, который сжалился бы, а тот, что отбросил его на кровать, когда омега пытался сопротивляться. — Не делай глупости, — Итачи даже не прикрыл за собой дверь. Просто чуть-чуть поменял позу, чтобы легче было побежать. Саске ничего не ответил. Только посмотрел на брата, а после спустился вниз в подвал. Провинность, а сейчас обещание выпустить из подвала. Подросток не знал, что задумал брат. Он вернулся с пакетом лекарств. Омега знал, что Итачи не станет мириться с его положением, и ожидал, что ему принесут одну — единственную таблетку, которую можно будет спрятать за щекой, но их было несколько. Несколько лекарств, которые должны были оборвать его беременность, и Итачи в тот день был не в настроении. — Почему так много? — Саске нахмурился. — Ты же знаешь, что я не врач. Я всё разъяснил доверенному лицу, тебе прописали это. Вот инструкция, — альфа достал из кармана брюк — после встречи с доверенным лицом Итачи был в костюме — сложенный несколько раз тетрадный лист. Инструкция. Саске вскользь прочитал чей-то мелкий кривоватый почерк, а после скомкал листок и закинул в пакет, протянув последний брату. — Я не буду это принимать, — омега пытался выглядеть невозмутимо. Он медленно, хотя очень хотелось ускорить шаг, сел на край кровати, взял с прикроватной тумбы недоеденный завтрак — Саске специально попросил его оставить, чтобы потом избежать длинных разговоров, сделав вид, что увлечён едой. — Это не обсуждается, — Итачи положил пакет на тумбу. — Почему же? — Потому что таково моё решение. — Тело моё, а решение твоё? — Конечно, — Итачи не выглядел смущённым, — твои решения имеют весьма неприятные последствия. Так что прими лекарство. У Саске в желудке что-то дернулось. Слова на него никак не подействовали — он предполагал, что брат будет на него давить —но каждый кусок был солёнее предыдущего, и внутренности собрались в тугой комок. Он заставил себя проглотить ещё немного яичницы, растягивая время назло брату. В верхнем подвале, прокашлявшись, громилы решили отойти, чтобы не стать свидетелями неприятного разговора. Саске сделал выпад в сторону Итачи. — Какими бы не были последствия, они всё ещё касаются только меня. — Ты же сам знаешь, что тебе, — альфа сделал небольшую паузу, чтобы подобрать подходящие слова, — вот это всё не надо. Не бойся, это безопасно. Я о тебе забочусь. Саске ухмыльнулся. — И когда в последний раз твоя забота привела к моему благополучию? Игра в хорошего брата отвалилась от Итачи, как кожа от змеи. Он наклонился к омеге, сжал кулаки, суставы пальцев у него побелели. — Тогда же, когда твои спонтанные решения приводили к чему-нибудь толковому. В желудке снова начались спазмы. Саске привстал навстречу ему, но он был еще не готов дать себе волю. Собственная ненависть парализовала его, и на секунду он замер, чтобы перевести дыхание. — Это моё решение. Если ты с ним не согласен и боишься последствий, то не бери на себя такую ответственность, взваливая себе на спину мою судьбу. Я не буду принимать эти лекарства. Это мой окончательный ответ. — Точно? — Точно. Альфа подобрал с тумбы вывалившийся из аптечного пакета тетрадный лист, изучил его, а после достал нужный препарат, чтобы выковырять из блистера таблетку. Саске наблюдал за ним молча. Итачи достаточно долго решался, и за его решением последовало слишком внезапное действие.Омега даже не понял, как его лицо накрыла широкая ладонь, сплюснув его губы, сквозь которые Итачи пытался протолкнуть таблетку. Его нос был зажат, чтобы было невозможно вдохнуть, и как только челюсть его сдвинулась с места, таблетка проскользнула в рот. Итачи налёг сильнее, скинуть его не получалось, недоставало сброшенного веса, сопротивление было похоже на метание выброшенной на берег рыбы. Усилившийся от подскочившего адреналина запах брата окутал голову Саске. Он с трудом вдохнул его, отвёл назад руку … и врезал. Единственный хук в голову. Он ощутил, как импульс прошёл по костям, как костяшки пальцев хрустнули от прикосновения к грубой коже на его лице, напоминающей наждачную бумагу из-за новой щетины. На одно безумное мгновение Саске захотелось бить и бить дальше, пока он не превратится в истекающий кровью ком, мешок с мясом, но это ничего бы не дало. Альфа лишь слегка покачнулся — больше от неожиданности, чем от боли, но этого мгновения замешательства хватило, чтобы омега смог высвободиться, вывернувшись из-под нависшего над ним плеча. Он бросил на брата единственный мутный взгляд, чтобы просчитать соотношение сил. На лице брата не осталось следа боли, оно было пропитано злостью, кипевшей от чужого неповиновения. Саске выдержал его взгляд и бросился бежать, захлопнув за собой дверь. Сердце в груди колотилось, таблетка медленно двигалась по пищеводу — подросток случайно её сглотнул, а громилы были где-то наверху. Тяжёлые мгновения летели в него, в его колени и желудок, искали его, лишали сил, постоянно приближали момент, когда найдется путь в его мягкие внутренности, и можно будет сломить его слабостью. Омега побежал дальше. В ушах звенели колокола торжества, которое, как он чувствовал, сияет вокруг него, подобно холодному огню на картинке с Богом. Его первый, небольшой акт неповиновения был слишком важен, чтобы не попытаться воспользоваться им в полной мере. Он остановился на кухне.Громилы были где-то на улице, он слышал их голоса, дверь была закрыта. Брат всё ещё пытался справиться с дверью, которая не имела ручки с его стороны. Саске огляделся, а после схватил со стола тостер и кинул его в окно, прикрыв сгибом локтя лицо от возможных осколков. Пяткой он выбил торчавшие из оконной рамы осколки и кое-как, с опасениями пораниться, выбрался через окно. Он наверняка порезался, но осматривать себя не стал, чтобы не терять время, и кинулся бежать вперёд, через дорогу, в надежде встретиться хоть с кем-нибудь или спрятаться. Громкие злобные крики громил летели вслед убегающему подростку, как вываленный из ведра мусор. Ладони были мокрыми — то ли от пота, то ли от крови, царапины на них жгло, редкая щебёнка под ногами больно впивалась в незащищённые ступни, но Саске не останавливался, а громилы, несмотря на некоторую глуповатость, действовали без малейшего сомнения или колебания. Они не просчитывали этапы атаки, они просто увидели проблему и устранили её, применив ряд безукоризненных, совершенных в своей экономичности действий — они спустили на него пса. Саске этого не ожидал, собственно и собаку эту никогда не слышал, и первая их встреча произошла тогда, когда животина впилась ему в лодыжку, и они оба скатились по склону в местный ручей. Холодная вода остудила рану и, наверное, только потому Саске не сразу почувствовал боль, собственно, он даже не сразу понял, что произошло. Он оклемался только тогда, когда запыхавшиеся громилы его нагнали и приказали собаке отступить. Его вернули в подвал, и когда вели через кухню, Итачи сидел за столом и держал у виска мокрое полотенце. Побег провалился. Саске хотя бы попытался. Оказавшись за запертой дверью, он, изможденный, приблизился к переносному туалету и вырвал, уцепившись за него руками. Его стошнило несколько раз, пока всё не вышло. Несколько секунд Саске разглядывал выплеснувшуюся из него массу в поисках злосчастной таблетки, найдя её, присел и, тяжело дыша, негнущимися руками помог себе добраться до кровати, дрожащим и молчаливым. Нога саднила и наверняка кровоточила, стопы горели — то ли от раны, то ли от того, что были переохлаждены в ручье. Саске завалился на постель, повернулся на бок и поглядел на запертую дверь. В холодной выпотрошенной комнате, лежа на узкой кровати, втиснутой под защиту недовольного этим угла, он чувствовал себя никак.