The wolf and the lion

      Поцелованная солнцем совсем не узнаёт себя в мутном зеркале: тусклые пряди некогда пылающих огнём волос, смазанная помада, засохшие ручьи иссиня-чёрной туши на мертвецки-бледных щеках: внутри какая-то стократная, в чём-то унизительная обида, отдающаяся звуком бьющегося стекла — всех её надежд и стремлений; к жгущей плечо метке добавляется омерзительный запах пепла уже не на губах и не во рту, кажется, что отрава отплясывает дурацкие танцы вокруг увядающей души: Анюте так пиздецки больно, что хочется выть, падая на колени, очевидно забывая о том, насколько отвратительно смотрится россыпь сине-фиолетовых синяков на коленях;       Тонкие пальцы касаются каждого памятного шрама, проводят линии от синяка к синяку, а в памяти и не всплывают моменты, из-за которых были получены ушибы — только по-звериному жестокие прикосновения бритоголовой, настойчивый, доводящий до судорожных всхлипов поцелуй. Гора не знала, наверное, даже не желала знать, почему у неё не получилось сопротивляться: стыд окутал с головой, вся эта комната, стены, разинутое настежь окно, ледяной пол, нависающий белоснежный потолок, всё, что окружало девочку-потухшее-пламя — агония в чистом виде, неприкрытая ненависть, боль, бьющая по самым слабым местам.       Херово было и от осознания очевидной, пиздецки несправедливой вещи — Милас совершенно не стыдно, ей же просто похуй, плевать с самой высокой колокольни: блондинка питается чужой болью, смеётся, подобно сумасшедшей, когда краем глаза замечает вдребезги разбитую "Несуразность", вновь сползающую по стене; в голове голубоглазой яркие-яркие картинки, всплывающие одна за другой: растрёпанное гнездо волос, липкий страх, ожог, виднеющийся под практически разорванным рукавом прекрасного платья, эти блядски-невыносимые слёзы, делающие Анюту красивее, нежели обычно — такая слабая, что вновь хочется доломать или подчинить, не выпуская из сковавших жизнь Гороховой объятий.       Убивает сам факт: блять, кажется, она предала что-то безмерно ценное, любимую девушку, будущее счастье с которой, вообще-то, заставило Милас прийти на этот проект, переступая через себя. Почему-то Ксюше практически похер — это ведь был первый и уж точно последний раз, Львёнок ей нахуй не сдался, поэтому шла бы к чёрту эта идиотская вина, засевшая там, откуда и не достать.       Аня не захочет наступления утра, потому что рядом снова будет делающая абсурдно больно бритоголовая, от которой не уйти и не спрятаться под самый большой камень, та, что заставила ощутить неведомую до этого момента истому по всему телу, присудила Горохову самой себе, как приз, ну, за то, что выиграла в этой ебанутой игре, что даже не имеет другого возможного исхода,       — Энж, а это нормально — целоваться с, ну...ну, девушкой? — Веснушчатая рассматривает израненные пальцы и давится смехом Анжелики, проснувшейся из-за дурного сна, — Да не смейся ты, блять, я же серьезно, ну, — Язык заплетается в тугой узел, хочется плакать навзрыд, как это делают девочки-девочки: маленькие, беззащитные, далёкие от Горы, — Я так ненавижу себя, ты бы знала.       — Боги, Энн, прекрати, если тебе и не понравилось, то, пойми, каждый блядский человек совершает ошибки. Это не такой уж пиздец, — Брюнетка вынимает из кармана пачку сигарет, а в мыслях Анюты туманной рябью вновь проносится — метка, метка, метка, — А если понравилось, то, я считаю, это и вовсе не должно быть проблемой, — Косполова выскальзывает на балкон, оставляя одноклассницу в полном недоумении, ибо по мнению Гороховой, самая главная проблема в её конченой жизни — Ксюша Милас, от которой за километр веет пеплом и неудержимой злостью, сражающей наповал.       