Зеркала

Сны меняются. Кейт больше не грезит о зеркалах. Зато ей снится кровь. Много крови. Очень много. Иногда она использует старый-добрый пистолет. Отдача привычно бьет в плечо; она привычно напоминает себе, как надо держать, чтобы собачка взводного механизма не содрала при выстреле кожу, хотя в этом уже давно нет необходимости и старый тренировочный шрам между большим и указательным пальцем давно зажил. Звук выстрела привычно бьет в уши, заканчиваясь глухим аккордом откатившейся в сторону гильзы, а по лицу течет что-то теплое — кровь, смешанная с остатками мозгового вещества. Она не предпринимает попытки вытереть ее, просто склоняясь над трупом и внимательно вглядываясь в лицо. Лицо оказывается удивительно целым, таким, как Кейт запомнила его в то последнее утро; без следа той гротескной изуродованности из ее прошлых кошмаров. Если бы не аккуратная красная точка, расположенная точно по центру лба и остекленелый взгляд голубых глаз, она бы подумала, что он просто спит. Кейт смотрит на пистолет в своей ладони и щелкает предохранителем. «Зиг-Зауэр P-26». Не та модель. Во всяком случае, у «Глока-17» было одно неоспоримое преимущество — предохранитель на спусковом крючке. Что равносильно отсутствию предохранителя вовсе. А впрочем, какая разница, чем именно убивать, верно? Кейт вновь переводит глаза на труп, и думает, что это далось ей на удивление легко. Поистине не существует ничего, к чему нельзя привыкнуть. *** Она просыпается с этой мыслью. Белый потолок спальни кажется почти серым в свете занимающегося утра. Надгробие вышло бы превосходное. Мерлин просыпается тоже. Приподнимается на локте, а потом перекатывается на бок, чтобы посмотреть на нее. Беккет смотрит в ответ. Глаза у Малкольма такие же голубые, но гораздо холоднее. Кейт порой всерьез жалеет, что все еще может сличить разницу. Она улыбается и спрашивает: — Это правда так помогает, или я просто окончательно свихнулась? — Помогает. Если исходить из критерия собственных взглядов, — отвечает он, не потрудившись уточнить, о чем именно был вопрос. Она думает вдруг, что всегда исповедовала чересчур неправильные взгляды на жизнь, но предпочитает не озвучивать этого вслух. Малкольм целует ее в лоб: — Ты не свихнулась, Кейт. Переоценку ценностей иногда слишком часто принимают за сумасшествие. Беккет усмехается и закрывает глаза. Ломит буквально все тело, но боль какая-то странная. Приглушенная. Привычная. Почти приятная. Она пробует свести руку в кулак — пальцы слушаются с трудом, кисть дрожит, но все же фаланги смыкаются гораздо быстрее, чем в прошлый раз и она понимает, что Мерлин ее не связывал. Малкольм усмехается в ответ на ее, полный недоумения, взгляд, и заключительное звено в логической цепочке замыкается само собой. Она впервые проснулась без мысли о таблетках. Но потолок над ее головой такой ослепительно белый, что Кейт не до конца уверена в том, рада ли этому. *** Тренировки вышибают из нее дух. В самом буквальном смысле слова. Боли Кейт давно уже не чувствует. Не чувствует, а должна бы — на ее теле не осталось ни одного живого места. Руки истерзаны кровоподтеками и едва функционируют. Отбитые почки и ребра с трудом позволяют сделать хоть один свободный вдох, но это ничего не меняет, потому что Кейт действительно ни черта не чувствует. Мерлин избивал ее столько раз, что постепенно добился, чего хотел — боль перестала иметь значение, затаилась, будто испугавшись его натиска. Она думает, что это нелогично. Неверно. Неправильно. Боль, по крайней мере, глушит все посторонние мысли, не дает времени на раздумья. Мерлин лишает ее и этого. Ей не хочется думать. Если она будет прислушиваться к своим мыслям, то окончательно сойдет с ума. Она не уворачивается от очередного удара, позволяя себе упасть. Распластывается на спине, словно покорная тряпичная кукла, обманчиво покорная марионетка, втайне жаждущая оборвать путы и однажды отомстить своему хозяину, убить его, разметать в пыль, а еще лучше, занять место кукловода. Она улыбается, глядя на Мерлина снизу вверх; улыбается сочащимися кровью и онемевшими губами, отчего улыбка, наверняка выходит больше похожей на гримасу, но ей все равно. Кейт даже не пытается приподняться, чтобы разглядеть Мерлина получше — его гнев уже давно ее не пугает. А вот его ярость — дело совсем другое. — Ты не увернулась, — говорит Мерлин обманчиво спокойным голосом; Кейт слишком хорошо знает этот тон, чтобы купиться на уловку, а потому — старается улыбнуться шире, сглотнув кровь во рту, вместо того, чтобы сплюнуть. — А я должна была? — спрашивает она с вызовом. Господи, пожалуйста, пусть он разозлится. Пусть он сделает хоть что-нибудь, потому