В грудь жалили проблески жалости. Какую-то часть его, которую Саске не хотел терять, жгло, и от неё оставался только запекшийся рубец. В промежутках между волнами тошноты и отчаянными молчаливыми мольбами о том, что мука не может быть вечной, закрадывалась в голову мысль о грехе, ибо события смирительной рубашкой привязали его к платформе и уносили куда-то в даль. Он стал утрачивать восприятие. Он опустился в длинные алые желоба, где не было ничего, кроме его тела, раскачивающегося над душной бездной. Саске не видел, не слышал, утрачивал обоняние. Он чувствовал лишь движение, и он позволил ему укачивать себя, пока не заснёт, увлекать в пустоту, где все беды не исчезали сами собой. А потом он снова возвращался в происходящее, чувствовал каждую царапину на коже, видел каждую трещинку на стене напротив, каждое кровяное тельце, покинувшее его тело и танцующее в воздухе. Затем краски сгущались, словно цвет каждого предмета уничтожал сам себя, становясь насыщенным и резким. Порой хотелось кричать. Ему хотелось кричать потоком раскалённых добела слов, которые сожгут этот грех. Но лёгкие были парализованы кошмаром, как в ночь трагедии, когда чудовище лезло через дыру в стене, головы, истекая слюной, подбирались к кровати, и омега хотел криком позвать маму, но тело просто-напросто отказывалось повиноваться приказаниям. Около получаса пустой прострации, прервавшаяся скрипом двери. Итачи подождал, прежде чем зайти. Он принёс тазик и ещё один пакет, но Саске сразу понял, что что-то стало по-другому, произошла перемена в брате. Всяческие мелочи — то, как он стоял и смотрел на него, чуть иное расположение конечностей, даже форма его тела —тысячи намеков на то, что начался новый этап болезни. Альфа осторожно подошёл к кровати, сел, не сводя с Саске глаз. — Это просто влажное полотенце, — Итачи промочил раненую лодыжку. — Прости, что так получилось. Саске не ответил. — Я не знаю, что на меня нашло, я не должен был так давить, — продолжил альфа, — я не должен был делать это силой. Его слова ударялись о бетонные стены и рассыпались, не найдя поддержки. В этом узком пространстве за пределами остального мира его одолевали остатки совести. Альфа обрабатывал укус, изредка что-то спрашивал и ждал, когда омега сдастся и заговорит, в горле у него что-то бурчало. Саске смотрел на дверь, и в голове было достаточно пусто, чтобы решать, как именно себя нужно вести. — За что ты так? Итачи встрепенулся, услышав вопрос. — Я сожалею. — А толку? — От слов точно нет… Я хочу, чтобы тебе было хорошо — купил этот дом, подальше от Кобе, перестроил, переоборудовал, там, наверху, твоя спальня, этот двор, потому что ты любишь сад, эта зала, потому что ты любишь светлые помещения. Я готовлю то, что любишь ты, приношу книги, которые ты читаешь, украшаю всё в стиле, который тебе нравится. Я не знаю, что ещё сделать, чтобы ты просто остался со мной, — ни связующего моста, ни божественной благодати молитвенного гимна, ни даже успокоения. Саске посмотрел на брата, склонившегося над его ногой. — Ты всего столько сделал, — омега сглотнул комок, — а в итоге я живу в чёртовом подвале. — Ты был зол на меня, — его голос стал чуть тише, — никак не хотел идти со мной на контакт. Это временные меры, я не собирался держать тебя тут вечно. — А до какой поры? — До прощения и, наверное, до того, когда наши отношения могли бы стать прежними, — альфа в глаза ему ни разу не взглянул, проговорив это вслух, сам видимо не поверил в то, что у него могло что-либо получиться. — Какими «прежними»? В тот момент, когда ты на меня бросался даже в стенах дома? — Я искренне за это извинился, — альфа нахмурился. — Мне ничего не нужно, когда ты просто рядом и не убегаешь от меня. Я надеялся, что смогу завоевать твоё расположение, и, если ты дашь мне шанс, тогда я закопаю этот чёртов подвал, чтобы глаза его не видели. «Тук-тук», — прямо рядом с макушкой. Омега вздрогнул. Саске изучил брата мутным от солёной влаги взглядом. — Чего ты от меня хочешь? — Любви, — Итачи сказал это практически шёпотом, — не важно какой. Просто хочу быть тебе небезразличным. Всё будет хорошо, — альфа смочил полотенце и вновь положил его на раненную лодыжку. — Думаешь? — омега с трудом подавил всхлип. — Тебя пугает то, что ты теряешь себя, будешь ли ты любить меня, когда Я потеряюсь? Будет ли это по-настоящему? — Саске поднял взгляд к потолку. — То, чего ты добиваешься, не любовь, а стокгольмский синдром. — Знаю, — неожиданно признался альфа. — Но я не могу тебя отпустить. В груди кольнуло. — Почему? — совсем шёпотом. — Не знаю, — одно отчаяние встретилось с другим, смешавшись в беспомощное шуршание голосов под набат буйного пульса. — Я понимаю, что должен, но не могу. Они замолчали, а после зазвонил телефон в кармане брюк. Итачи не хотел отвечать до тех пор, пока не увидел, кто ему звонил. Извинившись, он вышел за дверь, не заперев её за собой, и Саске услышал короткий разговор, из которого его заинтересовала лишь одна фраза: «Как умер? И что теперь?»***
