Зеркала

And the air was full of various storms and saints Parading in the street As the banks begin to break And I’m in the throes of it Somewhere in the belly of the beast But you took your toll on me So I gave myself over willingly You got a hold on me I don’t know how I don’t just stand outside and scream I am teaching myself how to be free Florence + the Machine — «Various Storms & Saints»

Самолет набирает высоту, унося их прочь. Кейт не спрашивает. Кейт не спрашивает. Она вообще ни о чем не спрашивает: не спрашивает, куда или зачем, а самолет все возносится ввысь, уносится в исступленно безбрежную чистоту неба, и она замирает, цепенеет в этой беспощадной беспредельности, глядя, но в действительности, почти ничего не видя. Время словно останавливается, глухо схлестываясь с ее собственным безразличием — она словно замерзла; покрылась изнутри толстым слоем льда и даже слепящая чистота, простирающаяся за преградой иллюминатора, оказывается совершенно бессильной. Ее уже ничто не спасет. А жаль — ведь небо такое яркое: выжигающее глаза своей абсолютной безоблачностью. Кейт хочется открыть парашютную дверь и выскочить к чертям собачьим, чтобы только не видеть этого больше, но она не уверена, что у нее найдутся силы даже на это. На самом деле она просто ничего не чувствует — и чувствует слишком многое. Мерлин легко, самыми кончиками пальцев, прикасается к уродливой гематоме на ее лбу. Кейт вздрагивает и открывает глаза. Странно. Когда она успела закрыть их? — Не переживай, — произносит Кейт, лишь потому, что нужно сказать хоть что-нибудь. — Доктор ведь сказал, что шрама не останется. Ничего не останется. Ни-че-го. Всё всегда идет прахом. — Больно? — спрашивает Мерлин. Голос его глух от затаенной печали и раскаяния, но Кейт не в том состоянии, чтобы улавливать нюансы. — Не знаю, — честно отвечает она, пожимая плечами. — Не знаю. Наверное. Ей больно. Больно так, что уже даже не больно. Она молчит: может, потому что больно говорить (глотать, дышать, жить), а может, потому что сил на слова попросту не осталось, но Малкольм все смотрит и Кейт не выдерживает — закрывает глаза снова. Мерлин по-прежнему стоит рядом — Кейт отчетливо слышит его дыхание. Он продолжает прикасаться: очерчивает пальцами синяк на скуле, скользит по шее тыльной стороной костяшек — Беккет автоматически выгибает ее под нужным углом, чтобы ему было удобнее (на самом деле ей плевать, просто чертовски трудно держать голову прямо). Впрочем, он и так все видит, а она разглядела еще раньше, сквозь отполированный до блеска сервировочный поднос, что стоит прямо перед ней: узорно-цветистую голограмму из его отпечатков пальцев, почти радугу. Кейт рассмеялась бы — если бы могла. — Ты так ни о чем и не спросишь? — Зачем? — она так и не узнает своего голоса. Глотать больно, попытаться открыть глаза будет еще больнее, а впрочем, да какая, блять, разница? — Я знаю, что ты обо всем позаботился. Она все же решается открыть глаза. Взгляд Мерлина режет без ножа. Кейт понимает вдруг, что глаза у него голубые, светло-голубые, но холодные, как осколки айсберга; холодные, но лучистые и теплые, будто море в хорошую погоду, и раскаяние в них так прочно срослось с жаждой убийства, что грань, разделяющая их, стерлась напрочь. Милый, милый Малкольм. На секунду Кейт становится жаль его, но воцарившаяся внутри гулкая пустота, о которой она мечтала месяцами — совершеннейшая, абсолютная пустота, будто кто-то выбил пробки, не потрудившись просто щелкнуть выключателем, — мешает ей до конца поверить в искренность этой жалости. — Знаешь? — ей кажется, или он вправду наконец-то разозлился? Может быть, стоит рискнуть и попросить его завершить начатое? — Знаю, — Беккет вновь пожимает плечами, смотря странным взглядом, в котором безразличие мешается с вызовом. Но весь фокус в том, что Кейт действительно знает. Она знает, что никто не найдет в ее квартире ни малейшего намека на то, что произошло. Знает, что он не сломал заново её ребра (пусть они и раздирают все изнутри раскаленными ножами). Знает, что синяк на скуле рассосется, а шрам на лбу неизбежно исчезнет. Она знает. Просто