Eternally following behind them

Призраки… Молодая колдунья знала, что они существуют в волшебном мире. Эта особая субстанция, в отличие от привидения, отпечатавшего образ некогда живущего на Земле человека, обладала разумом, памятью, болью. У призрака была определенная миссия, цель, к которой он двигался, или цикличность, в которой он навсегда был замкнут. Меропа знала — какое предназначение у нее. Из года в год она исполняла роль ангела-хранителя для своего сына. По крайней мере… ей хотелось верить, что это именно так. На самом деле мать являлась скорее безвольным наблюдателем. Она видела, как взрослеет ее мальчик, как его лицо все отчетливей приобретает черты редкой красоты, как он становится другим, как начинает беспокоиться по поводу своей непохожести на остальных детей… Маггловских детей. — Ты такой красивый, такой сильный. Ты самый лучший, самый великий чародей. Такой юный, мой малыш, но уже такой могущественный, — проговаривала Меропа десятилетнему отроку, сидя рядом с ним, в его мрачной комнатушке, где он вздыхал о своей сиротской участи. — Я другой, — повторял Том, тихонько раскачиваясь на краюшке кровати. — Да, мой драгоценный сыночек. Ты другой, особенный. Ты мой необыкновенный ребенок. Мама с тобой, мама всегда будет с тобой, мама будет беречь тебя… Меропа касалась контура темных волос у его виска. Она ощущала касание покалыванием. Том тоже на несколько секунд замирал, как будто… он слышал ее голос, и это придавало ему уверенности. В следующее мгновение маленький колдун возобновлял раскачивания телом, но на его картинном личике уже появлялся налет недетской суровости. Он жестоко сжимал челюсти, не моргая, уставившись в одну точку на стене, и лишь повторял: — Я не больной! Не больной. Не больной… Меропу часто пугало поведение ее ребенка. Из разговоров со змеями, — наследник великого магического рода перенял исключительный дар, — Меропа могла судить, какие печали лежали у него на душе. Она слушала его боль, но ничем не могла помочь. Она видела, что с ним происходило нечто странное, но была далека от разгадки. Она не понимала… лишь страдала, находясь по ту сторону… Иногда Меропа проклинала судьбу. Томми просыпался от кошмаров, но призрак не мог обнять, утешить по-матерински. Призраки привязаны к месту убийства или дому, где они жили когда-то, Меропа была привязана к нему — к Томми… к ее мальчику, которого она откупила у Смерти, и который ненавидел этот подлый мир. — Я не умру… не умру… — дрожал Том, пробуждаясь от страшных сновидений. Меропа подарила ему жизнь, и это разрушало его. Смерть преследовала его во снах, в реальности же обитали люди слишком чужие, глупые, не ведающие духовных истин. Конечно, колдунья осознавала — нечто таинственное и темное, помимо незаурядных магических способностей, взращивалось в сердце ее дитя. Она не могла повлиять на это. Она научилась оправдывать это. Вернее… даже не оправдывать. Меропа постигла природу его детского зла. Мать была со своим ребенком, когда группа школьников из приюта Вула, совместно с воспитателями, путешествовала по побережью Северного моря. Вначале, Меропа даже не ощущала жалости к мучимым ее сыном детям, которые дразнили и издевались над Томми за то, что он постоянно читал. Лишь когда они втроем, не считая призрака, стояли у обрывистого берега, мама запаниковала. — Не надо, Томми… Не надо… — уговаривала она сыночка. — Прошу, отпусти их… И Том позволил детям, подчиняющимся его магии, бежать. Хотя, Меропа знала, что он хотел заставить их спрыгнуть в грот, где они, если не разбились бы, то утонули в период прилива. Меропе становилось страшно, но не из-за магглов, которые могли пострадать от незаурядных способностей Томми. Она просто боялась, что ее мальчик понесет наказание. Он ведь не был плохим… Он лишь защищался… Защищался от этого чудовищного мира равнодушных рож. Защищался от отвратительного счастья, исходящего от людей, которые не были лишены всего, как Томми. Потом, ему начала нравится неприязнь. Он питался ею. Вскоре ничто более не питало его так, как неприязнь людей к нему. Благодаря неприязни, Том испытывал светлые эмоции, и эти моменты он увлеченно собирал и хранил при себе. Меропа тоже хранила те тщедушные вещички, любимые