Может быть, всё было не так уж плохо. Ни плохой, ни хороший Итачи не касались Саске, как брат и пообещал тогда на кухне. Может быть, ему было действительно жаль. «Плохой Итачи» мог курить, отбрасывая окурки сигарет мимо пепельницы, мог забывать про грязь в углах комнат, мог быть излишне агрессивен, но обещания сдерживал. Если Итачи пообещал что-нибудь купить в воскресенье, когда всё было закрыто, он всё равно покупал, если обещал вывести на улицу, то выводил, даже если его донимали головные боли. В тот вечер Итачи пообещал принять решение Саске сохранить беременность, и больше об этом не заговорил ни разу, и даже если не о чем было говорить — молча обрабатывал укус, ссадины и царапины на чужом теле. Может быть, всё было не так уж плохо. Может быть. Итачи похудел, и Саске, глядя на него, всё чаще думал о том, что брат мог болеть не только ментально. На шее и груди альфы вены были похожи на карту дорог, ведущих в никуда. Иногда даже казалось, что Саске видел, как по ним течёт нечто инородное. Он боялся, что настроение брата могло приобрести какую-нибудь неожиданную мутацию, но брат не спешил делиться состоянием своего здоровья. Нужно было подождать. Саске было сложно, он срывался, но понимал, что если он не хотел сойти с ума, то должен был попробовать его покорить. Не ждать, дрожа, жестокого приказа, не покоряться сдвинувшейся реальности, а попробовать создать для себя уютное гнёздышко, где он смог бы укутаться в сотканный из нитей своего внутреннего «я» защитный кокон. Когда Саске попросил принести ему календарь и часы, Итачи принёс ему небольшой отрывной календарик… И наручные часы с опаловым циферблатом, и, наверное, только потому что Саске уже выплакал все слёзы скорби по матери, он принял их молча.Часы и минуты, отсчитываемые ими, размылись в вязкое месиво, облепившее всё вокруг. Дорогая вещь, которую невозможно было игнорировать — переход секундной стрелки сопровождался громким тиканьем, будто будильник, стоявший в комнате бабушки. Будучи маленьким ребенком, он ненавидел это громкое тиканье, мешавшее уснуть и проникавшее в его сны из соседней комнаты. Теперь он держался за этот звук так же, как тонущий цепляется за последнюю соломинку, по которой сверху еще поступает немного воздуха. Каждым своим «тик» часики подтверждали, что время не остановилось, а Земля вертится дальше. В подвешенном состоянии — без ощущения времени и пространства, они были тикающим мостиком к реальному миру. Каждый день он спрашивал брата, какой сегодня день недели и какое число. Саске не знал, обманывал ли брат его, но, в общем-то, это не играло никакой роли. Самым важным для него было чувствовать связь с жизнью в Токио. Совсем скоро Итачи вернулся в подвал, чтобы взять с Саске обещание, что он не сбежит. — Если дашь слово, то я отведу тебя в твою спальню. Может быть, это была не слишком большая перемена, но омега был совсем чуть-чуть счастлив. Никаких бетонных стен, одинокой лампочки, проткнутых «в лоб» картин, двери без ручки. Он смог покинуть свой застенок. Комната находилась на втором этаже, имела окно, удобную кровать. мольберт в углу, противоположном двери и небольшую примыкающую ванную. Саске огляделся и попросил брата принести ему моющие средства, чтобы вытеснить влажный запах свежей штукатурки, заполнивший собой всё. Из-за того, что комнату не посещали всё это время, образовался слой пыли на горизонтальных поверхностях, появился тонкий налёт на подоконниках, делающий воздух чуть более затхлым, а дыхание тяжёлым. В одном месте ламинат вздулся, потому что комнату не просушили как следует. Итачи принёс ему набор красного цвета — совок и щетку, бутылку моющего средства, освежитель воздуха и точно такие же тряпки для уборки с запахом тимьяна, какие он раньше видел в рекламе. — Спасибо. Каждый день Саске тщательно выметал все углы комнаты и до блеска оттирал пол. Скоблить он начинал от двери. Стена там была ненамного толще, чем сама створка, потом плинтус по периметру, подоконник.Он часами мог оттирать средством от налета следы от каждой капельки воды на стекле, пока оно не начинало сверкать безупречной чистотой. После брал самую широкую тряпку и ещё раз мыл полы, отступая в небольшую ванную. Там мыл умывальник, ванну, даже если не принимал, а унитаз вычищал так, что он становился похож на драгоценный цветок из фарфора, выросший из пола. Он скрупулезно следил за тем, чтобы использовать не очень много тряпок и жидкости, увеличивающих влажность в помещении. Когда он заканчивал уборку, в воздухе оставался висеть химический дух — некое подобие свежести, природы и жизни, и Саске жадно втягивал его в себя. Окно не открывалось, но подросток мог выглядывать на улицу, рассматривать сарай у края заросшего люцерной садика. Хотя запах люцерны не был чем-то необычным, но омега мог его уже различить среди других ароматов, и когда он не мог дотянуться до этих цветов, Саске представлял сладковатый цветочный аромат с примесью сена в комнате, создавая иллюзию цветущих полей. Тогда он закрывал глаза, и картинка в окне становилась кулисой, скрывающей его от неволи: он представлял себя свободно идущим по полю, тёплый воздух был наполнен жужжанием пчёл, горячее солнце припекало белые плечи. Представлял, что над головой был не потолок, а глубокое синее небо, бесконечно высокое, бесконечно широкое. Поля тянулись до самого горизонта, не ограниченные ни стенами, ни преградами. Изредка он стучал костяшкой по стеклу — оно было прочное, не то, что он смог разбить тогда на кухне. Он пообещал, что не сбежит, однако даже не думал бросать попытки освободиться. Если не побегом, то… Он сжал кулаки. Он прочитал в каком-то журнале, что удар ножом в печень — смертельный, однако не был уверен, что сможет быстро сориентироваться в её точном положении. Не был уверен, что сможет точно попасть в неё, и что сможет найти для этого нож.Он даже не знал, способен ли он вообще на такое — убить человека — он, обычный подросток.У кого можно было спросить совета? Достучаться до богов и спросить, можно ли в его ситуации убить человека, если нет другого выхода? И как потом это забыть?***
Итачи тоже не мог убить человека. Он не ожидал, что старик скончается так скоро — он был стар, но слишком крепок, чтобы скончаться от старости, он был смертен, но слишком хорошо защищён, чтобы его мог кто-нибудь смертельно ранить. Разве что — он искренне надеялся, что это не так — его убил кто-то из приближённых, но это лишь догадки. Итачи не мог больше ничего узнать, потому что часть его информаторов наверняка попала под санкции сменившегося правительства. Новый босс, а значит новые правила. Новые правила — изменения в его жизни, а ведь он ещё не восстановил её ход. Ход жизни, с которой альфа не знал, что делать. Саске. Глубоко взволнованный, он впервые ощущал столь явную слабость в собственных руках. Итачи чувствовал себя кораблём, сбившимся с курса и прокладывающим путь в песчаных дюнах. Сутками он не находил себе места за исключением тех коротких моментов, когда брат шёл к нему навстречу и отвлекал своей компанией. А после вновь одинокая комната. Не способный полюбить кого-нибудь ещё, не способный проникнуться тёплым чувством ни к одному живому существу, он оставался в пустых стенах собственного убежища, пряча в ладонях пьянящий запах весенних цветов. В дымчатых стёклах окон дребезжал по ночам загадочный свет. Куда делся его контроль? Всю свою жизнь он совершенствовал его, оттачивал, чтобы потом вот так прятаться в ожидании