знает. Ничего не останется. Ничего. Ничего, кроме… Господи. Господи боже. Джеймс. Она не попрощалась с Джеймсом. Осознание бьет молотком по глазам: словно кто-то запустил гирю прицельно ей в переносицу. Кейт зажмуривается. Вот тут-то оно и начинается по-настоящему. Боль накатывает оглушительной волной. Кейт трясет, лоб покрывается испариной, становится безумно холодно. Она не может понять, где боль начинается, а где заканчивается, но боль всюду, буквально, одуряюще всюду, это невыносимо, невозможно, нестерпимо, и дело вовсе не в рассеченном лбу, ушибленных ребрах и передавленной трахее. Она не попрощалась. Она должна была. Но не могла. Так холодно, что немеют губы. Кейт клацает зубами, отчаянно пытаясь пошевелить оцепеневшей челюстью, но Мерлин уже натягивает на нее свитер. Кейт не может понять, действительно ли свитер черный или она уже успела ослепнуть. Ей почему-то нравится второй вариант. Не попрощалась. Не попрощалась. Кейт впивается ногтями в плечи Мерлина, чтобы хоть как-то унять чертову дрожь. Она думает, сколько же раз оказывалась свидетелем подобных сцен — свихнувшиеся наркоманы, обезумевшие от боли и жажды, готовые на что угодно, чтобы это прекратилось. Она вспоминает отца: тот кричал и бился так сильно, что его приходилось привязывать к кровати, а она смотрела. Он кричал. А она смотрела. Она думает обо всех них. Господи, когда же она успела стать одной из них? Малкольм обнимает ее. Кейт дрожит так сильно, что бьется лбом ему в плечо и едва не вскрикивает. — Все будет хорошо, — уверяет он. — Все будет хорошо. Беккет клацает зубами, пытаясь кивнуть, но уже зная правду. Ни черта больше не будет хорошо. Никогда не будет. — Спасибо, — слова слетают с уст ошметками, брызгами слюны. — Что не позволил ему увидеть меня такой. Спасибо. Но она ведь не попрощалась. Не попрощалась. Твою же мать, как больно. Беккет зажимает зубами рукав свитера, но знакомый запах прорывается сквозь агонию столь ошеломляющей вспышкой осознания, что становится лишь хуже. — Ты украл свитер Эмили? — выплевывает она сквозь клацающие от беспрестанной дрожи зубы. — Не украл, — Мерлин сжимает ее крепче и целует в волосы. — Одолжил. Кейт думает, что уж лучше бы он все-таки убил ее. Голос в голове почему-то молчит, не спеша с ней согласиться. Может быть, думает Кейт, все дело в боли. Именно она заглушает все звуки. Беккет крепче впивается зубами в рукав свитера. Аромат парфюма Прентисс обжигает носоглотку настолько острой болью, что на глазах выступают слезы. *** Таймс-сквер расцвечена искрящимися мириадами снежинок — снег на Восточном побережье в этом году выпал рано. Беккет цепенеет, остатками атрофированного разума пытаясь осмыслить проносящуюся мимо панораму вечернего Нью-Йорка, а затем отшатывается от ветрового стекла так стремительно, что врезается локтем в рычаг коробки передач. Боль бьет по глазам разрывом гранаты; Кейт прикусывает язык. Господи, только не туда, пожалуйста, куда угодно, но не туда. Идиотка хренова, как она могла не заметить? Мерлин, не отрывая взгляда от дороги, протягивает ей платок. Кейт сплевывает: кровь расползается по белому шелку уродливой алой кляксой, пачкая окантовку его инициалов, что оказываются элегантно вышитыми по самому краешку — имя, обагренное кровью. Буквально. Впрочем, в этом она ничуть от него не отстала. Беккет сжимает безнадежно испорченный платок в сведенных судорогой пальцах. Упирается лбом в колени. Ей хочется, чтобы Мерлин развернулся и поехал обратно в аэропорт. Ей хочется иметь смелость признаться, что она готова поехать куда угодно, хоть в ад, но никогда в жизни она не будет готова вновь переступить порог лофта. Ей хочется, чтобы Малкольм потерял управление и вылетел на встречную полосу, где их размозжит к чертям об морду другого автомобиля. Ей хочется столько всего, Господи, столько, но она молчит, зная, что попросту закричит, если откроет рот, а запах духов Прентисс никак не выветрится из свитера. Ей хочется убить их обоих — ее и Мерлина. Ей хочется достать пистолет и снести себе челюсть, чтобы уподобиться облику Касла из своих кошмаров, но Кейт не делает ничего из этого, продолжая