Exitus letalis

С потолка старого подвала медленно капала вода, собираясь на полу в небольшую лужицу. Стремительно таявший снег грозился вскоре стать настоящей проблемой в катакомбах «Тринашки». Ветров победил в бюрократическом бою с администрацией и добился прихода к ним в курилку электрика, чтобы тот наконец заменил лампочку. И теперь сырое помещение походило на декорации к фильму ужасов чуть меньше обычного. Даша привычно балансировала на шаткой скамейке с кофе в руках и сигаретой в зубах. Рабочий день близился к своему логическому завершению. Поток дел не давал слишком много размышлять о событиях вчерашнего дня, но фоновое настроение было нервным и немного тревожным. — О, вот ты где! — с лестницы выскочил Ветров, — я все тебя докричаться не мог. Зайдешь потом ко мне, надо обсудить твой протокол. Ты, конечно, очень красиво расходку залепила, но, если не будет достаточно оснований, нас с тобой клиницисты на КАКе с потрохами сожрут. — Да уж, кака — не то слово, — усмехнулась Разумовская и сделала глоток кофе. Заваренные прямо в кружке молотые зерна не шли ни в какое сравнение с богическим напитком от Екманян. Дмитрий Сергеевич, затянувшись длинной тонкой сигаретой, медленно выпускал дым и внимательно смотрел на Дашу. — Колись, что с тобой происходит, Разумовская, — прозвучало мягко, но требовательно, — я не слепой. Сначала ты ходила с видом брошенного на произвол судьбы несчастного котенка, а всю эту неделю носишься, как заведенная, будто бежишь от чего-то. — Я… Судорожно соображающую, как бы отвертеться от Ветрова, Дашу спас телефонный звонок. Правда, облегчение продлилось ровно до того момента, пока глаза не пробежались по высветившемуся на дисплее короткому слову «Деканат». — Извините, Дмитрий Сергеевич, надо ответить, — Разумовская пожала плечами и, игнорируя начавшуюся тахикардию, нажала на зеленый значок, — алло? — Дарья Александровна? — Да. — Это вас деканат лечебного факультета беспокоит. Вас в самое ближайшее время хочет видеть Эмма Генриховна. Вы сможете подойти? — Мне нужно минимум полтора часа, я сейчас на работе в тринадцатой больнице. — Даша силилась прикинуть, сколько времени может занять дорога до университета в послеобеденное время. — Услышала вас, — деловито ответила секретарша, — но, если получится, приезжайте пораньше. — Хорошо, до свидания. — Разумовская сбросила звонок и, не сдержавшись, эмоционально выругалась в воздух: — Вот же пиздец! — Что случилось? — В голосе Ветрова уже можно было различить тревожные нотки. Не надо было иметь аналитический ум Шерлока Холмса, чтобы сложить два и два. Из деканата ей никогда не звонили, она даже не помнила, когда умудрилась сохранить этот номер в контактах. Тревога о предстоящем разговоре с грозой лечфака стремительно нарастала. Держать все в себе стало совершенно невозможно, жажда выговориться взяла верх. Решив опустить историю с Лебединской, Даша вздохнула и начала свой рассказ про прошлую пятницу и все, что произошло после. — Да, Разумовская, ситуация то еще говно, — резюмировал заведующий, — а девчонка эта, тварь самая настоящая. Но, слушай, я знаю, как ты любишь студентов, тем не менее, жизнь не рухнет, твоя работа здесь никуда не денется. Сильно сомневаюсь, что до нашего главврача это все дойдет, но даже если такое представить, мы тут все за тебя горой встанем! — Я переживаю не из-за этого. — А из-за чего? Ну сходила ты в гей-клуб, это вообще-то законом не запрещено. — Ветров фыркнул. — Я не знаю, что эта девка могла наговорить. А если она наплетет, что я до нее домогалась? Вот, она это сказала. Самый большой страх, который Даша всеми силами отодвигала за грань своего сознания, был озвучен. — Она поехала с тобой добровольно, еще и продолжения хотела! Слушай, если все будет так серьезно, хотя я в этом сильно сомневаюсь, можно будет даже записи с камер в клубе поднять. — Да, наверное, вы правы. Слова Ветрова понемногу доходили до сознания, принося крохотную толику успокоения. Особенность, которая временами сильно раздражала Разумовскую, — в сложных и непонятных ситуациях тревожность могла доходить до немыслимых