***
— Дима, ты тупой, — сообщил Глеб. — В смысле? — не понял Дима. — Почему это?! — А потому что Вадик все понял, — мрачно сказал Глеб. — Перезванивает, значит, после разговора с тобой, и такой: «Глеб, что вы употребляете?». Ну, я ему ответил, что ничего. Это я сейчас так ответил, а если он поставит вопрос ребром, то я соврать не смогу, понимаешь? — Я смогу, — спокойно ответил Дима, — отсылай его ко мне в следующий раз. — Да какой «следующий раз»?.. Он тебе говорил, что хочет прилететь в Москву. Вот возьмет и… В общем, будем ждать его ближайшим рейсом. Откуда он только взял идею в рабочее время приехать?.. — У меня другой вопрос — «и откуда у него столько денег?», — засмеялся Дима. — Ничего смешного. — вздохнул Глеб. — Ты понимаешь… Мы ведь уехали. А Вадик не хочет этого принимать. Ты заметил? Не хочет признавать, что у нас уже своя жизнь. Что он не имеет на нас влияния. — А нужно ему это влияние? — Видимо, да… — Ага, — кивнул Дима, — а когда ты уже скажешь ему про это? — Я говорил… Причем давно говорил, когда мы еще в Свердловске жили. Не помнишь? — Помню. И чё, не помогло? — Ни фига. — Значит, неправильно говорил, — тоже начал злиться Дима. — Что ты, в самом деле! И кто тупой после этого? С братом договориться не можешь. Всю жизнь его знаешь. — Слушай, с Вадиком вообще бесполезно о чем-то спорить. Он в любом случае будет на своем стоять. — Да! Верю!..***
Скандала уже не избежать, это понятно. Тогда, может быть, попробовать наконец высказать все, что хочется? Диму самого стало уже раздражать это лицемерие. Он проявлял день ото дня, смеясь в трубку при разговорах с Вадиком и мысленно мечтая при этом, чтобы тот наконец оставил их в покое. Ему уже не было стыдно ни за что: ему хотелось идти вперед, и он чувствовал, что может это сделать и достичь всего. Особенно сильно это осознание подступало, когда он брал очередную «непростую», как их называли Костя и Валера, сигарету. Но и без допинга вдохновение теперь посещало его довольно часто. Точнее, эти мысли о том, что уже накатившая слава будет только расти, нельзя было назвать вдохновением, но Дима часто отождествлял эти понятия. Думая о том, как же дальше будет здорово, он начинал много планировать, иногда порывался даже записать какую-то идею, хотя только малая их часть уходила куда-то дальше его блокнота. Тот же Глеб писал много, зачастую какими-то истеричными порывами, но красиво. Дима же так не мог: для него сочинение песни превращалось в ритуал, которым он наслаждался, как верующий каким-то религиозным действом. И, как молящийся верующий, Дима не хотел, чтобы ему мешали.***
Для встречи они специально выбрали самое захудалое малоизвестное кафе на окраине — лишь бы было поменьше людей. Сейчас им узнавания и визги ни к чему. Оба они — и Глеб, и Дима — были мрачны и закрывали лица, поднимаясь по лестнице на второй этаж. К счастью, даже если их и узнали, никто не подходил и глупых вопросов не задавал. Край стола, за который они сели, был почему-то оплавлен: видимо, какой-то не очень трезвый посетитель постарался. Дима зачем-то провел по оплывшему пластику пальцем. От этого, казалось бы, невинного движения бедный столик покачнулся на четырех тонких пластиковых же ножках. Дима вдруг вспомнил, что такие же столы стояли на летней террасе в кафе рядом со Свердловским политехом, где они часто ужинали после репетиций. Блин, как же давно это было, как быстро летит время… Дима почувствовал, что жалеет сейчас о вот таких маленьких, но дорогих сердцу моментах больше, чем обычно. Все его существо будто бы предвкушало встречу с человеком, способным на какой-то миг вернуть прошлое. Пусть даже только в воспоминаниях, но вернуть. Все-таки давно прошедшие события не отпускают. Люди и связи между ними не дают отпустить.***
— Ну что, — улыбнулся Вадик. Он явно был рад видеть брата и Диму. — Привет! — Привет, — с некоторой опаской ответил Дима. Неужели не собирается злиться и читать им нотации?.. — Рассказывайте, — по-прежнему улыбаясь, сказал Самойлов-старший. И, не давая Диме задать логичный вопрос, осведомился сам: — Это что было позавчера? — Когда? — Дима, не увиливай, — устало сказал Вадик. — Когда мы с тобой разговаривали. Ты что-то употреблял? Дима уже открыл рот, чтобы дать отрицательный ответ, но его остановил пристальный взгляд Самойлова-старшего. — Честно. — Ну да, — озлобленно бросил Дима, — ну да, я курю. Траву. — и зачем-то добавил: — Тебе не пофиг? Дима думал, что Вадик ожидал подобного ответа и даже, наверное, должен был обрадоваться: другие вон колются, нюхают, валяются потом в грязи на улицах, а у них все культурно! Но по лицу Вадика стало понятно, что он далеко не рад. — Дима… — резко и как-то тяжело сказал Вадик. Показалось, что вокруг них сгустился воздух. — Ты че