Картина

      Адели совершенно точно могла сказать, какая из картин на выставке вызывала у неё больше всего эмоций. Это было полотно незаконченное, местами — словно набросок — наспех написанное, лишь бы успеть запечатлеть образ, передать детали. В нём нашло своё отражение всё: безумие творца и агония натуры. Одна из немногих картин, и единственная в коллекции Адели, унесшая с собой не только дух запечатлённой девочки, но и приложившего кисть мастера.       «La morte triomphante» — «Смерть-победительница» — была выставлена на Парижском салоне в середине двадцатого века, где получила золотую медаль и привлекла внимание Адели. Картина ранее никому не принадлежала, поэтому это был единственный шедевр здесь без шлейфа дурной славы. В тайне Адели надеялась, что эту картину ей удастся сохранить, она готова была за неё даже дополнительно поторговаться. Впрочем, полотно без проклятья могло и не заинтересовать Франческо. Она только надеялась, что Джованни не увидят в ней такой изумительной ауры, которую видела Адели, — восхитительный пульсирующий обод, обладающий поистине гипнотическим притяжением.       — Госпожа… — услышала Адели шёпот слуги почти у самого уха. Она запретила в галерее громкие разговоры, скрипучие голоса экскурсоводов и толп зевак мешали наслаждаться искусством. Поэтому все выставочные залы были полны тихого перешёптывания. — К вам пришли.       Адели повернула голову в направлении, указанном слугой, и её взгляд уткнулся в мужчину… скорее мальчишку. Если бы не хорошо подобранный дорогой костюм, Адели не отличила бы его от шатающихся здесь студентов. На вид ему было не больше двух десятков, но аура уже была бледна и выдавала сородича — это показалось ей любопытным. Насколько знала Адели, Джованни не отличались поспешностью в принятии решения о том, кому даровать Становление. Именно поэтому большинство из них пополнило ряды сородичей уже после сорока. А этот юнец… Либо выслужился, либо точно знал, кому и как лизать хвост. И то и другое делало его весьма скользким типом. Уж не задумал ли Франческо обернуть сделку себе во благо… со всех сторон? Адели хмыкнула: власть застилала ему глаза. Будь он чуточку умнее, трижды подумал бы, прежде, чем связываться с Адели.       Когда мальчишка подошёл ближе, Адели разобрала более тонкие оттенки его ауры.       «Полуночно-синий, — подумала она, уже ожидая, что разговор будет не из лёгких, — цвет подозрений». Глупо было полагать, что Франческо заявится сам. Как и следовало ожидать, прислал кого-то из своих дальних отпрысков. Это огорчило Адели. Она, конечно, не могла знать, как далеко Франческо отстоял от Каина, но чувствовала в нём нечто более величественное, чем в этом юнце. Ей хотелось бы, чтобы Франческо был не так труслив, не так напыщен, чтобы принять участие в этой сделке. Поведал ли он о тонкостях дела своей «замене»?       — Доброй ночи, — поприветствовал юноша, но перед этим, будто случайно, скользнул взглядом по картине перед Адели. Её это страшно задело и встревожило.       — Доброй, — тихо ответила она, — вам знакомо это полотно?       — Впервые вижу.       Адели почувствовала лёгкое облегчение. Однако внезапно порождённая тревога и не думала отступать. Его взгляд ведь не случайно зацепился именно за её любимую картину? Может, не следовало её выставлять на публику? Впрочем, разве кто-то мог оценить всю эту прелесть в пыльном подвале? Полотно достойно было самых лучших галерей мира.       — Адели де Рэ, — представилась она, протягивая ему руку для рукопожатия.       — Витторе Джованни, — ответил он, вопреки ожиданиям, он повернул её кисть и поцеловал руку. Для Адели, ностальгирующей по высоким манерам, так было даже лучше. Однако от этого она почему-то почувствовала себя скверно, будто бы её пытаются провести по отработанному сценарию; заручиться её расположением и, быть может, сбавить цену. Наивный мальчишка.       Она кивнула куда-то в сторону и перед ней тут же появился слуга с подносом. На посеребрённом блюде стояли два бокала с красной густой жижей — прекрасный, насыщенный рубиновый цвет.       — Я могу вам предложить… — Адели указала на поднос, но не успела договорить.       — Откажусь.       Адели недовольно фыркнула. Взяв свой бокал, она жестом отослала слугу и сделала небольшой нервный глоток. Франческо не получит ни единой картины до тех пор, пока она не убедится, что мальчишка — именно тот, кто ей нужен. Впрочем, она точно так же не была уверена и во Франческо. Эта… «проверка», во-первых, могла затянуться и дать Джованни время… «одуматься». Во-вторых, Адели была уверена, что людей из столь сомнительного рода не стоит недооценивать, дела следовало бы вести с особой осторожностью.        