пределов, рисуя в голове самые худшие варианты развития событий. Вот на нее заведут уголовное дело, поверив студентке, посадят в тюрьму, там она заразится ВИЧом и умрет в страшных мучениях. Или ее пырнут заточкой. Или она отсидит и выйдет, никому не нужная, без возможности работать, сторчится и будет продавать под мостом свое тело за банку тушенки. — О чем ты сейчас думаешь, дорогая? — О том, будете ли вы носить мне передачки в тюрьму. — Даша нервно хихикнула. — Ох, моя ж ты тревожная запеканка, — Ветров осторожно обнял ее за плечи, — все будет хорошо. Не переживай. Обязательно позвони потом. Протокол завтра обсудим. *** По дороге в университет Разумовская почти уложила в своей голове принятие неизбежного прощания со своей второй работой. Декан лечебного факультета, Эмма Генриховна Краснова, была личностью, известной своей безапелляционной жесткостью, временами граничащей с самой настоящей жестокостью. Ее боялись все, начиная от первокурсников и заканчивая уважаемыми профессорами. Паукова в сравнении с этой женщиной казалась безобидным хомячком. Одним из главных мотиватором все сдавать вовремя, когда Даша сама была студенткой, было ярое нежелание лишний раз контактировать с деканом. Формально на должности такого уровня не могло быть полномочий увольнять или брать на работу сотрудников. Но влияние Красновой распространялось далеко за пределы собственного кабинета, и об этом ходило такое количество слухов, что сомневаться в могуществе этой железной женщины не приходилось совершенно. Когда-то на пятом курсе Эмма Генриховна вела у их группы пульмонологию — воспоминания оставались яркими по сей день. Разумовской вспомнилось, как она опоздала на первое занятие всего на минуту, и прямо у нее перед носом захлопнулась дверь аудитории. На отработки она потом таскалась целый месяц, а схемы лечения бронхиальной астмы, наверное, могла вспомнить и сейчас. Припарковавшись, Даша, не в силах сопротивляться своей вредной привычке, сунула в зубы сигарету, даже не потрудившись вылезти из машины. Успокаивало ли курение на самом деле, или же просто рутинное действие приводило в порядок мысли, было не ясно. Докурив, она порылась в бардачке в поисках жвачки, сунула пару подушечек в рот в надежде заглушить запах табака, выбралась наружу и направилась в сторону университета. У деканата, как обычно, была толпа студентов, судорожно теребящих в руках кто сумку, кто какие-то справки. Перед встречей с Красновой нервы шалили у всех. И Дарья хорошо понимала этих бедолаг, потому что даже иной статус и положение в университете не могли унять мандраж, начавшийся еще после недавнего звонка. Она обошла очередь и заглянула в приемную. За своим столом сидела секретарша, перебирая какие-то бумажки. — Здравствуйте, Эмма Генриховна хотела меня видеть, я… — Вы Дарья Александровна, верно? — Сухонькая женщина средних лет выглянула из-за монитора. — Да, это я. — Проходите, Эмма Генриховна как раз вас ждет. — Имя деканши прозвучало почти с благоговейным трепетом. Разумовская чувствовала себя чуть ли не провинившейся первокурсницей. Времени медлить особенно не было, и она заглянула в следующую комнату, где обитала Краснова. — Эмма Генриховна, здравствуйте. Декан, до этого что-то печатающая на клавиатуре, подняла на нее взгляд. Это была пожилая женщина в строгом васильковом костюме, с собранными в идеальный пучок светлыми, почти белыми, волосами и ледяным безэмоциональным взглядом водянисто-голубых глаз. — Здравствуйте, Дарья Александровна, проходите, присаживайтесь. Краснова сидела за огромным столом, к которому был приставлен еще один, окруженный стульями, образуя букву «Т». Кабинет был просторным и совершенно не казался заставленным. Даше сразу бросился в глаза большой черный кожаный диван, стоящий вдоль одной из стен. Выглядел он почему-то жутко, и не совсем уместные мысли о мерах наказания студентов сами пронеслись в голове. — Собственно, Дарья Александровна, я не стану ходить вокруг да около, — Эмма Генриховна отвлеклась от всех дел и теперь в упор смотрела на Разумовскую, — вы ведь знаете, что наш вуз дорожит своей репутацией? А