пришествия Спасителя. Поначалу он верил, верил, что скоро Саске придёт в себя, поймёт его и захочет остаться. И чем чёрт не шутит, может будет любить его как прежде. Что за радость побыть с братом, без остатка погрузившись в мир собственных мыслей и чувств, но ощущая рядом чужое тепло. И в голову не приходило, что Саске мог бы этого не хотеть: всё, в чём он был уверен до недавнего времени, — это что брат принесёт ему душевное равновесие. Но он тут, и Итачи день ото дня становилось только хуже. Хуже. Потому что омега страдал, и мир, придуманный Итачи, то, к чему он стремился всё это время, осыпался бессмысленным прахом. Теперь он пытался не потерять путь, который с трудом обрёл, не перестать чувствовать всё, что чувствовал, не выжить из ума. Сидеть, не шевелясь, и считать на небе звёзды; сидеть, не шевелясь, и в звоне под костью макушки пытаться найти закономерность. Его мать верила в то, что можно поговорить с богами, она зажигала благовония, ходила в храмы и вешала обереги над дверями. Если они где-то и были, то альфе хотелось спросить у них лишь одно — почему именно он? На самом деле, когда он рос, он искренне желал быть таким как все. Когда-то он считал, что сможет справится, поймать мир за нить и проследовать за ней в светлое будущее. Но там не оказалось ни будущего, ни света; ни любви, ни внимания, ни заботы, а если и было, то Итачи этого не понял, ведь любовь — это не заходящая в комнату перед сном мама, чтобы сказать «я люблю тебя», это когда у ребёнка даже не возникает обратной мысли. Иногда он думал, что обменял бы своё нынешнее состояние на какую-нибудь физическую болезнь. Может, даже рак, ибо его родители игнорировать не стали бы, а ещё, надоев брату, он мог бы не волноваться за скорую кончину. Хотя, Итачи даже не мог представить мир, где он бы не любил Саске, не думал о том, мог бы не сидеть весь вечер, глядя на него, на его склонённую голову, изгиб шеи и как волосы его распадаются как-то по-особенному, в форме ласточкиного хвоста. Они падали просвечивающей пеленой, словно облако, лежали на шее и плечах шелковистыми прядями, свободно, небрежно, но так красиво. Когда отросшие пряди чёлки выпадали из-за уха, когда Саске отбрасывал их назад одним и тем же жестом, Итачи был счастлив. Совсем немного, но счастлив, в отличие от брата. Эти посиделки его больше не радовали — ни визиты брата, ни игры, ни совместные вечера и разговоры, их сопровождающие. Каждый раз, когда их взгляды встречались, Итачи чувствовал иглы, проникающие в его сердце и лёгкие. Итачи существовал в собственном подвале. Порой его тело оставалось без присмотра. Было темно. Сознание в него заползало обратно рваными серыми тряпками, по лоскутку за раз, истрёпанное за время его отсутствия. Он чувствовал тяжесть собственной спины, тяжесть навалившейся чёрной тишины. Время шло, рассекая воздух, невнятно бормотали глубокие голоса, но Саске упрямо его ненавидел.Он всегда был немного сентиментален, всегда чувствительнее, чем Итачи, всегда решительнее; альфа всегда знал, что брат его далеко пойдёт. То, что он любил, он почитал с особым усердием, то, что становилось ему ненужным, омега без жалости выбрасывал. Все старые игрушки, все исписанные им листы, все выброшенные им «неудачные» картины или неправильно решённые примеры на страницах черновиков Итачи собирал, клал в коробки из-под обуви и хоронил в подвале, под завалами на чердаке, в корнях вишни на заднем дворике их дома. Всё, что оставалось после брата, Итачи бережно хранил, выстилая этими останками деятельности карту чужой жизни. Теперь, когда брат разлюбил и его, альфа оставался подолгу сидеть в пустых углах своей комнаты. Чудовищность совершенного переполнила его чувства, и он видел и слышал только лишь чёрную замерзшую пустоту, укрывшую его. Время шло, он казался лишним в мире, который утекал из-под ног и вырывался из рук. Он обрёл способность действовать лишь увидев, как прикрыв уши, Саске спал, свернувшись, как эмбрион на застеленной кровати. Итачи тогда присел на край постели, смотрел, как он спит. Разорванные тетради, которые альфа принёс ему, чтобы поделиться, чтобы напомнить о прошедших временах, и тексты на полу выглядели красной глянцевой порнографией. Но они ничего не значили — ни безумия, ни отчаяния, ни возбуждения. Он осознавал лишь своё желание быть с Саске, свернуться рядышком калачиком. И спать. Но произошло отторжение. Итачи ощущал себя не человеком, а органом, который нуждался в теле, чтобы жить, нуждался в чужой крови, чтобы напиться любви, нуждался в чужих тканях, чтобы они опутали его верёвками безопасности. Его бессилие перед огромным миром съедало его, и он запускал руку в волосы, смыкал пальцы, словно там была его душа. Он долго так сидел с закрытыми глазами, не зная, что делать дальше, просто вспоминал кошмары, приведшие к этому всему. Потом, он отпускал собственные пряди и ожидал почувствовать прохладу и эйфорию, ведь альфа где-то читал, что человек вполне может ощущать счастье перед смертью. Почувствовать счастье, не связанное с братом, перед уходом — наверное, лучший способ его отпустить. Но Итачи не мог убить человека, в теле которого он заблудился. Он попросил других.***
-Ты всё ещё плохо кушаешь, — Саске в ответ только хмыкнул, альфа этот хмык проигнорировал, — и спишь тоже плохо. — Интересно почему? Итачи сидел на диване, как обычно погружённый в чтение какого-то журнала, какого — Саске даже не интересовался, он сидел на подушке, рисовал кошек в блокноте и краем глаза следил за происходящим на экране новенького телевизора. Наверняка он был куплен только ради того, чтобы развлекать омегу, ибо в то время, как Саске находился в комнате, его никто не включал. — Тебе нужно поправиться, — продолжил Итачи. — Прямо нужно? Альфа кивнул, а после привстал, чтобы достать до небольшой тумбы с лампой. Из её ящика он выудил два журнала и протянул их Саске. Тонкие, с персиковыми корешками, с их обложек на омегу взглянули розовощёкие младенцы, кои висели в кабинете врача, где его осматривали. Он почти отбросил их на стол. — Тебе было бы полезно их почитать, — альфа вновь вернулся к своему журналу. — Нету особого желания, — Саске склонился над блокнотом, — другие без журналов умудряются разродиться, я тоже смогу. — Тебе бы ответственности побольше. Омегу пугали эти розовощёкие маленькие люди на обложке, не всегда, но с того момента, когда он узнал, что скоро может столкнуться с таким же в своей жизни. И ведь его не втиснуть в чужие руки, не отпустить, сделав вид, что проходил мимо — этот маленький человек потащится следом, потому что некуда больше идти, кроме как за родителем. Идея сохранить беременность казалась Саске всё более и более глупой. Он старался