Томом за исключительную боль, заточенную в каждой из таких. Томми искал источник боли. Причиняя боль другим, он хотел разобраться в ее искусном обратном механизме. Будет ли кому-то, истекающему кровью, так же больно, как и ему, Томми? Встрепенется ли что-то внутри, когда кто-то будет просить Томми не делать больно? Станет ли Томми жалко мертвого кролика настолько, что боль от этой жалости пересилит личную боль Томми? Нет. Нет. Нет. Ничто не могло заставить Томми испытать больше боли, чем уже было заложено в него. И маленький человечек спешил делиться ею. Любой человек всегда невольно делится тем, что его наполняет. К одиннадцати с половиной годам мальчик, казалось, совсем не испытывал никаких эмоций. Среди людей. Вне чужих глаз. В обстановке уединения — он был другим. Лишь Меропа видела — каким ее сын был на самом деле. И однажды… произошло кое-что, заставившее Томми испытать эмоции. Лондонский приют навестил известный человек — заместитель директора школы чародейства и волшебства. Материнское чутье… или что-то, оставшееся в груди, тлеющее, сдавливающее, ноющее, — сигнализировало об опасности. Меропа чувствовала, что профессор не желал ее сыну добра. Профессор Дамблдор не стремился воспитывать благодетельность, ему нужна была серая масса изначально согласных с единственно верной точкой зрения. Но Томми был уникальным мальчиком. Даже его детские принципы были намного тверже, чем старые правила. Маленький колдун был не из тех безвольных ребят, готовых мириться с рядовой ролью. Он мог причинить зло тем, кто заслуживал зла. У него хватало храбрости судить тех, кто не считался с его принципами. Таким образом, колдунья сопровождала сына за покупками магических предметов, затем, на вокзал, на перрон, к поезду, к месту, где ей самой никогда не доводилось бывать. Она так гордилась своим мальчиком… Локомотив гудел, выбрасывая вихры дыма. Меропа ощущала ликование ее самого любимого, будущего студента, надежду, что он больше не будет чувствовать себя изгоем в кругу таких же волшебников, и перестанет… перестанет причинять боль, дабы подпитывать свою ополовиненную, сиротскую душу… Меропа еще ни разу не видела замка огромней, чем Хогвартс. Юная ведьма ступала по земле, как некогда живущая, пытаясь поспевать за кучкой первокурсников, следующих в сторону озера, к лодкам. И смотрела широко распахнутыми глазами, смотрела, не могла насмотреться на величественную, древнюю постройку… упирающуюся острыми башнями в вечереющее небо. — Я с тобой, Томми, сокровище мое… — Меропе хотелось плакать, потому что она видела свое дитя счастливым, она не помнила другого такого дня. Она шла тем же маршрутом, что и юные волшебники. Плыла в лодке, хоть и могла спокойно пройтись по дну озера, — вообще-то, она до сих пор не изучила всех особенностей собственного мертвого тела. Она прошла за высокие ворота, ограждающие территорию школы, дошла до ступеней каменной громадины, а дальше… Меропа наткнулась на невидимую стену. Ребята один за одним исчезали в проеме широких дверей. Мама провожала взглядом единственного сына, ее глаза застилали слезы. Она не могла пойти с ним. Какие-то незнакомые чары ограждали учебное учреждение. Меропа уперлась ладонями в прозрачную, не влияющую на людей, преграду, смотря вслед ее милому мальчику, — пусть Томми идет туда, лишь бы только он был доволен. Меропа никогда не спала, она старалась быть начеку. Она слонялась в окрестностях замка, изучала лес, озеро, деревушку неподалеку. Но иногда, она погружалась в непонятное состояние… некое топкое беспамятство. Она будто парила в невесомости, в то же время слыша и ощущая окружающих. Умершая в юности ведьма поселилась при пабе, расположенном в Хогсмиде, — название селения близлежащего к школе, — как выяснилось после из разговоров местных жителей. Меропа влачила странное существование. Она жила, как жили многие постояльцы гостиничных домов, правда, теперь бесплатно. При большом желании она могла проходить сквозь предметы, однако контролировать это умение, у нее получалось редко. Могла потушить свечу или масляную лампу, дуновением или пальцами — ожоги были такими же болезненными. Могла лежать, тролль знает сколько, на кроватях, — которые были такими