преподаватели, как ни крути, являются лицом университета. Разумовская сидела, стараясь не отводить взгляда от женщины, было предельно ясно, к чему та клонит. О том, что сидит перед Красновой в джинсах, клетчатой рубашке и ботинках, с распущенными длинными волосами и сомнительно перебитым запахом сигарет, Даша старалась вообще не думать. Ответить ей было нечего. — До меня дошла информация, касательно ваших… предпочтений, — Эмма Генриховна продолжала говорить совершенно спокойным голосом, который от этого не казался менее угрожающим, — собственно говоря, иллюстрация очень красноречивая. Декан сделала пару кликов мышкой и развернула монитор. — Скажите, Дарья Александровна, почему на почту деканата пришли эти фотографии? Даша в изумлении уставилась на экран. На фото была запечатлена та самая пятничная вечеринка, где в центре танцпола она увидела саму себя, отплясывающую среди других девушек, многие из которых, никого не стесняясь, целовались и совершенно не по-дружески трогали друг друга за всякие неприличные места. На заднем фоне на сцене застыли полуголые танцовщицы в весьма провокационной позе. Судя по всему, в тот вечер в клубе был фотограф, но Разумовская этого даже не заметила. Быстро пробежавшись взглядом по снимку, она поняла, что студентка стомфака нигде не засветилась. — Понятия не имею, — ответила Даша удивительно спокойным тоном, — это нужно спрашивать у того, кто вам прислал фотографии. — То есть вы ничего не скажете в свое оправдание? — Ледяной взгляд пробирал до самых костей. Вместо страха Разумовскую захлестнуло облегчение. Если бы Красновой было, что предъявить, кроме вот этого, она бы явно начала с другого. Всего лишь фотки, где она танцует в гей-клубе, — вот это трагедия! Сидя сейчас напротив Красновой, чувствуя себя уязвимой и беззащитной, полностью зависимой от власти этой женщины, Даша вдруг подумала: а какого вообще черта она должна чувствовать себя виноватой? Если уж быть уволенной «по собственному желанию», то уйти с поднятой головой — единственное, что оставалось, — так она внезапно решила. Последний месяц ее так психологически вымотал, что в этот момент Разумовская со всей ясностью поняла, что бояться не осталось никаких сил. — Извините, Эмма Генриховна, но оправдываться тут было бы сложно, даже если бы я собиралась. Дарья сама не ожидала решительности, которая прозвучала в ее голосе. Ноль-пять ставки на кафедре — это не та цена, которую она готова была заплатить за потерянное чувство самоуважения. Увольнение по сути никак не смогло бы разрушить ее жизнь, ведь основная работа была в ПАО, откуда бы ее точно никто не уволил. — Если я уволена, так и скажите. Вы не рушите мою жизнь, — Разумовская вдруг почувствовала себя намного смелее, раз терять было уже нечего, — пусть мне и нравится вести занятия у студентов, но, ради справедливости, кафедра потеряет больше, чем я, туда и так никто не стремится идти. Краснова долго молчала. А Дарья неожиданно перестала чувствовать себя неуютно под тяжелым проницательным взглядом. О чем сейчас думала декан — было совершенно непонятно, потому что за весь разговор ни одной эмоции так и не промелькнуло на лице этой действительно железной женщины. Наконец, она заговорила: — Я вас очень попрошу, Дарья Александровна, просто впредь постараться не быть замеченной студентами в сомнительных заведениях, — Эмма Генриховна неожиданно немного смягчилась, и даже ее поза стала расслабленнее, — не стоит спешить с выводами. Ваша позиция… имеет право на уважение. Я больше вас не задерживаю, можете идти. Разумовская несколько раз открыла и закрыла рот, так и ничего не сказав. Она не могла до конца поверить словам Красновой, ведь никаких сомнений в исходе этого странного разговора не оставалось. Да еще и после такой вызывающей речи! — Могу идти? В смысле преподавать? — Даша, не веря, подозрительно уставилась на декана. — Я не знаю, куда вы собирались. Вроде бы занятия сегодня уже закончились. Это что, Разумовской показалось или на этом каменном лице промелькнула тень улыбки? Нет. Нет, не может быть, должно быть, просто игра света. — Хорошо… Ладно, — она