язвить, чтобы отвлечься от волнения. — Зачем, когда есть такой примерный дядюшка? Итачи посмотрел на Саске, и омега прочитал в его глазах недопонимание. — Ну, — Саске попытался ухмыльнуться, — если у меня будет ребёнок, то ты, стало быть, станешь его дядей. — Да, — бледное лицо исказилось в странной гримасе, будто мимические мышцы хватила судорога. Это не было выражением неприязни, скорее физической боли. — Дядей. Саске прикусил губу, разглядывая потемневшие вены, осунувшееся лицо и тёмные пятна под глазами, сползающие на щёки. Когда омега не ел и не спал, то тоже выглядел плохо, но Итачи… Выглядел так, будто в скором времени сляжет. — Ты учишь меня быть ответственным, но о своём здоровье почти не печёшься. — Всё в порядке. — В доме есть зеркала. Ты знаешь, где они висят? — альфа в ответ тяжело выдохнул. — Всё в порядке, — повторил он. — Всё в порядке. Как мантра, хотя по забегавшему взгляду омега понял, что отчасти Итачи осознавал своё положение, но старательно не придавал этому значения. Возможно, именно в этот момент разума Саске коснулось правильное предположение, но он отверг его, только потому что не поверил. Со стола он стащил нож для бумаги, которым срезал не получившиеся рисунки. Небольшой, жёлтый, до этого дня лежавший на полке в зале. Его лезвие было небольшим, но, наверное, если воткнуть его в чей-то живот в правильном месте, то могло бы служить достойным оружием. Но как это можно сделать? Как это будет — убить, фактически уничтожить последнего родного по крови человека? Тогда, думал он, это было невозможно. А если и возможно, угрызения совести навечно останутся с ним и, словно медуза, опутают его своими щупальцами; перед глазами всегда бы стояло финальное душераздирающее зрелище. Брат не носил больше голубой передник на кухне и не готовил сладкие булочки, он не склонялся над ним, чтобы помочь с домашним заданием, и не смеялся в ответ на его смех, глядя на него такими сияющими глазами, что казалось, будто Саске ничего не сможет увидеть или захотеть. Итачи больше не показывал ему фокусы, не помогал дельным советом. Больше не делал, но как только всё завершится, он знал, его сентиментальность возьмёт верх, и этот поступок будет впоследствии напоминать о себе в кровавых кошмарах. Однако заключение закончится, как только брату придет конец. Убийство освободит его от оков, но совершить его казалось невозможным. Саске представил себя, как он преграждает брату путь и замахивается жёлтым ножом для бумаги… А потом? Сможет ли он закончить начатое? Наверное, сам мир над ним посмеялся, сложив события в этот вечер так, что они описывали идеальный сюжет для убийства — громилы не заходили в дом, телевизор был включён, брат не стал проверять наличие ножа перед тем, как отправить Саске в комнату, он не держал его руки и молча поднимался за омегой по лестнице. Он даже окликнул его, чтобы пожелать спокойной ночи, и вид у него был такой… Беззащитный для удара. Рука в кармане задрожала, и нож несколько раз выскользнул из пальцев. Вот тело, в кармане нож. Итачи задержал на кармане взгляд. В тёмных глазах скользнуло сожаление вместе с безмятежностью, словно он ожидал нечто подобного, но не считал это чем-то неправильным. Их взгляды встретились. Саске видел в глазах напротив своё отражение: изнурённый, бледный, точно коробке из красного дерева, поставленной на козлы в местном храме, кругом белые цветы и скорбящие родственники. Если он умрёт сейчас, проводит ли его Итачи точно так же, как проводил родителей? На несколько мгновений Саске показалось, что он проваливается в братские глаза, в то будущее. Затем Итачи просто отвернулся и ещё раз пожелал спокойной ночи, ожидая то ли удара, то ли отступление омеги в комнату. Саске всё ещё сжимал в руке этот глупый нож, двигал туда-сюда лезвие и дёргал плечом.Мурашки бегали по коже — в чёрных глазах, как и в голосе Итачи прослеживалось большое количество странных чувств, которые вызваны беспокойством, может быть, даже отголоски страха, такое случается в момент опасности, но альфа ничего не предпринял. Нож в кармане, тело напротив, можно вычислить, где печень, а если не получится — ударить несколько раз. И даже если удар придётся в цель, то Итачи не скончается на месте — Саске запаниковал — он будет умирать некоторое время, и омеге придётся это наблюдать. Вот скатится у двери по стенке, осядет, придерживая распускающиеся кровавые маки рукой, и… Будет умирать. Наверное, это страшно. Омега отпустил оружие и заморгал, чтобы смахнуть излишнюю влагу с глаз. Он мог поклясться, что увидел звёзды. Задирать смерть, ходить за ней, соблазнять ее на каждом углу, но никогда не доходить до конца — похоже, его судьба. Он такой слабый. В протянутую ладонь Саске вложил нож, а после развернулся и ушёл в комнату.***
Когда уборка заканчивалась, Саске брал книгу, шёл к двери и садился у стены, чтобы слышать то, что происходило внизу. Итачи после звонка много говорил по телефону, причём, судя по тону его голоса, разговоры были не очень приятные. Саске мало что мог различить в потоке хрипловатого голоса, лишь короткие фразы и одиночные слова, сказанные с особым усердием, из них мало что можно было сложить, и изредка омега поглядывал в окно. Утреннее небо за ним выглядело болезненным — напоминало грязную простыню больного лихорадкой, измазанную потными выделениями ночных часов. Едва ли не весь небосвод был затянут тучами, солнце почти не давало света, а потому было темно, как вечером. В лесу, на лугах и на пастбище на холме было абсолютно тихо, только трава шелестела, да иногда с далекого шоссе доносился приглушенный рёв тяжёлых грузовиков. Периодически поднимался ветер, и сквозь щель под дверью — окно в коридоре было открыто — проникал сырой запах пролившегося дождя. Где-то далеко шёл дождь, однако над домом, где обитал Саске, небо не проронило ни капли, хотя нависало своей массой уже несколько дней. По ночам доносился грохот далёкой грозы, а луна лишь временами мигала на небе, когда полотно туч становилось местами прозрачным, неловко покачивалась и сияла на удивление тяжёлым, плотным светом, как никогда не бывает в воздухе. «Как умер? И что теперь?» Итачи был холоден ко всему, что касалось пространства за территорией этого дома. Он никогда не говорил о своих друзьях, коллегах, даже просто знакомых — для него не существовало никого достаточно важного, чтобы о нём волноваться, но альфа волновался. Саске напряг воображение, лихорадочно пытаясь найти разгадку. Осмотрел комнату, в которой находился, и опять уставился на эти массивные грозовые тучи. Они висели в небе, как ватные лики, взирающие на землю, словно кто-то терпеливо ждущий. Потом его осенило. Он всё понял. Намечалась буря. Единственный