Гороховой больше не хотелось находиться здесь, среди раздражающих одноклассниц и бритоголовой, внушающей боязнь сделать лишний шаг: Анюте так сложно, что голова вот-вот расколется на две части от нестерпимой боли, а сердце совершит последний кульбит, останавливаясь навсегда, замирая камнем, как и его хозяйка, когда ледяные губы касались других, разгоряченных и дрожащих от подступающего страха, губ. Единственный спасательный круг для утопающего Львёнка — застывший в памяти образ отца, горячо любимого человека, ради которого кареглазая и стремится изменить свою жизнь, во что бы то ни стало. Наверное, только знакомый, предельно ласковый голос из далёкого детства смог подтолкнуть запуганную девочку к дальнейшему пути, когда ожог на предплечье горел адским пламенем,       — Как спалось, милая? — Михеева и Горохова давятся приторным чаем практически одновременно, кукольная блондинка лишь разевает рот, чтобы посмеяться, но решает удержать эмоции в себе, закрывая их на семь стальных замков, когда Нарцисс смиряет её невообразимо властным взглядом, — Надеюсь, сегодня без детских истерик, — Гора не понимает, в какой спектакль попала, но безумно грезит схватить лежащую рядом вилку и воткнуть её в жилистую руку мрази, садящейся рядом, задевая "меченое" плечо неловким прикосновением, рассматривая искусанные губы и, как же, блять без этого, ухмыляясь под конец.       — А тебя ебёт? — Милас совсем смешно, потому что теперь Анюта действительно похожа на расстроенного, задетого в самое сердце львёнка, пытающегося поддеть срывающимися на выдохе колкими словами, — Зачем ты села рядом, блять?       — Полюбоваться на тебя, малыш, ты даже не представляешь, насколько привлекательно выглядишь, — Ксюша бесит. Бесит до ломоты в костях. Бесит до безысходности, всеобъемлющей, мать её, безысходности.       — Ну, Милас, отъебись от неё, — Грубоватый голос принадлежит знакомой лишь частично Ане Костиной, но сейчас, в эту блядскую минуту, рыжая готова сорваться с места и пасть в ноги, потому что кто-то в действительности осмелился прервать дикое представление.       — Уже нашла телохранителей, да? — Голубоглазая в последний раз осадила Горохову томительно-презрительным взглядом, но всё же встала из-за стола, так и не прикоснувшись к еде: мало кто заметил, что ей и самой было слишком тошно.       Не врать себе — предельно важно. Вернее, настолько важно, что если солжёшь — твоя жизнь изменится до неузнаваемости, стерва-судьба отплатит той же монетой, подкинет невыносимое испытание, оставит душевным инвалидом, заключенным своей собственной, построенной из бесконечной лжи, клетки. Ксения Милас не хочет врать себе: настолько, что чувствует подкожный зуд из-за вины перед чем-то большим, чем весь этот блядский, покинутый всеми Богами мир; ей известно: Аня — больше, чем тупая зависимость, от которой не отделаешься, как бы ни пытался, Аня — взрыв эмоций, идиотский контраст: желание содрать молочную кожу и столь же нестерпимая нужда обнять, согревая настолько, насколько только может согреть промерзшее из-за давно ушедшего восвояси счастья тело.       Единственный [ ни черта он не единственный, Боже ] проёб блондинки — тотальное неумение доверять, растущее из самого детства: плевать хотевшая мать,теряющие самоконтроль мужчины, подружки бляди, извечные "подарки судьбы".       Слова о том, что ей необходимо сознаться в ещё нераскрытой лжи, позвонить кому-то из родных — ебучий гром посреди ясного неба, отчаянная просьба остановить всё и сбежать куда подальше, дать слабину, да пускай даже расстроить Яну, похер,       — Вы уверены, да? — Переспрашивает в надежде уйти, скрыться, стать тенью прошлого, — Я даже не думаю, что моя мать соизволит ответить, — Ксюша, вернее та, настоящая, сильная, волевая Ксюша уходит на дно под суровым сверлящим взглядом директора "Школы леди" — она решается, пути назад уже попросту нет.       — Мам? — В трубке молчание: гудящее, отдающееся колоссальным звоном из-за воспоминаний прошлого, — Я, в общем, на проекте. Ради Яны, мне нужно сказать тебе, что... В общем, знаешь, я скучаю, — Воина-Ксюшу ломает, как в детстве ломало Ксюшу-девочку, ту малышку с "по-настоящему" детскими обидами.       — Да, хорошо, только слушай, — И Милас понимает, что внутри всё равно что-то упадёт. Непременно. Иначе, блять, просто не получится, — Мне от тебя нужны документы. До десятого числа, оригинал. Организуй, пожалуйста.       Нарцисс балансирует на лезвии ножа, режет ноги в кровь, не плачет — страдает всеми внутренностями, воет внутри себя, как недобитый волк, выброшенный новым альфой стаи. Она на похуй смотрит в пустые карие глаза Михеевой, вновь подошедшей, чтобы улыбнуться приторно до омерзительного кисло-сладкого осадка и сказать пару-тройку тупых фраз, вылетающих из сознания со скоростью, блять, света.       Ксюше тяжело. Никогда, считай, не было, а сейчас очень. Она реально проклинает свою мать, а заодно и себя, ну, за то, что согласилась на блядскую авантюру, от которой абсолютно не было никакого толка. Руки дрожат, как у боящейся паука девочки: чувство знакомое, но оставленное в детстве — будто паук этот ползёт по стенкам кишечника, вызывая тошноту, а маленькая Ксюшенька кричит внутри громко-громко, до потери сознания нынешней, запредельно сильной Ксении,       — И как ты? — Вера в Бога никогда не была особенно искренней, а вот вера в то, что блядская Аня Горохова — это падший ангел, горела ярким пламенем, потому что даже после перенесенной боли эта идиотка пришла сюда, на задний дворик, чтобы... чтобы что?       — Боже, ты идиотка? — Последнее слово звучит слишком мягко, расплывается по замершему сердцу веснушчатой, чуть ли не приказывает подойти чуть ближе, осев на корточки, перед некогда устрашающей бритоголовой, — Зачем ты здесь, мелкая?       — Покурить хотела, — И это правда, чистая, без злых умыслов, — А ты тут сидишь... такая...блять, Ксюш, — Она же не пьяная, да? Потому что Милас совсем не уверена, лишь шокировано смотрит на обеспокоенные черты лица одноклассницы и не понимает, отчего это "Ксюш" вдруг пропитано ответным теплом, — Ты выглядишь сломанной, словно, бля, я не знаю, словно внутри тебя ураган пронесся, — А в следующую секунду, будто сигаретой по коже получает уже сама волчица, — Если хочешь, то плачь, мне какого-то хера невыносимо видеть тебя такой, это пиздец.       Голубоглазая почти вскакивает с насиженного места, злиться то ли на рыжее чудо, то ли на саму себя, потому что нельзя быть такой отвратительно слабой,       — Ну нет, прости, — Нарцисс думает, что Львёнок едет по фазе, когда маленькие руки касаются колен и удерживают на месте, — Не уходи только, я себя изнутри сгрызу, если уйдешь, — Милас улыбается: неосознанно, слишком искренне, наблюдая, как маленькая дурочка кладёт голову на колени в невинно-детском движении, — Только на пару минут, мне страшно, я, блять, совсем не понимаю, что со мной, это же правда пиздец.       — Ну и дура, господи, — Обладательница глаз-льдин позволяет себе пропустить пару прядок мерцающих на солнце рыжих волос сквозь пальцы, наслаждаясь приятным чувством умиротворения, — Не нужно беспокоиться о моей боли, потому что я всё ещё могу сделать больно тебе самой, — Ксюша рассматривает маленький бантик на форме "Несуразности", клянёт себя за свои, пускай и правдивые, но режущие по коже не хуже ножа слова, обещает больше ни на шаг не приблизиться к Гороховой, не понимая, что и сама не сможет пересилить себя, отойти слишком далеко.       — А что такое, мама? — Другая, ту, которую Милас и пальцем не тронула, захотела бы поддеть, изувечить и без того обезображенную душу, но не бьющаяся в истерике от того идиотского поцелуя Гора, нет, только не эта безмерно чистая, пускай и острая на язык девочка, — Всё будет хорошо, — Старшая вновь добивается лёгкой дрожи младшей, когда смеётся тихо, но хрипло, словно курила четыре часа подряд, без остановки.       — Я же говорю, уходи лучше, может получиться ещё хуже, чем вчера, хуёво выходит себя контролировать.       А Ане ведь абсолютно похер: пусть делает больнее и больнее — оттого Горохова станет прочнее чего и кого угодно, определенно достигнет цели и, наверное, удовлетворит желание, что так ярко мерцает на периферии:

быть рядом с Ксюшей