The wolf and the lion

      Ксюше кажется, что Аня — окончательная дура, потому что определенно решила противостоять ей после утреннего инцидента: в любом случае, голубоглазая не против повторить изощренную пытку, если получится вновь услышать протяжный крик-вой, что разливается по прогнившим садам души томительной усладой, превращается в маниакальную зависимость, дарит, казалось бы, давно утерянные в бездне эмоции; Милас неотрывно разглядывает рукав тошнотворной формы рыжеволосой, стоящей напротив, а потом оголяет ряд белоснежных зубов в чудовищном оскале, ибо замечает без особых стараний — Анюта боится до дрожи в костлявых, выпирающих вперёд коленях: понимает, что дуло воображаемого пистолета Нарцисса направлено прямо на предплечье, где ярко-красным ореолом расплывается и режет дикой болью пятно от ожога; Гороховой предельно ясно: блядский "пиф-паф" может коснуться оголенных нервов в любую секунду, потому что бритоголовой ничего не стоит втоптать в грязь и заставить молить о пощаде, без задних мыслей выполняя самые грязные желания.       Внутри Милас пробуждается звериный аппетит: она питается паническим, подкожным страхом, вырывая длинными паучьими пальцами показное спокойствие и никчёмные остатки простосердечной веры, не оставляя зудяще-разноцветных заплаток на месте сквозных дыр; на весь твой блядский, никому нахер не сдавшийся мир, обрушивается мертвенно-синяя тень, а барабанные перепонки лопаются от заполнившего всю черепную коробку крика,       — Мне было до безумия холодно, приходилось греться об чайник, приходилось... выживать, — Сквозь пелену ядовитых мыслей Горохова слушает рассказ Анжелики о сломавшем её жизнь прошлом: становится ещё хуёвее не только из-за ненавистной жалости, но и из-за абсолютного понимания ситуации — всё это приходилось проходить и самой Ане, оставшейся одной, когда за поникшей спиной с оборванными крыльями были слышны лишь тихие и до сердечной агонии мерзкие смешки стервы-судьбы. Косполову хочется обнять: да, прямо сейчас, в эту блядскую секунду — сделать приятно, оградить от всего прогнившего насквозь мира, пообещать, что всё обязательно будет хорошо, поражаясь тому, как потрясающе человек умеет врать, — Я просто в шестнадцать лет не выдержала и ушла из дома, потому что понимала, что это, ну, замкнутый круг, — У брюнетки потухший взгляд, капающие на землю слёзы, трясущиеся в круговороте эмоций руки, а кареглазая корит себя за то, что даже сейчас смотрит на Милас и подмечает, что в фальшивой обеспокоенности та ещё прекраснее, нежели в моменты, когда весь мир заполняется её яростью без примесей. Их взгляды встречаются всего лишь на долю секунды, но Ксюша улыбается хищно-хищно, а Горохова ей в ответ: немного неуверенно, но столь же нагло, пытаясь выведать у самой себя, что это за ненависть такая — когда хочется видеть человека рядом и если чувствовать боль, то только полученную от его рук.       "Огонь пожирает изнутри, но и очищает" — плевать, вообще-то, потому что Аня — жертвенное пламя в чистом виде: в ней свалка людских, изломанных по пунктирным линиям жизней, истошные крики о помощи, царапины вдоль всего туловища, россыпь синяков — таких, будто замурованные жертвы-воспоминания кидаются огромными булыжниками внутри неё, переворачивая всё вверх дном, толкая на самые необдуманные поступки. Она всё же переступает через "горящую преграду" и, что странно, буквально дышит другим воздухом: более чистым, выгоняющим смрад из лёгких тончайшим шлейфом, создающим новые, пускай и не столь крепкие крылья, но, к сожалению, действующим ровно до тех пор, пока в руку вновь не "вгрызается" пронзительный взгляд — рыжую колотит всем телом, на этот раз Гора отказывается играть в гляделки, отчаянно отделываясь от ощущения непременной причастности к жизни и существованию Ксении Милас.       — Будто стало легче, да, Ксю? — Горохова готовится громко-громко смеяться над белокурой бестией Михеевой, потому что бритоголовая явно не в духе; в самом деле, не будет же она улыбаться во все тридцать два, завидев кукольное личико и услыхав приторный голос?       — Неплохая душевная терапия, — Девочке-пламени всё ещё непонятно, почему ей приходится подчиняться неслыханной доселе воле своего отравленного сознания, буквально подслушивая разговоры двух раздражающих до раскаленного от возникающего напряжения воздуха, но Горохова улыбается слишком самоуверенно, всматриваясь в недовольно надутую гримасу Михеевой, ожидавшей льющуюся рекой искренность, вероятно, в силу своей невыразимо пугающей глупости.       — Аня? — Рыжеволосая вздрагивает всем телом и, пожалуй, слишком резко разворачивается назад, врезаясь лбом во что-то твёрдое, вернее, достаточно твёрдое, чтобы мир впереди поплыл, смешиваясь в бредовую абстракцию, а задорный смех Энж отразился в голове треском битого стекла, — Ничего-ничего, Боже, надеюсь ты в порядке, — Брюнетка пыталась отдышаться, не срываясь на очередные приступы смеха и отчаянно потирая свой лоб: Анюта казалась ей маленькой дурочкой, если и львёнком, то уж точно едва родившимся, беззубым и полуслепым, а оттого и слишком милым, — Почему ты не высказалась сегодня на уроке психологии?       — Херня эта ваша психология, не хотелось, — Веснушчатая вдруг вспоминает о том, как пиздецки больно было наблюдать мокрые дорожки от слёз на щеках Анжелики и делает шаг вперёд, неловко обнимая одноклассницу одной рукой, — Я должна была подойти раньше, бля, прости, я совсем не подумала, — Она слишком резко утыкается лицом в макушку собеседницы, но Косполова лишь улыбается, увековечив этот момент в памяти — лёд начал оттаивать, определенно.       — Эй, всё в порядке, мне приятно, что ты беспокоишься за меня, но всё реально путём, — Старшая рваными движениями поглаживает спину "Энн", но явно осторожничает, боясь возможного бунта и ощутимо подкатывающей истерики со стороны новоиспеченной знакомой.       Со стороны Ани, к слову, было бы достаточно глупо уверять кого-либо в том, что Ксюша — пустое место, хотя бы по той причине, что ни черта это не так: Милас была ночным кошмаром, мелькала в водовороте мыслей присущим лишь ей одной хищным, едва ли не звериным оскалом, въелась в Горохову побелевшей, но всё ещё отчётливо видимой отметиной-ожогом на бледном предплечье; Нарцисс никогда не ошивалась слишком близко без причины, но и не отходила дальше "игрового поля": иногда позволяла себе улыбнуться до боли сладко, а ещё реже — касалась оголенных участков кожи как бы невзначай, даже не обернувшись, оставляя Львёнка нерушимой мраморной статуей посреди идеальной лужайки заднего дворика Школы.       После первого урока психологии блондинка блуждала меж высоких книжных шкафов предоставленной девочкам библиотеки и рассматривала покрытые пылью корешки увесистых томиков Лермонтова и Достоевского, когда рядом, на ближайшем диване, в этот раз случайно, снова оказалась рыжая макушка, в пряди коей так и хотелось нырнуть пальцами, сплетая их в причудливые узелки.       Милас смотрела на восемнадцатилетнюю "несуразность" свысока, оставаясь незамеченной, стоя в тени, боясь вдохнуть пропитанный запахом книг воздух лишний раз, дабы не привлечь столь ненужное внимание: льдисто-голубые глаза проходились по мирно поднимающейся-опускающейся груди этого глупого спящего ребёнка, останавливались на метке [нет, это не всего лишь ожог, а самая настоящая боль "десять по пятибалльной шкале, потому что горящую плоть не стереть и не содрать, пепел от дешёвых сигарет будет въедаться под тонкие слои раз за разом, до самой кончины], оставленной в состоянии полнейшего раздрая.       