человек, который связывал Итачи с произошедшим, связывал его с братом, который не мог покинуть дом, связывал с Наруто, чьи руки были отчасти связаны — подросток вспомнил первый день после побега, когда Узумаки отвёл его в кафе и указывал пальцем в небо, говоря о своём боссе. На мгновение ему вдруг стало легче — может быть, его всё ещё ищут. Облачные головы за окном склонились ниже. Саске не знал, кому могли бы принадлежать те лица, что забрызгали слезами кроны леса на горизонте. Незнакомые люди появились на заднем дворике и завозились у старого сарая. Омега не мог разглядеть их достаточно близко, но был уверен, что их глаза были обращены к земле, голубые и пустые, как окна недостроенных домов, сквозь которые в окна противоположной стены можно увидеть небо. Итачи в этот день не появился. И в следующий. Омегу не выпускали из комнаты, а еду приносил один из громил, второго видно не было. — Что там происходит? — Саске остановил громилу у двери, мягко попридержав его за плечо. Он старался выглядеть как можно более обеспокоенным и беззащитным. — Спросите у Учиха — сан, — холодный тусклый взгляд сверлил его, будто от руки Саске умер его первенец. — Я бы спросил, если бы он ко мне заходил, — омега отпустил чужое плечо и скрестил руки на груди. — Извините, — отвечал громила, — мне нельзя доносить какую-либо информацию. — Вы могли бы ему сказать, что я хочу поговорить? — Хорошо. Может, и сказал, но Итачи так и не пришёл.***
Дождь хлынул в четверг, и омыл проклятый, по мнению Саске, дом. На самом деле, он не был проклят. Это была старенькая дача — уединённое место, далеко от дороги. Стены, отстоявшие как минимум век, в своих трещинах хранили карты дорог чужих жизней. Черепицу клал старик, потому что жена его не привыкла видеть шифер на их прошлом доме, который они оставили двум своим сыновьям. Десятилетием позже двое подростков на обветшалом крыльце пытались запустить салют, и кто же знал, что порох просырел всего чуть-чуть, а после выстрелил, значительно помяв крышу. Собственно, за неё так никто и не взялся, а потому у входной двери расползалось тёмное пятно, со временем став почти чёрным. Его обычно прикрывали ковриком. В нём делали ремонт, покрывали пол лаком и клеили фотообои с минкой в гостиной, чтобы привнести в атмосферу немного японского флёра. Через десяток лет эти обои посчитают ужасными — сначала старик, который отдал душу богу в собственной кровати, а после молодой хозяин, содрав их с особым усердием. Просто стены, хранившие память. Рисунок пятилетней на левой стене сарая, закопанный клад памяти под камнем на заднем дворике, персиковая шторка, так и оставшаяся на кухне, остался даже след от давнего наплыва мышей — жестяная банка с крысиным ядом под умывальником.Её недавно вскрыли. Подвал уже пустовал, кровать в нём была накрыта свежей простынёй, книги аккуратно сложены у стенки, рисунки из тумбы собраны в хронологическом порядке. Джинсы, толстовки, не отнесённые наверх, были выстираны и бережно собраны на постели, обувь в ряд стояла под кроватью. Все порванные тетради были склеены, картины сорваны, о них напоминали только гвозди и кусочек полотна. Лампочка была выкручена, чтобы свет больше не смог озарить пустующий алтарь. Сад шумел, цветущие головки люцерны сгибались под ударами тяжёлых капель, а бабочки, с крыльями тонкими и бархатистыми, как бледная кожа, затаились под листьями. В тот день, когда Саске видел этот дом в последний раз, садик был прекрасен. Бывает такое утро накануне и сразу после летнего солнцестояния, когда приближающийся рассвет, густо синея, подолгу не сменяется солнцем. Прежние ночи сгорали стремительно, испепеляемые всплывающим из-за горизонта светилом, но в этот раз всё было медленно, и восход звезды можно было угадать только по слегка теплеющему воздуху. Саске будто почувствовал перемену, возможно, просто услышал шаги внизу, и посмотрев в окно, окунулся в синеву: воздух был пропитан ею, темнея и сгущаясь, она имела сходство с сапфирами королевской короны. Очень ранний час, но дом уже не спал. Омега зевнул и прислушался. Обычно он вставал первым, если брат и не спал, то не высовывался из комнаты, а тут шаги туда-сюда, шум заведённого мотора где-то на улице. Подросток поднялся с постели, обняв себя руками, чтобы не озябнуть. Было прохладно. «Тук — тук». Шаги приближались по лестнице, тяжёлые, со сбитым ритмом — оставшийся громила слегка похрамывал, но не поднимался без надобности наверх. Для завтрака было рано. Саске бросил ещё один взгляд на окно –слишком рано. На всякий случай он отошёл к дальней стене. Раздался звон ключей, звук щёлкнувшего затвора, а после слабый скрип, всегда сопровождавший открытие двери. — Уже не спите? — громила явно надеялся застать обратное. Он ненадолго замялся, потоптался в дверях, а после развёл руками, так и не найдя слов, и отступил. — До свидания. — Вы пришли попрощаться? — Саске был удивлён. — На самом деле, просто дверь открыть, но раз Вы на ногах… — Убираете? — Нет, ухожу. Громила и в правду развернулся, махнул рукой, уже будучи к Саске спиной, а после зашагал прочь, оставив омегу удивлённо смотреть ему вслед. Хлопок закрывшейся двери внизу, звук отдаляющегося мотора, тишина, окутавшая его после, навалившееся вдруг одиночество — омега прислушался. Больше никаких звуков. Задержав дыхание, он на носочках приблизился к открытой двери и замер у косяка. Он пообещал не убегать — вдруг это была проверка? Пугливо выглянув в коридор, он никого не обнаружил.Омега переступил порог комнаты. Он был как юный монарх, вступивший во владение новым королевством, где всё ему незнакомо, где всё таит опасность: заговоры, измены за каждым поворотом дороги, за каждой скалой, кустом, под ковром, в стенах, в брошенном ему букете цветов, в подношениях невидимых, но многочисленных подданных. У лестницы его тоже никто не ждал. Саске вдруг подумал о том, что у его смотрителей могла проснуться совесть, и был эти фактом удивлён, но не спешил радоваться раньше времени. На носочках он преодолел отполированные до блеска ступени и вступил в пустое пространство коридорчика, соединяющего прихожую, кухню и гостиную. Окно, разбитое им, было открыто, персиковая занавеска трепыхалась на ветру, а дверь, неплотно закрытая, с порывами ветра качалась туда-сюда. Саске мог бы убежать прямо сейчас, но лодыжку кольнуло ещё свежими воспоминаниями, и прежде чем сорваться с места, он успел себя отговорить. Саске двинулся в противоположную от входной двери сторону. — Ты не ушёл? — раздался голос брата из гостиной. Похоже, он всё-таки его услышал. Саске поправил на худых плечах ночную рубашку, чтобы скрыть ключицы, и шагнул навстречу альфе. Гостиная тоже оказалась пустой, несмотря на то, что в ней