что это просто невыносимо. Невыносимо просыпаться от кошмаров, в которых она продолжает убивать всех подряд: всех, кроме матери и Прентисс — взгляд Эмили каждый раз убивает ее саму, а мама… мама попросту никогда не приходит к ней, и Кейт страшно осознавать, что она слишком давно не видела ее во сне. Что она стала забывать ее лицо. Ей невыносимо просыпаться каждое утро с разъедающей все изнутри тоской по Джеймсу; невыносимо не слышать его и не видеть; она скучает настолько сильно, что это чувство выворачивает ее наизнанку почище абсистентного синдрома — на самом деле, приступы ломки возобновляются стоит ей только подумать о сыне. Ей невыносимо беспрестанно сбрасывать каждодневные звонки от Прентисс и переводить их на голосовую почту, чтобы потом слушать до посинения — ощущать себя последней предательницей от звука ее неприкрыто взволнованного голоса, но слушать, слушать, слушать — и выть в подушку каждую ночь до потери сознания. Ей невыносимо мысль о примирении с той, в кого она превратилась. Но, с другой стороны, — Кейт с извращенным удовольствием думает об этом, покуда пытается удержать двумя руками нож, чтобы не дать лезвию вонзиться прямиком себе в глаз (почему она всегда забывает, что Мерлин иногда становится чересчур радикален?) — вряд ли на свете существует что-то, чего она не сможет вынести. Скорее она предпочтет умереть плюнув миру в лицо. Беккет резко отводит клинок от щеки чтобы затем вонзить лезвие в пол. Древесное зерно паркета преломляется уродливой трещиной, на которую почему-то приятно смотреть; еще более приятно — настоящее наслаждение — ударить Мерлина ребром ладони по горлу, чтобы он наконец перестал коршуном висеть над ней. Малкольм не позволяет себе упасть, используя инерцию собственного тела, чтобы вскочить на ноги одним пружинящим прыжком. Он даже не кашляет, хоть его безумный смех и перемежается чудовищным хрипом. — Когда я перестану вестись на твои уловки? — спрашивает он весело, с искринкой сумасшествия во взгляде голубых глаз. Беккет пожимает плечами, поднимаясь на ноги. Гостиная девственно чиста — Мерлин постепенно выдворил отсюда всю мебель — и Кейт понимает вдруг, что так ей здесь нравится гораздо больше. По крайней мере, легче дышать. Жаль только, что думать не проще. — Когда я перестану вести, — она смотрит на Малкольма в упор; впивается ногтями в ладони, но это не помогает — внутри все равно просыпается жажда маленьких белых таблеток, которых ей не получить: поднимает свою уродливую голову и вопит, вопит, вопит. — Ты ведь именно этого добивался, разве не так? Мерлин награждает ее внимательным взглядом: — А чего добивалась ты? Ответить ей не позволяет пронзительная трель телефонного звонка. Звук бьет по нервам; Кейт только чудом удается не содрогнуться, но она все равно смотрит. Мобильник вибрирует на кухонной стойке, крутясь на гранитной поверхности змейкой. Беккет не делает и шага, чтобы взять надрывающийся аппарат, но покорно ловит его, когда Мерлин запускает телефон прямо ей в руки, мимолетно удивляясь тому, что сумела сделать это напрочь одеревеневшими пальцами. Она переводит звонок на голосовую почту. Подносит мобильник к уху и слушает; слушает, хотя не хочет слышать, но прекрасно зная, что не выслушать, пусть даже так — равносильно тому, чтобы предать ее окончательно: — Кейт, это снова я. Прошу тебя, возьми трубку. Я начинаю серьезно волноваться. Просто… просто перезвони мне, как только услышишь это, ладно? Кейт слышит — и вешает трубку. Слышит — и разбирает телефон пополам, чтобы вытащить батарейку. Слушает — и кладет останки мобильника на барную стойку вместе с сим-картой, остатками своей жалкой воли подавляя желание сделать то, что наверняка, сейчас, в эту самую секунду, сделала за нее Прентисс — развернуться и со всей силы швырнуть обломки в стену. Кейт представляет эту картину с такой болезненной ясностью, что у нее кружится голова. Взгляд Мерлина прожигает ее насквозь — Кейт не нужно смотреть на него в ответ, чтобы знать это. — Ты в порядке? Она пожимает плечами. Кивает. Сглатывает, не в состоянии отделаться от проекции Эмили в своей голове, но затем, все же отвечает: — Да, конечно. Я в полном порядке. Будь добр: выключи и все остальные телефоны, хорошо? Она никогда не считала себя той, кто способен воткнуть нож в спину, пока не сделала этого в первый раз. И, буквально только что — сделала это снова. Жаль только, что и этот раз — далеко не последний. Впрочем, не существует ничего, чего нельзя было бы вынести. Ничего. Ничего. Ничего. Ни-че-го. Дар человеческой выносливости — разве это не прекрасно? Ведь нет ничего прекраснее того, что медленно убивает тебя изнутри.