Наконец, она вновь обратила внимание на Витторе. Он по-прежнему продолжал смотреть на картину. Нет, не смотреть. Пялиться. Адели прекрасно различала «смотреть» и «пялиться». Из всех этих затесавшихся на выставку зевак «смотрели» лишь единицы.       Она наигранно вздохнула, пытаясь взять себя в руки. В конце концов, эта его внезапная вовлеченность тоже может сыграть на руку.       — Это полотно принадлежит руке злодея, — сказала она, — настоящего, нерефлексирующего. Искусство поглотило его, избавив от всех других чувств. Не сразу, конечно же. Единственным существом, которое он любил, и любил до беспамятства, была его дочь. Славная малышка: робкая, нежная, вы и сами можете это увидеть, — она указала бокалом на картину. — К сожалению, её очень рано унесла чахотка. И пока она мучилась в постели, он не отходил от неё ни на шаг, разве что в мастерскую на час-другой. Наконец, перенес мольберт в её комнату, чтобы вовсе не расставаться со своей единственной ценностью. Он не ел, не пил, не спал. Все, кто видели его в эти дни, говорили, что вид его был ужасен: исхудавший, небритый, заляпанный краской... Он писал портрет своей дочери, зная, что этот портрет — последний. Никому не позволял входить в комнату, всё делал сам: подавал есть, пить, лекарство. Когда у ребёнка началась агония, он впал в беспамятство, но не от горя. — Адели прервалась, делая ещё один глоток.       — От чего тогда? — поинтересовался Витторе.       — От восторга. Свет и тени на её искажённом мукой и ужасом лице были прекрасны. Собравшиеся у дверей люди слышали молящие стоны из-за запертой двери. Она умирала и плакала, просила воды, но тщетно. Он не мог отлучиться от работы. Когда дверь, наконец, выломали, девочка была мертва, а отец словно не замечал этого, он поправлял что-то на холсте… — Адели внезапно для самой себя прервалась, ощутив, как что-то затрепетало глубоко в клетке её души. Какая изысканная трагедия. Адели никогда не была равнодушной к боли. Все шедевры в её коллекции были просто скопищем людских страданий: смертей, расставаний, наказаний, мучительства… Для Адели не было в мире ничего более искреннего и прекрасного. Невозможно подделать скорбь или истинный страх перед смертью.       Краем глаза она заметила, как Витторе протянул ей платок, и обернулась к нему с неприкрытым изумлением.       — У вас тушь потекла, — пояснил он.       — Спасибо… — протянула она, пребывая в каком-то престранном исступлении. Она медленно взяла платок и оглядела своё отражение в полупустом бокале. Тушь от Шанель буро-серыми линиями прокладывала себе путь вниз по щекам. Слуга тут же подскочил и Адели вернула ему бокал. Чувства — изъян, с которым приходится мириться, чтобы ощущать в этой холодной вечности хоть что-то. Но вообще следовало бы сменить марку на более водостойкую.       — Ребёнка отвезли на кладбище, — продолжила Адели, промокая подтеки. — Отца — в психиатрическую лечебницу. Картина, ещё даже не оконченная, оказалась в Париже, где я выкупила её за сущие гроши.       — Я… не ценитель искусства, — признался Витторе. Адели достала из клатча пудреницу и зеркальце. Слегка повернув его в сторону собеседника, она заметила, как его полуночно-синяя аура стала бледно-васильковой.       — И что же вас тогда в ней привлекло?       Витторе ответил не сразу, обернулся к Адели, и по его выражению лица она поняла, что он не знает, как это выразить — некоторое замешательство.       — Она единственная настоящая тут.       Слова прозвучали для Адели как удар. Она даже в чём-то оскорбилась. Если бы не собравшийся здесь сброд, она швырнула бы в него пудреницу. Всё же стоило признать, не безболезненно, конечно, что в чём-то он был прав. Адели вновь перевела взгляд на картину: она единственная живая тут — так сказала бы она.       — О чём вы договорились с Франческо? — спросил Витторе, словно не заметив её раздражения.       — Он вам не сказал? — спросила она, возвращая платок.       Витторе отрицательно качнул головой. Адели хмыкнула. Она не очень хорошо знала Франческо, как, впрочем, и других Джованни, но она много слышала о них. Именно это — слухи — привели её сюда. Адели даже почувствовала некоторую жалость к Витторе, должно быть, неприятно быть пешкой в чьих-то руках. Это навело её на столь же неприятные мысли о прогнившем мире сородичей, где пешкой не был только пепел.       — В таком случае, поговорим в моём кабинете? — предложила она, обернувшись и направившись в конец зала, к высокой двустворчатой двери. — И всё-таки потрудитесь объяснить, что вы подразумеваете под словом «настоящая», — всё-таки не могла уняться Адели.       Её собеседник принял вид сконфуженный и растерянный. Адели вдруг почувствовала свою власть над ним: сколькими словами ещё она может ущемить его эго из-за неосторожно оброненной фразы?       — Как давно вы получили становление? — спросила она, скорым шагом пересекая зал.       — Это важно?       — Я просто хочу знать, насколько глубоко вы погрязли в этой трясине лицемерия и подлостей. — Это действительно вдруг показалось Адели важным. Чем старше сородич, тем сложнее с ним договориться. Франческо, по мнению Адели, был недостаточно стар, чтобы обзавестись обычной для сородича паранойей, и недостаточно молод, чтобы действовать наобум. Что же казалось этого юнца… Он либо талантливый актер, либо совсем ещё зелёный.       — Около пяти лет назад, — ответил Витторе.       Слуга, важно караулящий дверь, приоткрыл створку, пропуская Адели и её спутника в кабинет.       — По вам видно, — бросила Адели перед тем, как дверь за ними захлопнулась.       Она прошла вглубь, небрежно бросила клатч на комод и присела на стол, напротив двери. Кивком головы указала Витторе на кресло недалеко от себя, приглашая его присесть.       — Сразу к делу, — начала она, когда собеседник опустился в кресло, — у меня есть две личные просьбы. Скорее… предмета нашей с Франческо сделки. — Она перевела взгляд на Витторе, — и я думаю, вы понимаете, что Франческо получит картины только в том случае, если я тоже получу обещанное.       Мальчишка кивнул.       — До меня дошли слухи, будто бы семья Джованни владеет некоторым тайным знанием, некромантией. Я права?       Витторе медленно кивнул ещё раз, но уже настороженно.       — Владеете ли этим вы? — снова спросила Адели и на этот раз не получила ответа. — Я поясню, если вы не понимаете. Предметами моих коллекций становятся редкие шедевры мировой культуры, унесшие с собой жизнь творца, его родных и всех, кому приходилось общаться с этими великолепиями. Это предметы, сохранившие в себе образы их владельцев. Предметы, дотронувшись до которых, можно ощутить их боль и стенания. Они — как маленькие истории, хранят на себе отпечатки. Это вы можете понять?       — Да, — твёрдо ответил Витторе. Адели была уверена, что за этим «да» всё-таки скрывалось другое понимание, отличное от её собственного. Но это было пока неважно. Согласие уже означало некоторое продвижение в их беседе.       — Мне нужна ваша помощь в поиске таких сокровищ, — она расслабленно откинулась назад и облокотилась на локти. — Я могу отличить шедевр от подделки только наблюдая его лично. Мне бы хотелось расширить поиски. И я рассчитываю, что Джованни, известные как специалисты в области смерти, помогут мне отыскать несколько безделушек, принадлежащих тем, кого она призвала с особым рвением.       — Выражаясь кратко, вы хотите, чтобы я работал на вас в обмен на картины для Франческо? — переспросил Витторе.       Адели поднялась с локтей и задумчиво уставилась в потолок:       — Пожалуй, так.       — Если ваши стремления не будут идти вразрез с интересами семьи, то это вполне осуществимо, — не скрывая недовольства в голосе ответил собеседник.       — Осуществимо? — переспросила Адели. — Если судьба уготовила вам честь работать со мной, я хочу, чтобы вы работали только на меня всё своё время.       — Исключено.       — Исключено?! — взбушевалась Адели. В её распоряжении была вечность. Однако она не желала всю эту «вечность» ждать, пока её компаньон соизволит поработать. — Ваша семья, я уверена, без вас не пропадёт.       — Джованни не дают становления абы кому, — не выдержал её собеседник и голос его стал твёрже, будто бы его задели за самое «живое». Пока ещё «живое». — Объятия получает только тот, кто нужен и ценен семье.       — Так же ценен, как и картины для Франческо?!       Её собеседник хотел что-то ответить, но замолк. Адели догадалась, что ничего содержательного и более того — цензурного — он бы ей не сказал. Она шумно выдохнула, почти как человек, отлаженно и неотличимо.       — Смиритесь, Франческо вас продал.       Взгляд Витторе показался Адели туманным. Тёмный пурпур. Замечательный тёмный пурпур. На вкус Адели, предательство было лишь немногим хуже смертельной трагедии. Стенания и скорбь здесь заменяли ярость и бессилие. Не такой яркий, как привычные ей, но тоже интересный оттенок боли.       — В чем суть вашей второй просьбы? — спросил Витторе сдержанно, но Адели заметила, как костяшки его пальцев побелели, вжимаясь в подлокотники кресла.