беззвучно давиться болью. Невыносимо. Это невыносимо. Господи, как же она устала. Беккет решается поднять голову, когда они пересекают поворот на Брум-стрит. Мерлин, кажется, даже и не смотрит на нее, зато Кейт усмехается со злорадным весельем, когда замечает в окне свое отражение — лицо искажено болезненной гримасой в духе лучших картин Эдварда Мунка*, струйка крови все же скатилась изо рта на подбородок. Какое жалкое зрелище. Мерлин тормозит возле подъезда. Кейт выходить не спешит, предпочитая наградить внешний фасад полным ненависти взглядом. Она всерьез сожалеет о том, что одного этого недостаточно, чтобы здание и впрямь рухнуло на землю облаком пепла. — Это Реймонд тебе сказал? — вопрос срывается с языка неожиданно для нее же самой, но и ответ на него Кейт дает самостоятельно: — Реймонд. Конечно же Реймонд. Надо будет извиниться перед ним. — За что? — не без интереса спрашивает Мерлин. — За идиотизм, — сухо роняет Беккет. — Глупо было думать, что он ничего не заметит. Она выходит из машины, громко хлопнув дверью. При мысли о Реддингтоне сердце трепыхается от раскаяния, гулко бьется о ребра. Он всегда был умнее их всех вместе взятых, но именно в этом и заключалась его беда. *** На пороге лофта ею овладевает какая-то странная, неизвестно откуда взявшаяся решимость — ощущение настолько сильное, что Кейт цепенеет, на секунду забывая про боль. Свитер оказывается слишком для нее велик — рукава безвольно свисают, но Кейт даже не пытается подвернуть их: не пытается, потому что это невыносимо, нестерпимо, а запах духов все не выветривается и дерет носоглотку, отчего ей хочется разодрать мягкий кашемир в клочья. Дверь открывается со зловещим скрипом. Беккет вздрагивает. Надо сменить замки, приходит в голову отрешенная мысль, но она знает, что на самом деле не сделает ни черта. От свитера, возмущенно топорщась, отходит одинокая нитка — Кейт продолжает цеплять ее ногтем до тех пор, пока не отрывает напрочь. Ей кажется, что она ненавидит их всех. Ненавидит Мерлина, взглядывающего на нее со смесью терпения, злости и ожидания во взгляде; ненавидит Прентисс, которая не желает покидать ее несмотря на расстояние в несколько тысяч миль, но самое главное — ненавидит эту дверь. Ненависть бурлит в ней, закипая лавой истерического смеха, подкатывает к горлу; Кейт прикусывает губу до крови, лишь бы только не разразиться безумным хохотом, — а Мерлин всё смотрит. Мерлин по-прежнему смотрит на нее и Кейт приподнимает бровь в ответ, усмехаясь разбитыми губами: она прекрасно знает, что он не сделает и шага, чтобы подтолкнуть ее вперед. Иногда его чувство такта проявляло себя в довольно странных формах. Кейт вновь усмехается. Переводит взор обратно на распахнутую дверь. Стылый воздух квартиры, кажется, добирается до нее через порог, впиваясь щупальцами в легкие, но Кейт внезапно решается вдохнуть полной грудью и делает шаг вперед. Это место давно превратилось для нее в личный склеп, но таких склепов у нее было множество. Так что изменится от того, что она войдет в один из них? Тишина внутри оглушает; голые стены бьют по нервам своей неприкрытой обнаженностью. Кейт замирает, цепенеет от всей этой необъятной пустоты, чувствуя себя одновременно запертой в каком-то подземелье, где стены буквально ощериваются, надвигаясь, грозя раздавить и летящей вниз с огромного обрыва навстречу забвению — казалось бы, столь долгожданному, но отчего-то больше не прельщающему разум. Мерлин запирает дверь с громким — невозможно громким — щелчком. Беккет вздрагивает и закрывает глаза. Здравствуй, Кейт. Я скучал. Голос бьет током. Кейт в панике распахивает веки и обнаруживает Мерлина стоящим прямо перед собой. — Его здесь нет, — мягко произносит он. — Докажи, — Беккет не знает, отчего ее голос звенит больше: от злости или усталости. Но она точно знает, что последует дальше. Мерлин бьет прямиком в солнечное сплетение. Удар валит на колени, вышибает из нее дух, но Кейт ловит себя на мысли, что ей совсем не больно. Ей смешно. Ей просто чертовски смешно. Смех вырывается из груди веселым истеричным квохтаньем: она сгибается пополам, со стуком упираясь лбом