elements of love

Раньше с Тормундом такого не приключалось. Жил себе и жил, не печалясь от рассвета до заката среди одичалых. Был похабником и треплом, а теперь – словно подменили. Он все чаще молчит, сторонится пустых посиделок и шумных сборищ, больше с лютоволком бродит. То на охоту, то в дозор – мало ли. Долгими часами неподвижно стоит на одной из уцелевших башен Черного замка и до рези в глазах от колючих снежинок и сгущающихся сумерек смотрит в сторону Винтерфелла. А вдруг на занесенной снегом тропе появится одинокий всадник и резво помчит к Стене. Кто знает, может его и не оттуда ждать, отчего Тормунд частенько на небо поглядывает, щурится от ярких лучей, пробивающихся сквозь свинцовые тучи. Прочерчивает голубыми глазами горизонт, живо представляя, как услышит легкий трепет воздушной взвеси и приветственно-устрашающий рев еще издалека. А затем тень от широких крыльев дракона, что несет на себе седока, на миг закроет солнце, заставляя сердце в очередной раз сжаться в кулак от восхищения, гордости и сбывшихся ожиданий. «Призраку», как и Тормунду не место на юге. У обоих Север в сердце. И Джон говорил искренне, желая разделить любовь к заснеженным просторам и горным вершинам с вольным народом, считая себя их неотъемлемой частью. Но сейчас он далеко. Рискует жизнью, огнем и мечом добывая железный трон для своей королевы. И если ему суждено погибнуть, пусть у предводителя одичалых останется на память что-то ценное, принадлежавшее исключительно ему – ментальная часть Сноу, заключенная в «Призраке». – И зачем ему сюда возвращаться в толк не возьму? – чтобы немного себя подбодрить шутливо молвит Тормунд, ероша седую шерсть лютоволка. – У него есть замок, среброволосая госпожа с драконами и дурацкие правила. К чему такому благородному лорду, королю Севера, жить среди дикарей? Ежели его по-прежнему тянет на рыжих, так все смазливые еще на Игритт закончились. Остался только такой писаный красавец, как я. Ладно, не рычи, – перехватывая сиротливо-оскорбленный взгляд красных дьявольских глаз, – и еще ты, малыш, с боевыми шрамами и оборванным ухом. Телесные раны обоих давно зажили, а вот душевная боль от вынужденной разлуки выливается в долгие ночи без сна для одного, и протяжный отчаянный вой, адресованный темным небесам для другого. Тормунду впору бы выйти на лютый мороз и составить «Призраку» компанию, заревев подранным медведем. Эти рваные раны кровят и терзают нутро, не желая затягиваться. Их не зализать слюной, не залечить снадобьями и припарками, не прижечь каленым железом. Время и неизвестность вот те самые соль и перец, что щедрым слоем ложатся на многочисленные внутренние порезы, едко дразнят и мучительно пекут, не давая им зарубцеваться. Только прижавшись друг к другу, Тормунд и «Призрак» могут ненадолго провалиться в долгожданный сон. Словно Джон здесь, рядом, под слоем шкур. Фантомно уткнулся пятой точкой в пах рыжему великану и невинно посапывает шельмец мелкий. – Я скучаю по нему, мальчик, – шепчет в волчий загривок Тормунд, не замечая, как скупая мужская слеза рисует влажный след на грубой обветренной коже, – я так по нему скучаю, – вторя гулкому рокоту зверя, полному щемящей тоски. – Вернись ко мне, вороненок. Вернись живым и невредимым.