***
На следующий день и даже через неделю он не получает никаких вестей. Эш будто бы провалился сквозь землю, и никто не может его найти. Эш не даёт о себе знать через месяц и даже полгода. Эш изводит неизвестностью, и Эйджи молится богам, чтобы только он был в порядке, чтобы жил и дышал, чтобы ходил по этой земле. Большего ему и не нужно. Когда его начинают мучить кошмары, в которых постоянно мелькают врачи в халатах, Эш в цепях и Шортер, умоляющий его убить, он с мрачным удовлетворением приходит к заключению, что он неплохо научился врать самому себе. Без Эша тянется мучительно год, за ним ещё один, и ещё. Тоска разрастается, расползается ядом в крови.***
У Эйджи сдавливает лёгкие, сносит напрочь дыхалку, когда он различает его среди толпы, среди сотен и тысяч пассажиров, которые всё мчатся куда-то, бегут, спешат по делам. Он всё такой же красивый. Одет в пижонское пальто — наверное, что бы он ни надел, будет смотреться именно так, а вокруг шеи небрежно завязан шарф. Их разделяет от силы два десятка шагов, но Эйджи после пяти лет они кажутся поистине непреодолимыми. Он не может сдвинуться с места. В этот раз первым идёт Эш. Делает шаг за шагом с несвойственной ему робостью. Ещё и ещё. Пока глаза, что снились ему постоянно, не впиваются прямо в него, не прожигают в нём дыры одну за другой. Он скучал — Эйджи знает это наверняка. Они так ненормально близко, и он понятия не имеет, что сказать. Кажется, он за эти пять лет совсем не вырос, не научился разбираться в чувствах и том, как следует себя вести. Они молчат. Молчат, глядя друг на друга. Эш повзрослел. Всё такой же долговязый и хорошо сложен, но в выражении лица изменилось что-то, будто осадок от пережитого, прожитого, вырванного у судьбы из лап скрылся в лучиках-морщинках у глаз и поселился среди золотистых прядей волос белыми нитями. Он совсем не такой, каким Эйджи его помнит. И всё же… это он, и осознание выбивает из-под ног землю, расшатывает что-то внутри до беспредела, потому что вот он — край, его грань, конечная точка, на которой замкнулся мир давно и бесповоротно. — Я никогда не должен был учить тебя этому слову, Эш. Слова приходят неожиданно, вырываются против воли. Обжигают и хлещут, должны, по крайней мере, раз Эш вздыхает. Он столько раз себе представлял, что будет, если их всё же сведёт вселенная, если даст этот мизерный, почти ничтожный шанс, столкнёт их. Он думал, прокручивал, проигрывал в голове, что бы сказал, что сделал бы, как поступил. Всё это ни капли не приблизило его к тому, что будет в реальности. В горле — противный ком, который никак не сглотнуть, не протолкнуть дальше. — Эйджи… — тихо-тихо, отчаянно и даже безнадёжно. Это слишком. Слышать, как он произносит его имя, как шепчет и просит, как мольба слетает с губ, и привкус горечи и сожаления не вытравить уже ничем. Это слишком — слышать своё имя и знать: как бы ни злился, он бессилен, он сдастся, он не сможет совсем ему возразить. Потому что ждал всё это время, потому что ни на секунду не переставал верить, отшвыривая от себя чересчур понимающие взгляды Ибе и Макса, как заразу. — Потому что я показал тебе, что мы можем попрощаться, — продолжает он, потому что молчать дальше — глупо и странно, и, наверное, взрослые люди так себя не ведут. Если не разговор, то хотя бы иллюзия, призрак, удобная подделка. — Sa-you-na-ra. Поставить точку самому, а после надеяться, что мироздание разрешит всё иначе... Так глупо. Эш мнёт билет в руках и кладёт его нервным движением в карман пальто. Между ними — не более пары шагов, и никто не переступает, не решается перейти, стереть. — Я скучал, — выдыхает Эш, и всего два слова разрываются залпом, лопаются фейерверками внутри. Фитиль догорает — взрыв раздирает всё на ошмётки. Эйджи грустно усмехается. Он представлял их встречу сотни раз. И в каждом из сценариев была злость, была ярость, горячая, разрушительная. Ничего. Господи, совсем ничего, кроме облегчения, наполняющего его до краёв. — Пять лет, засранец. Пять грёбаных лет. Эйджи влипает, влетает в него и обнимает крепко-крепко. Когда Эш гладит его по волосам и шепчет его имя заполошно, будто не может поверить, Эйджи смеётся.***