практически ничего не изменилось, наверное, потому что сразу не удалось разглядеть брата в мутном свете приближающегося рассвета. Он сидел на диване с опущенными плечами. Саске не помнил, чтобы у Итачи когда-либо до переезда сюда были опущены плечи. Брат всегда держался прямо, закостенело. Но не теперь. — Нет, как видишь, не ушёл, — ответил омега, проклятый голос дрогнул. «Тук-тук». Его терзало странное чувство, он не мог разглядеть братского лица, но разглядывал силуэт, вырисовывавшийся на чуть более светлом фоне окна. Болезнь его разрыхлила — всё разом отвалилось: его спесь, его сила, стойкость, уверенность. Осталось лишь жалкое тело обессиленного ребенка, совершенно безвольного, с разжиженными усталостью мыслями. Омега видел косточки плеч, худые руки — его волновала мысль, нормально ли так быстро сбрасывать вес. Очень внимательно следя за каждым своим движением, Саске добрался до дивана. Несколько секунд он двигался на ощупь, потому что коридорчик был очень тёмным, и когда вышел в гостиную, смог разглядеть и лицо с размытыми чертами. Пальцы онемели, дыхание сперло в груди. Это было жалкое зрелище. Брат осунулся, истончился, стал почти прозрачным. Его кожу покрывали пятна, которые изначально Саске принял за плохо лёгшие тени, линии вен были практически синими. Худой, болезненно — костлявый, неправильный, словно пойманный и выращенный в бочке с выходом для конечностей. Ноги казались длиннее, чем надо, тело короче, из-за скривившейся под тяжестью спины. В нём не было мякоти, плоти, он был обтянут бледной кожей, как высохшая мумия. Неожиданно стуки стихли. Он был совсем, как существо из стены с той разницей, что теперь Саске не было страшно. Омега сел на край дивана, и брат еле-еле покачнулся из-за двинувшегося матраца. Оба молчали.Итачи пребывал где-то в себе, а Саске закрыл глаза и прислушался к ритму чужого тела, к мириадам троп, по которым текла кровь, к капелькам пота, растущим на коже, к неравномерной работе лёгких и гудению тяжёлого дыхания. Кислый запах угасания. Саске прежде не задумывался о аромате брата, о разложении его на ноты, как делал с запахом Наруто, но когда этот аромат неожиданно пропал, сменившись на кисловато-сладкий дух, омега задумался о том, как мог бы его описать. Не смертью, определённо, до этого его брат никогда не пах разложением. — Что-то случилось? — омега попытался вспомнить имя громилы, которое разок слышал, но не смог. — Охранник попрощался и, похоже, не вернётся. — У них выходной, — кивнул альфа, — завтра они приедут, чтобы прибраться. — Тут вроде как чисто, — Саске попытался выглядеть безмятежным, но понимал, что привирал, ночью он слышал шум сливающейся воды в туалете. Брат провёл в клозете большую часть вечера и пребывал там до тех пор, пока омега не смог уснуть. — Но не факт, что будет завтра, — фраза совершенно не звучала как-нибудь двусмысленно, в ней не было игры слов или философского подтекста. Итачи слишком устал, чтобы играть словами, его позвоночник еле-еле держал его вертикально, но тем не менее, Саске понял эту фразу правильно. Завтра брату казалось невероятно далёким, возможно, недостижимым. Охранники не зря с ним попрощались, наверное, Саске тоже должен был. Многим трудно открыто говорить о смерти с умирающим человеком, так как они ошибочно полагают, что умирающий человек не желает обсуждать смерть или что ему будет неприятно такое обсуждение. Но Итачи довёл себя до такого намеренно. Он боялся, он наверняка не хотел умирать, ибо то, что находится за пределом остановившегося сердца, смертным существам не неведомо. Итачи хотел жить, он хотел, чтобы всё было нормально, но… — Разве это лучше, чем лечение? — Саске коснулся собственных коленей, приняв почти такую же позу, что и брат. — Это выход? — хоть его и учили быть непробиваемым, глаза совсем чуть-чуть начало покалывать, а нос потёк. — Нет, наверное, нет. — Тогда почему? — Потому что на лечение я тоже не соглашусь, — Итачи не выглядел печальным, он совсем чуть-чуть наклонился вперёд, чтобы рассмотреть бледную, перламутровую лодыжку. — Как твоя нога? — Заживает. — Больше не болит? — Саске в ответ покачал головой. — Это хорошо. Итачи коснулся своей груди, натянул на ключицы промокший свитер, почувствовал, как из глубины желудка поднималась тошнота, но подавил её, сказал ей нет, прогнал силой воли. Этим утром он не мог позволить себе тошноту, тем более при Саске. — Побудешь со мной? — альфа, немного покачиваясь, поднялся с дивана. — Я бы хотел посидеть с тобой на заднем дворике, как в старые добрые. — Тебе не будет холодно? — Саске поднялся следом. — Нет, не думаю. Шёл дождь. Не такой как ночью, а лёгкий, почти невесомый — капли маленькие, легко разбивающиеся о цветущие головки люцерны. Рассвет был серым, немного хмельным, не слишком уверенным в себе, готовым упасть и превратиться в ночь. Горизонт слегка розовел, или Саске просто так показалось, потому что от влаги картинка перед глазами чуть-чуть плыла, смазываясь, будто красками. Ветер утих и почти бесшумно скользил вдоль холмов и деревьев. Лишь дымок непотушенной сигареты да шелест листьев, встревоженных дождём, нарушали неподвижность природы. Они сидели на лестнице, Итачи попросил положить голову брату на колени, потому что пошатывался, и Саске позволил. Его взгляд уцепился за хвостик, собранный бордовой тонкой резинкой. Волосы брата отросли и в мутноватом розовом свете рассвета выглядели как шёлк сквозь рубиновое стекло. Саске погладил его пальцами и вспомнил детство, времена, когда он наблюдал на нём отблеск настольной лампы и хотел такой же. Мягкие волосы, хотя немного спутанные, и чёлка падала на лоб продуманной обреченностью шипов тернового венца. — Знаешь, — Итачи почти шептал, но этого было достаточно, — я посажу тут дерево. Вишню. Дома я всегда заставал её уже отцветшей. — Потому что у нас были экзамены. — А вон там хотел сделать беседку, но передумал. — Лучше крыльцо, — глаза Саске вновь подёрнулись печальной дымкой. — Я тоже так подумал. Сделать его просторным, чтобы можно было поставить столик и прикрыть с одной стороны на случай дождя. Ну, знаешь, ветер… Там, — альфа указал на сарай, — сделать аккуратный садик. И перед домом. Ты какие цветы хочешь? — Если честно, мне нравится и люцерна. — Она слишком простая. — В этом и прелесть. Они говорили о чём-то ещё, Саске не помнил. Он смотрел на светлеющее небо и перебирал пальцами пряди чужих волос, одна за одной, сначала вперёд, потом назад, он распутал их и расчесал, а потом вновь перебирал. Долгое время он видел перед собой мерцавший мириадами капель несуществующий садик. Казалось, что видел беседку, и вишню, и небольшой фонтанчик. Он не хотел бы видеть его тут, но хотел бы, чтобы его увидел брат в