поднялась, все еще пребывая в потрясенном состоянии, — до свидания, Эмма Генриховна. — До свидания, Дарья Александровна. *** Что это вообще было? Даша вышла из деканата в полном непонимании случившегося диалога. Она уже почти настроилась на то, что ее дни в университете были сочтены, что больше она не придет на пары к студентам, не будет в воодушевленном запале объяснять патогенез развития сепсиса, показывать всякие отвратительные фотографии со вскрытий, отвечать на временами очень неожиданные и интересные вопросы. Что ей будет некому травить бесконечные байки, рассказывать об интересных случаях. И даже перспектива больше не услышать нотаций Пауковой совсем не радовала. А как же их бесконечные пикировки с Екманян? Без них субботы в принципе казались неполноценными. Полное осознание, насколько дорога была для нее работа на кафедре, пришло, только когда Разумовская чуть было этого не лишилась. Она сама не заметила, как широкая улыбка расползлась на ее лице, пока она шла по коридору. Откуда ни возьмись перед ней оказалась эта треклятая студентка. Специально, что ли, поджидала, чтобы насладиться своим триумфом? Но мстительное злорадство на ее лице сменилось недоумением и досадой, когда она увидела довольную Разумовскую. Та с трудом удержалась, чтобы нагло не показать мерзавке средний палец, и молча прошла мимо. Победила. Даша вернулась в машину и с блаженным удовольствием закурила. Слишком много эмоциональных потрясений за такое короткое время. Увольнение Кати, шантаж малолетки, разговор с деканом… Очень сильно хотелось выпустить пар. Можно было ходить в тренажерку или на бокс, танцевать, или, чем черт не шутит, заняться вокалом, но у Разумовской был иной способ проживать захлестывающие эмоции. Она докурила, отправила через открытое окно окурок в рядом стоящую урну, пристегнулась и надавила на педаль газа. Белый «Солярис» неспешно покинул парковку, выехал на дорогу и помчался в направлении выезда из города. *** Мимо по трассе проносились редкие машины, мелькали маленькие поселения, которых становилось все меньше и меньше. Лесополоса постепенно сменилась предгорьями, покрытыми еще не растаявшим снегом и голыми деревьями, а дорога виляла все сильнее среди крутых склонов. В салоне на всю мощность играла музыка. Стрелка на спидометре неукоснительно приближалась к числу сто сорок. Из колонок, мелодично переливаясь, зазвучала песня Fleetwood Mac. …Run in the shadows… Damn your love, damn your lies! Спокойные растянутые ноты быстро сменились бодрым отрывочным ритмом. Даша, охваченная волной упоительной свободы, постукивала по рулю пальцами в такт музыке. Как давно она не слышала эту песню, и как идеально она отражала все, что происходило внутри в этот момент. And if you don't love me now… — …You will never love me again. — Разумовская сама не заметила, как начала бодро подпевать, отчеканивая каждое слово, совершенно не задумываясь, попадает ли она в ноты. I can still hear you saying… — …We would never break the chain! — звучало уже на грани крика. Ее захлестнула невероятная свобода и легкость, быстрая езда пьянила, а машина, словно живая, сбавляла скорость в нужный момент и плавно входила в очередной поворот. Казалось, вся тяжесть сложных переживаний выплескивалась наружу. Боль, тоска, злость, отчаяние оставались позади вместе со строчками песни, вылетали на дорогу сквозь металл и стекло машины, чтобы оказаться раздавленными множеством шипованных колес. На смену этим эмоциям пришел восторг, от которого перехватывало дыхание и хотелось взлететь. Хотелось жить, радоваться, заряжаться и заряжать, улыбаться весеннему солнцу, наслаждаться запахом талого снега, смеяться и обнимать всех, кто дорог. Серый, почти черно-белый мартовский пейзаж обретал множество новых оттенков, становясь ярким и насыщенным. Внезапно мелькнули фары дневного света выскочившей из-за крутого поворота машины, что совершенно бесцеремонно вылетела на встречную полосу через две сплошные. Руки инстинктивно вжались в руль, резко уводя его вправо. Громкую музыку напрочь заглушили стучащая в висках кровь и визг тормозов.