же жесткими, а простыни так же пахли сыростью, как раньше. Летом Меропа возвращалась в приют вместе с Томом. По осени они возвращались обратно в шотландские края. Время для нее не имело значения. Мать отслеживала течение лет по внешности своего сына. По его лицу, теряющему отроческую сень. По его плечам, становившимся все более мужественными. По его крепкому остову, тянущемуся вверх, — к пятнадцати годам малыш-Томми был уже выше мамы на голову. Пока Томми обучался магическому мастерству, Меропа пыталась глубже изучить себя с экзистенциальной стороны. Реальный мир не воспринимал ее, она оставалась материальной только для себя. Питание, купание, туалет, — базовые потребности отпали. Она уже не голодала, потому что не испытывала необходимости в еде. Она ощущала воду порами, но не от чего было отмываться. Она носила одну и ту же одежду, которая не пылилась, не загрязнялась, — длинная серая сорочка, скроенная под платье с рукавами и застегивающаяся на две пуговицы под ключицы, хлопковые панталоны и бюстье, шнурованное на спине. Иногда она раздевалась, чтобы осмотреть свое тело, каким оно было до беременности. Подобие скелета, обтянутого кожей, с постными формами и торчащими костями. Внешне ничего не менялось. В эмоциональном же плане, она замечала сдвиги. Слишком сильные переживания ввергали ее в какие-то пространные плоскости… Она заметила это, когда Томми сделался совсем взрослым. Впервые Меропа прониклась некоей астральной болью, когда ее сынок колдовал над дневником, купленным им в лондонском киоске. Это было невыносимым мучением, словно неизведанная сила разрывала ведьму изнутри, — хуже чем роды. Она кричала в пустоту: — Томми, сыночек, свет мой, пожалуйста, остановись! — ее слезы, ее отчаяние, мольба, — все разом затягивало комнату мальчика туманной дымкой, в которой Меропа будто растворялась, притом, сам Томми, был абсолютно к этому миражу непричастен и со своего вещественного мира никаких изменений вокруг не замечал. Меропа знала, что происходило нечто темное, зловещее, противоестественное, чего магия не допускала. Мама знала, что ее кровинка совершает зло, которому она не могла подобрать определений. Все это порождало такой страх, что Меропа зажмуривала веки и затыкала уши руками, пока в голове не переставало стучать, и пугающий туман не рассеивался, и жгучая боль не унималась. То же происходило, когда Том заставлял некоторых людей, сперва — навредивших ему, потом — из любопытства, прерывать их жизни посредством самоубиения. Они были полностью в его власти. Внушить магглам что-либо не составляло Тому ни толики труда. Ему начало безумно нравиться его превосходство. Он пристрастился к нему, как к опиуму. Самая страшная истерика случилась у Меропы, когда Том нашел родственников. Она думала, что эфирный туман, созданный ее горем, растворит ее, превратит в прах, и все будет кончено. Нет. Как бы она не умоляла свое прекрасное дитя не марать душу, не пачкаться о недостойных, стоя перед трупами Реддлов, она даже почувствовала облегчение. — Мама… Тогда Том впервые обратился к ней без презрения. И Меропе почудилось на мгновение, что он знает о ее присутствии. — Зачем? Он был грязью для тебя. Он был грязью, был, — повторял Томми, еще долго сидя на крыльце поместья, которое могло бы достаться ему в наследство. — Был грязью… Меропа не могла ненавидеть Реддла, проклинать — да, упрочиться в отвращении ко всему мужскому роду — да. Но не ненавидеть. Хотя бы потому, что его семнадцатилетняя копия была центром ее мироздания. Она не сидела рядом с отцеубийцей, с парнем, жаждущем отмщения, с садистом, почитающим лишь силу, а рядом с сыном, рыдая и обнимая его плечи. Объятья же не приносили ей ничего, кроме судорожного онемения. Опять же, ей показалось, что несколько минут Томми испытывал сожаление. Но… она ошибалась. Вскоре он обрел уверенность в точности такую, какой блистал среди своих друзей, в компании которых Меропа видела его гуляющим по Хогсмиду по выходным. У нее был выбор: смириться и молиться, чтобы Томми не поймали, или кануть в небытие. Выбор очевиден, как по писанному, — где сокровище Ваше, там будет и сердце Ваше. Замарав себя кровью, Том не перестал быть ее сыном, ее драгоценным малышом.