Ксюше как-то странно: с одной стороны, она не должна винить себя за провокации со стороны маленькой, в целом, незначительной девочки, вставшей у неё на пути, на той самой дороге, что ведёт к счастью если не самой Милас, то хотя бы её любимой девушки, но... с другой стороны, Горохова, такая маленькая, смелая и, вероятно, сумасшедшая, раз решила продолжать участие в проекте даже после утренней пытки, что голубоглазая просто не может остановить это блядское чувство вины, разливающееся от мозга до кончиков пальцев — Гора раздражает, бесит настолько, что Ксюша уже просто не может сдерживаться, находиться так же далеко, как прежде.       Нарцисс еле-еле останавливает себя на шумном выдохе, когда изучение спящей одноклассницы доходит до обложки книги, которая покоится на её животе: у Милас и без того пиздецки обкусанные, растрескавшиеся губы, но очередная капелька крови стекает по подбородку, когда в сетчатку глаза клеймом врезается такое больное — "Дитя улиц", красующееся на бледно-серой обложке.       Полуденное солнце бьёт в панорамные окна не щадящими никого косыми лучами, отбрасывая тени на блестящий от идеальной чистоты пол большого зала: после урока психологии им понадобился целый день, чтобы прийти в себя и продолжить мучение-обучение в "Школе леди". Чёткое осознание — сегодня пиздец, полнейший такой, беспросветный, который вообще нужно заносить в красную книгу или запечатывать на семь замков: озираются по сторонам, смотрят на лакированные каблуки, почти рыдают, осознавая лишь в самую последнюю очередь то, как глупо всё это смотрится,       — Блять, я хочу уйти просто отсюда, — Горохова жмурит глаза от раздражения, очевидно понимая, кто вставит свои пять копеек после этой [ как и блять любой другой ] фразы: рыжая лишь пинает каблуки в шестой раз, надеясь, что это наваждение.       — Что ты такая нервная истеричка, Гора? — Рвотный рефлекс подступает в горлу моментально, стоит только этой блядской Милас открыть рот. Кареглазая готова клясться, стоя на коленях, что рано или поздно, во рту Ксюши будет гораздо меньше зубов.       — Тебя ебёт? — Коротко и лаконично, казалось бы, отрезая пути наступления для адекватного человека, но не для бритоголовой мрази, что нагло пялится на этот блядский-как-же-он-заебал-ожог.       — Ты находишься в коллективе, что-то не устраивает — пиздуй отсюда нахер, — Вместо ожидаемой реакции, "Несуразность" лишь поворачивается на столь желанные в ту минуту сто восемьдесят градусов, просовывая ноги в туфли — "сама иди нахер, Милас, боже, правда, иди нахер".       Анюта предельно честна. Предельно. И ей, блять, абсолютно не нравится идея вставать на каблуки перед чемпионкой мира по какому-то не узнанному виду танца, даже если нужно просто пройтись из одного угла зала в другой, потому что на теле и без того слишком много синяков из ещё не ставшей таковой, но уже называемой "прошлой" жизни — Гора знает, что падать на кафель ахуеть как больно, так что с радостью уступит любой желающей или убежит куда подальше, как маленькая девочка, но ни за что не сделает того, что от неё хотят.       Безымянная [никто просто не постарался начеркать на задворках сознания простым карандашом это дурацкое имя, что-то между Ванга-Ванда, вызывающее лишь эмоцию "похер" — не более] чемпионка хмурится, облизывая пухлые малиновые губы в поисках решения проблемы и, наверное, не понимает, что единственный выход — застрелить эту дурацкую рыжуху из пистолета, ведь она вся состоит из вытекающих проблем. Тем не менее, к девушке приходит озарение, проползающее миллиардом глубинных страхов по венам ученицы,       — А давай... давай начнём с доверия, как тебе? — Хуёво, вообще-то. Горохова даже не понимает, что значит это постоянно звучащее вокруг, но не отдающееся внутри ничем, кроме страха, слово, — Ксения, — Да нет, брось эту идею, умоляю, — Выйдите, пожалуйста, к нам, — Ксения, идите, пожалуйста, нахуй, — Возможно, Аня сможет пройти с вами за руку, — Финиш. Внутри взрывается что-то безмерно важное, так чертовски дерьмово, что хочется швырнуть эти каблуки в бритоголовую и убежать, сверкая пятками.       — Конечно, без проблем, — Истерика — это когда Милас даже не моргает глазом, а просто сокращает расстояние в два широких шага и протягивает руку, а Львёнок лишь пялится в эти чертовски ахуенные глаза-льдины и протягивает свою, медленно ахуевая от того, как нежно Ксюша тотчас сжимает её тремя пальцами, — Не волнуйся, всё будет хорошо, я с тобой, — А контролировать ярость всё ещё непросто: наклониться бы и снова плюнуть в лицо, не стесняясь своих действий от слова "совсем", но кареглазая снова проигрывает, вверяя свою безопасность человеку [мрази], которому не поведала бы даже о том, что одна из самых простовато-глуповатых мечт — купить огромного плюшевого медведя, такого, с придурью в глазах-пуговицах, во весь Анин рост.       Ксюша любит и ненавидит вечера: живёт контрастами, отмечая темноту, скрывающую людские пороки в девяти случаях из возможных десяти, а ещё эти идиотские воспоминания за весь день, когда лежишь в кровати, надеясь уснуть пораньше — просто уснуть, без всяких этих приколов, без мыслей, копошащихся, подобно червям, а обыкновенно, ну, с пустой головой; Милас хочет скончаться, вспоминая, как чувственно Гора реагировала на коснувшиеся её руки пальцы, как доверчиво следовала вперёд, в пугающую неизвестность, лишь крепче сжимая ладонь главной-ха-ха-соперницы; Нарциссу, блять, впервые страшно, ибо какого-то чёрта перед лицом не образ любимой Яночки, а эта рыжая сучка, отпускающая колкие фразы, испепеляющая взглядом, смущённо прикрывающая ожог, который, между всем прочим, голубоглазая без зазрения совести могла называть своей "меткой", иронично изгибая бровь.       Ксюша любит и ненавидит вечера, вернее, любила, когда-то, потому что здесь, в "Школе леди", каждый раз происходит что-то новое, очередное туповатое мероприятие, являющееся обязательным, чтобы в итоге перевоплотиться в эту самую "Леди". Сегодня девушке приходится ненавидеть пуще прежнего, ибо на лицо наносят гораздо больше косметики и заставляют облачиться в платье: на ней нейтрально-серое, в пол, что, возможно, пиздецки бесит, хоть и противоречит установленным в самом начале пути принципам, а-ля, "такое вообще ебать не должно, Боже"       А вот Горохова... Аня — блядская принцесса из сказок для малолетних девочек: мечта принца на белом коне, заключенная в башне с невероятно сильным трёхглавым драконом. Милас хочется противоречить себе до зуда по всему телу: сдерживать неудержимо-яростный гнев, прокусывать накрашенные красной помадой губы до крови, сдирать на себе кожу, но только не видеть прелестно-воздушную "несуразность" рядом с собой, потому что в такие моменты ожог на предплечье становится катализатором конченой ревности, блондинка готова врезать любому, блять, кто подойдёт к её [что?] Горе, грубо схватить огненно-рыжую девочку за талию, сделать пиздецки больно, нашёптывать на ухо: "моё, моё, моё";       И, между прочим, рыжая тоже ощущает это на себе: в смысле, тяжёлый взгляд, принадлежность, что так раздражает, сковывает в ледяные тиски, не даёт и шагу ступить к кому-то ещё, даже если есть задание "расколдовать" этих взявшихся из неоткуда мужчин с тупым гримом на лице; взгляды встречаются вновь, как в самый первый день, только теперь обе понимают — их связывает острое желание избить друг друга до смерти и схватиться за тёплую руку соперницы.

      Аня говорит самой себе, что Ксюша может оставить ещё тысячи ожогов на её коже — ничего не изменится, Горохова тонет, теперь уже бесповоротно.