творишь, а, идиот?! — А че? — неожиданно даже для себя начал возмущаться в ответ Дима. — Ты бы попробовал, как мы, поработать, потрудиться, да еще и вывезти на себе эту славу? А? Да ты вообще не представляешь, каково это, а еще что-то там возникаешь! Ничего не сделать самому и только срать на тех, кто смог! Мо-ло-дец! Дима распалялся все больше и больше. Сейчас он ненавидел старшего Самойлова. Ненавидел, понимая, что это неправильно. Потому что, в сущности, именно благодаря Вадику они с Глебом добились всего, что хотели. Потому что только с ним они представляли какую-то силу, которая помогла им двоим подняться так высоко. Дима понимал. Но сейчас ему хотелось побольнее ударить Вадика. Унизить его. Смешать с грязью. Опустить. Сделать все что угодно, лишь выплеснуть свою злость, копившуюся так долго и так мерзко. Вылить все это на Вадика, чтобы у него самого в душе ничего не осталось. Ничего. — И знаешь, что еще? — он резко встал, взял Вадика за руку и повел куда-то в угол, жестом показав Глебу, что за ними идти не надо. Самойлов-старший повиновался. Он никак не отреагировал на монолог Димы. После первой его фразы он находился будто бы в какой-то прострации, ничего не видя и не слыша. — Еще Глеб говорил, что ты до сих пор за ним следишь, — заговорил Дима вновь. — Что звонишь постоянно, спрашиваешь, что к чему. Еще спроси, надел ли он шапку, блин. Хотя. наверное, уже спрашиваешь, просто он мне не рассказывает, — усмехнулся он, — стесняется. Я б тоже стеснялся, чесслово. Приступ раздражения начал проходить, но Дима нисколько не стыдился сказанного. Ему хотелось довершить дело до конца. И он, правда, уже куда более спокойно и мягко, продолжил: — Вадик, это позор. Понимаешь? Тебе надо понять вот что: Глеб уже взрослый человек. Трудно, наверное, осознать это. Но попробуй, пожалуйста. Так дела не делаются. Понимаешь… Это нас унижает. Ты даешь понять, что он — Глеб, то есть — ничего не стоит по сравнению с тобой. Что ты навсегда останешься старшим не только в плане возраста, но и… Как сказать… Более умным. Более талантливым, я не знаю… Навсегда. Представь: если бы тебя… — Дима, — неожиданно перебил его Вадик. Голос его поменялся и стал звучать более глухо, словно Самойлов-старший пытался говорить вопреки кому в горле. — Ты мне одно скажи: вы с Глебом правда курите? Ну, ты понял. Ты же для того, чтобы меня позлить, это сказал? — Блин, — разочарованно бросил Дима, — я тебе про серьезные вещи, а ты мне про это. Ну, да, — торопливо ответил он, поймав мрачный взгляд Вадика, — курим, правда. Дослушай меня теперь. — После того, что вы себе позволяете тут, — не буду дослушивать даже, — бросил Вадик. — Итак, вы меня послали, — начал вслух рассуждать он, — и ничего я сделать не могу. Хоть я тут че сделаю — все равно не поможет, Глебу надоело, что я звоню, тебе — еще больше. Так? — и, не дождавшись ответа от Димы, продолжил: — Я не знаю, можно ли сейчас говорить «все останется на твоей совести». Послушав тебя, начал сомневаться в том, что у тебя от нее осталось что-то. Прошла секундная пауза. Во время нее Вадик отвел взгляд. Дима не видел его глаз и не мог прочитать по ним, о чем думает Самойлов-старший. Но почувствовать что-то страшное и холодное получилось. Для этого глаза были не нужны. Видимо, от совести кое-что осталось. Хотя бы то, что позволило сейчас понять: все окончательно кончилось. — Я больше не буду писать, — Вадик снова посмотрел на Диму. Пристально и очень противно. — Если ты считаешь… Нет, если вы с Глебом считаете, что это правильно, — больше не буду. Он развернулся и пошел к двери.***
— Что случилось? — обеспокоенно спросил Глеб, когда Дима вернулся к столику. — Ничего, — радостно сказал Дима. — Уже ничего. Не парься, все решили. Теперь он — ну я очень надеюсь — больше не будет нас задалбывать. Пошли? Глеб не хотел уходить. Это было видно, и Дима чуть не сорвался и на него тоже. Ну что за два идиота: один не может от взрослого брата отстать, другой — нормально поблагодарить за то, что друг за него такую проблему разрулил! Ладно, это, наверное, такая судьба у него — быть посредником. Между братьями, между группой и зрителем. Поэты-символисты вон вообще говорили, что привносят в мир людей элементы потустороннего мира, которые становятся доступные им как наделенным особым даром. В потусторонний мир Дима не верил, но соглашался с поэтами в том, что роль деятеля искусства огромна, а влияние этого самого искусства не всегда поддается объяснению. И теперь им никто не помешает нести это искусство. Человека, столько времени мешающего им, рядом больше нет и не будет. Не будет ничего, что стояло бы на пути. Это ли не рай для творца? Глеб считает, что не рай. Пусть думает по-своему. Ничего страшного. Все хоть немного страшное уже позади.