в пол. Пыль тут же забивается в нос, щекочет ноздри, отчего Кейт становится еще смешнее. — Ты бить разучился? — смеяться было бы упоительно, не будь так больно. Или нет? Малкольм поднимает ее на ноги, оставляя вопрос без ответа. Кейт продолжает безудержно хохотать, вцепившись в его плечи с отчаянием утопающего. Иногда ей кажется, что даже у него не выйдет не позволить ей уйти с головой под воду. *** Ночь Кейт проводит в криках. Крепко стянутые за спиной руки не дают пошевелиться, лишая любой возможности сбежать. Бедный папа. Как у нее тогда хватило сил смотреть на это? В конце концов Кейт попросту теряет сознание от собственных воплей. Малкольм разрезает кабельную стяжку, что сковывала ее запястья и укрывает ее сразу двумя одеялами, перед тем как лечь рядом. Ей будет холодно этой ночью. И все последующие ночи — тоже. Мерлин прикасается к ее шее, проверяя пульс. Закрывает глаза. И тут же открывает их снова. Он тоже кричал. Тогда. Должно быть, это воспоминание — единственное, что сейчас мешает ему сжать руками ее горло, чтобы прекратить ее мучения. *** — Как ты себя чувствуешь? — интересуется Мерлин наутро. Струящийся сквозь окна гостиной солнечный свет слепит до невозможности смотреть ему прямо в глаза. Кейт ядовито усмехается: — А ты как думаешь? Мерлин пожимает плечами, делая небольшой глоток чая. Они сидят прямо на полу — с некоторых пор у них обоих развилась неприязнь по отношению к кофейным столикам. Пар от их чашек клубится в воздухе, заворачиваясь в причудливые кольца, словно дым от сигарет. Беккет опускает взгляд на свои руки. Ладони дрожат. Рукава свитера уродливо топорщатся растянутыми нитями. — Проще будет купить новый, — озвучивает за нее Мерлин. Кейт усмехается не поднимая глаз. Цепляет ногтем одну нитку, чтобы вырвать ее из сонма таких же черных нитей. — Если бы все было так просто, — произносит она, обращаясь больше к самой себе. А когда у тебя что-то было просто? О да, я мастер всё усложнять. Кстати, почему ты вдруг опять заговорил, милый? Ревнуешь? Голос, притихнув, не отвечает — Кейт почти хочется думать, что от обиды. Херня какая-то. Голоса разве могут обижаться? Впрочем, Мерлин не дает ей всерьез задуматься над этим вопросом. — Знаешь, когда Ребекка и Томми… — одного упоминания о его жене и сыне достаточно, чтобы Кейт резко подняла голову и оторопело уставилась на него во все глаза. — Когда они умерли, я просто не знал, что мне делать. Я буквально сходил с ума, Кейт. От отчаяния. Злости. От невозможности повернуть время вспять и все исправить. Боль была невыносима. Кейт просто смотрит, не зная, что ответить. Малкольм говорит спокойным, почти будничным тоном, даже улыбается, но это все равно ее не обманывает: позвоночник обдает ледяным холодом, хоть она и думала, что холоднее быть больше не может. — Боль была невыносима, — повторяет Мерлин, по-прежнему улыбаясь. — Примерно как… Он обрывает сам себя на полуслове, чтобы податься вперед резким движением и мертвой хваткой вцепиться пальцами в ее запястье. Чай из его чашки льется ей на руку; капли кипятка нещадно обжигают кожу, но Кейт немеет от удивления, не в состоянии даже вскрикнуть, да и Малкольм держит ее слишком крепко, не позволяя вырвать руку. — Вот так, — он впивается в обожженную кожу ногтем, оставляет след полумесяца на ее ладони. Беккет закусывает губу, чтобы сдержать крик. — И ты научился терпеть ее? — Господи боже, как же, черт возьми, больно, больно; больно до умопомрачения, только этот ублюдок все продолжает держать ее за руку, явно не намереваясь отпускать. — Не просто терпеть, Кейт, — на его губах играет улыбка — поистине зловещая в своей нежности. — Использовать ее во благо. Ты тоже умеешь это делать. Ты просто забыла как. Надо снова научить тебя этому. — Да. Пожалуй, ты прав, — она наконец вырывает руку и едва ли не вскрикивает. — Ты прав. Как там Прентисс любит повторять? Нужно стиснуть зубы и терпеть? Да, кажется, именно так. Слово в слово. Терпи. Терпи. Терпи. Думаешь, у тебя получится? Кейт мысленно усмехается. Честно, Касл? Я понятия не имею. Голос вновь замолкает, забывая сказать, что она в кои то веки сказала правду.