каком-то из миров. Он ушёл, не сейчас, может быть чуть раньше, и Саске верил, что человек, которого он наблюдал последние полгода, не был тем Итачи, которого омега любил, собственно, как и тело, которое лежало на его коленях, им не было. Он был чем-то большим, когда наконец-то сквозь судороги смог отойти. Может быть паром, что затуманил стёкла в доме, может быть маревом, парящим над люцерной, точно призрак, в разгар лета. Солнце давно поднялось над горизонтом. Когда он коснулся чужих ресниц, они уже были неподвижны. Если ты имеешь брата, и он умирает, как отвечать на вопрос: «Есть ли у тебя брат или сестра?» Или братом остаются на всю жизнь, даже если нет больше того, который был им? Омега не помнил, сколько просидел на лестнице, и опомнился только когда услышал шум машин, остановившихся перед домом. Голоса, хлопки, звон металла, десятки запахов, гонимых ветром сквозь открытое окно, тёмный коридорчик обратно на улицу через распахнутую на задний дворик дверь. Затоптанное тёмное пятно, удар, полетевшие стёкла входной двери, наверняка сорванная персиковая занавеска. Саске не забыл свой траур, ему всё ещё было больно, но радость освобождения, сладкое чувство прекращения в то мгновение были в его сердце выше. Таково было его солнце, выглянувшее из-за туч, момент освобождения, конца истории, начала новой. Обернувшись, он смотрел в дом, и когда в коридорчике появилась фигура в апельсиновой ветровке, позволил себе наконец расслабиться. Сердце издало нежный звон, лёгкие расширились, а по щекам заморосил уже не дождь: — Наруто?***
Никогда в жизни Саске не поверил бы, что есть чувство настолько сильное, что может своим светом стирать память, стирать все остальные ощущения, стирать грань между хождением по земле и парением в небе. Он не помнил, как покидал дом, не помнил влажной травы под босыми ногами, не помнил, как ехал в машине, как липла к нему промокшая пижама, но помнил крепкие плечи, не отпускавшие его, помнил успокаивающий голос и запах ветивера — такой тёплый и уже домашний. Помнил татуированную плюмерию, проступающую сквозь тонкий хлопок, Саске касался её щекой; ярко-красные подошвы туфель сидевшей впереди девушки, и скользкую ткань ветровки в своём кулаке — он не хотел, чтобы Наруто пропал, как сон. Наруто извинялся, а поняв, что подросток пока не может говорить, взял его за руку, положил его голову себе на плечо и вполголоса затянул колыбельную про зайку в маленьком уютном доме. Когда-нибудь потом Саске посчитает это нелепым, но тогда он и вправду уснул. Без снов, без страха, без волнений, кроме шума в ушах — спутника его болезни. Когда он очнулся в больничной койке, Саске полностью отдавал себе отчёт в том, что с ним происходило. Его встретила Сенджу-сама и спящий рядом в кресле Наруто, который проснулся с полпинка. — Как ты? У тебя ничего не болит? А так? Так точно? Может голова? Может живот? Ты ел? Сколько? — это были не врачи, они не успевали, альфа крутился вокруг него, ощупывал, осматривал, поправлял простыню, будто в палате было холодно, и Саске мог замёрзнуть. — Я скучал, — вторая сказанная фраза, обращённая Наруто. Альфа замер, а потом принял слишком виноватый вид. Он тоже похудел, не в той степени, чтобы об этом можно было волноваться, но Саске знал, что это от переживаний. — Я тоже, — он наклонился к омеге и коснулся его лба своим, — я места себе не находил. Без тебя было так пусто в доме. И будет пусто, пока ты не вернёшься. Наверное, — его губа почти незаметно задрожала, но Наруто улыбнулся, — эта привязанность уже не лечится. — Не лечится, — Саске кивнул. — Закончим здесь и вернёмся домой вместе. Волна нежности, хлынувшая из сердца, омывала руки, скользнувшие по шее альфы, и Наруто, приобняв его сильнее той рукой, которой не упирался в койку, не поднимая головы, приник губами к лицу Саске, коснувшись уголка губ. Волне той нежности сопутствовал бесхитростный поцелуй, и омега чувствовал, как его кожа расцветала от простой сердечной ласки. Знак покорности велениям чужого сердца. — Это ведь конец? — прошептал Саске в слегка распахнувшиеся губы. — Кошмарам так точно. Их объятия прервала нужда медицинских обследований. И несмотря на то, что меньше всего Саске хотелось расставаться со своим альфой, ему нужно было кое-что узнать. Сенджу-сама осталась с ним в кабинете гинеколога, когда врач попросил его подождать несколько минут, чтобы принести новый набор. — Я Вам не нравлюсь? — Саске не смотрел на женщину, но краем глаза заметил, как дёрнулась её бровь, когда она услышала вопрос. — У меня характер не подарок, — она пожала плечами, — я ни с кем не нежничаю. Тем более, я была не в восторге от всей этой идеи с замужеством. — Потому что я не совсем здоров? — Потому что брать в мужья кого-то с бухты-барахты глупо. Против тебя я ничего не имею, — Цунаде тяжело выдохнула, — а даже если бы была, то куда теперь денешься. Её взгляд скользнул по животу, и Саске стало неловко. — Как ты себя чувствуешь? — тон Сенджу стал мягче. — Вообще, или как кто-то в положении? — женщина показала два пальца, и Саске почесал висок. — Никак. Я вообще ничего не чувствую, ни тошноты, ни сонливости, ни каких-нибудь других знаков свыше. А вдруг там что-то не так? Просто… Саске, наверное, было бы легче узнать, что с головастиком что-то не так, что он не способен бороться за жизнь, что его лучше извлечь, а потом, когда-нибудь потом, попытаться заново. Было бы легче, потому что ему не пришлось бы волноваться, что головастику мог быть нанесён вред во время заключения. Но сердце билось — Саске даже не сразу понял, что это сердце. Врач сказал, что это нормально, что оно бьётся так быстро. Он долго водил датчиком по животу омеги, что-то высматривал, выискивал, делал замеры. Саске на экран не смотрел. — Ему нужно время, — пояснила Цунаде, — но можете сделать распечатку и вложить её в конверт. — Всё хорошо, — улыбнулся ему гинеколог, когда вручал конверт. Саске как-то сжато поблагодарил и попрощался. Все рекомендации ему уже вручили, ибо срок был слишком большой, чтобы вручать что-нибудь другое. Когда они с Сенджу покинули кабинет, омега затормозил. — А что мне Наруто сказать? — Правду, желательно. — А если он не хочет этого? Женщина снисходительно улыбнулась. — Если бы он был категорически против, ты бы уже знал, — она коснулась своего носа, — он же твой муж… Думаешь, не почувствовал? Не дожидаясь его, Цунаде зашагала дальше по коридору, где рядом с кофейным аппаратом в яркой ветровке, со стаканчиком в руках и нелепым плюшевым зайцем под мышкой возился Наруто. Заметив её, он кивнул, перевёл взгляд на Саске, всё ещё стоящего у кабинета гинеколога и держащего в руках запечатанный конверт, и улыбнулся. Наверное, всё было не так уж плохо.