Эш — сплошное противоречие, это Эйджи усвоил сразу. Его боятся, он приводит в чувство благоговейного ужаса. С ним же с первой встречи — необычно мягкий, спокойный. Тот, на кого можно положиться, тот, кому он стал доверять — безрассудно, безоговорочно, сразу. Иррационально и не похоже на то, как он сходился с другими людьми. Если честно, он не подпускал к себе никого близко довольно долгое время. Ибе удивлялся, хлопал его по плечу и молчал, потому что знал: его отношение к Эшу совершенно не такое, как к остальным. Особенное, уникальное, то, что он чертовски боится разрушить. Макс часто выходил из себя после очередных закидонов Эша, хотел уберечь — по-дружески, как старший брат, но наверняка понимал: тщетно. Эйджи пропал с первой встречи. И это не исправить, не вылечить.***
Он касается нежно. Он всё делает до умопомрачения нежно — Эйджи кажется, что его просто хватит удар, и он рухнет, прямо к его ногам и не захочет больше подниматься, потому что вот оно, его место. — Ты в порядке? — спрашивает Эш несмело. Эйджи хочется плакать. Потому что да, он в порядке, после сотен и тысяч часов не с ним, после бесконечно долгого, почти обречённого «порознь» он ощущает, как собирается воедино то, что не имело смысла, и становится важным, приобретает значение. — Да, дьявол бы тебя побрал, да, — отвечает он и стягивает с него пальто. Тянет за рукав, сжимает пальцами ворот и прижимается лбом к его. И накатывает, захлёстывает, вышибает до бессознательного состояния правда, которую он никак не может принять. Живой. Рядом. Сумасшедше близко. Эш дрожит — Эйджи чувствует едва заметную вибрацию, что откликается внутри, моментально откидывает его в прошлое, когда он не мог прийти в себя после того мерзавца. Всё сидел в разодранной футболке, расстёгнутых штанах с расхлябанной пряжкой, весь в синяках и крови. Эйджи не знал, что сделать, как к нему подойти, что сказать. Всё будет в порядке? Чушь — уже не в порядке, это не то, что пройдёт, что затянется через какое-то время. Но смотреть, как Эша колотит, он не мог. Он тогда подошёл ближе на свой страх и риск, бережно обнял и ждал, пока Эш перестанет трястись. Забирая его боль понемногу, насколько это возможно. — Что такое? Ты боишься? Эш смотрит на него так, будто он сморозил несусветную чушь. Улыбается и произносит еле слышно: — Я хочу тебя… — «поцеловать» тонет в стоне, когда Эйджи сминает его губы своими, не давая больше ему говорить. Хватит. Сейчас им нужно совсем не это. Он ведёт его в спальню. Куда-нибудь, чтобы лечь, чтобы упасть и его потянуть за собой. Чтобы касаться-касаться-касаться его бесконечно, компенсируя острую нехватку, разрушавшую его день за днём, потребность, мучительную, губительную, отдававшуюся вечным, тошнотворным «невыносимо». — Я скучал, я скучал, так сильно скучал… — произносит Эйджи, будто в бреду и во сне. В каком-то припадке, на волне захлестнувших его чувств. Всё ощущается до невозможности ярко. Словно кто-то выкрутил чувствительность на максимум, и это счастье — чувствовать так много. Каждый звук, каждое прикосновение. Наверное, это и значит — быть живым. Жить. Дышать, слышать, видеть, осязать. Касаться его. Щеки, слегка колючей, чуть острых скул. Виска. Брови. Чувствовать на кончиках пальцев его тепло, то самое, что курсирует по венам, топит лёд, растворяет его. Чувствовать, как его сердце бьётся, стучит сильно-сильно, рвётся наружу. Эш Линкс — тот, кто всегда мечтал о полёте. Эйджи уверял его: каждому под силу летать, стоит только решиться. Эш не верил. А он поклялся, что однажды откроет ему эту тайну, прошепчет на ухо и покажет, на что тот способен. Расправит крылья и будет рядом, убеждаясь: он действительно может. Он сильнее, чем думает сам. Наверное, это и значит — жить. Считывать его рваное дыхание губами, оставляя поцелуи на шее, ключицах, груди. Спуститься к животу, дразня. Заставить себя не хлопнуться в обморок, не рухнуть обессиленно на него — уж точно не до того, как всё только начнётся. — Эйджи… — тихо-тихо, почти по губам. Эш его просит, сам не ведая о чём. — Ни за что от тебя не оторваться, — отвечает он и смотрит прямо в глаза. — Не бойся, я просто хочу… — Я тебе доверяю. Бах! Сердце замерло, споткнувшись о преграду. Бах! — и его нет, он растворился в доверии, что плещется в радужках цвета весенней листвы. Он вязнет, он пропадает, он не смыслит больше ничего. Потому что весь смысл — в нём, всё, к чему он когда-либо стремился, чего хотел. Лежит, дышит загнано и признаётся в том, что он ему доверяет. Эйджи не медлит. Он опускается ниже, поддевает пальцами резинку трусов. — Что ты?.. — А на что это похоже, Эш? — Он смеётся и добавляет приказным тоном: — Ты только что сказал, что доверяешь. Лежи и получай удовольствие. Эйджи ждёт ядовитой реплики в свой адрес, ждёт хоть чего-то, но Эш молчит. Будто покоряется ему, уступает. Привыкает заново к тому, что о нём заботятся, что на него не наплевать. Он избавляется от белья, наклоняется к члену Эша, ведёт языком от головки к основанию, примеряется. Ласкает еле-еле, давая и Эшу, и себе привыкнуть. Умирает, когда слышит его стон, глухой, почти иллюзорный, тот, что так просто не распознать. Это заставляет его замереть. Чтобы после взять глубже и сконцентрироваться на его удовольствии, на том, чтобы Эшу было хорошо. Эш сперва несмело зарывается пальцами в волосы, потом тянет увереннее, и по хребту Эйджи пробегает разряд. Его шарахает током снова и снова, разве что искры не сыплются из глаз. А потом — Эш подаётся навстречу. Вскидывает бёдра, осторожно толкаясь вперёд. Эйджи приноравливается достаточно быстро, чувствуя, как с каждым толчком Эша у него самого башню срывает. — Эйджи, я сейчас… — хрипит Эш. — Я сейчас, господи, блять... Он сжимает его бёдра сильнее и позволяет кончить себе в рот. Сглатывает. Эш тянет его на себя и увлекает в глубокий поцелуй, вылизывает рот, чувствуя на языке собственный вкус. Урчит довольно и не позволяет ни на миг перехватить инициативу. Слегка сбавляет обороты, и поцелуй внезапно меняет вектор, становится нежным, ласковым. Эйджи ластится, льнёт к нему, понимая: он и правда не сможет уже отстраниться. Эш глядит на него до того беззащитно, что щемит в груди. — Спасибо. Спасибо, что… — Что всё ещё люблю тебя? — заканчивает за него, смаргивая подступившие слёзы. Они льются всё равно. Проклятье. Эш целует щёки, будто извиняясь. Они оба помнят: он когда-то поклялся не причинять боль. Иногда обещания приходится нарушать. — Я никогда больше тебя не оставлю. Веришь? В его глазах мольба — верь, пожалуйста, ты просто верь. Эйджи мог бы сказать, что если во что и верил, то в них. В то, что Эш вернётся к нему. И эта мысль поддерживала в нём жизнь, не давала расклеиться. Вытаскивала в особо дерьмовые дни, держала на плаву. Эйджи мог бы сказать, что никогда не принял бы мир без него. Но слова застывают на полпути, и его хватает лишь на: — Верю. Я тебе верю. Больше, чем кому бы то ни было на этом свете.