Я не мог остановиться

Мы долго горевали семьёй о нашей общей утрате. Больше всех убивалась моя супруга - долгие бессонные ночи пытался я её привести в чувство. Она плакала, и почти что не реагировала из-за горя на окружающий мир. Несколько дней она не выходила из своей спальни, проводя долгие дни затворничества именно здесь. Проходя мимо двери можно было услышать грустную, совершенно мёртвую тишину. Мария никогда не выплёскивала свои эмоции, как какие-то героини из тех же книжек; из её губ вырывался порой только громкий всхлип, не более. Её мозг обуревала апатия, и она просто чахла, бледнела на глазах, как при жуткой болезни. В таком состоянии мне было очень трудно её успокоить, привести в чувство. Она никого не подпускала к себе, кроме меня. Мне было так страшно и горько…. Просто не передать обычными словами тот страх и отчаянье, которое мы испытывали. Что чувствовала моя супруга, и как она вообще жила. Потому что, прошло достаточно много времени, прежде чем ей удалось выйти отсюда, и попытаться хоть как-то взаимодействовать с нами: с Кевином, Майклом, со мной, с теми же людьми из нашего окружения. Она много раз подолгу сидела в маленькой комнатке Элизабет. Именно здесь, в этом чистом и аккуратном местечке, в котором некогда кипела самая настоящая жизнь. И некогда слышался переливчатый смех дочки... Сидела на розовом одеяльце кровати, и молчала. А иногда, я видел, как она просматривала небольшие фотокарточки, где была сфотографирована наша Элизабет в том или ином возрасте. Несколько раз Мария тихо сетовала, что никто не успел сфотографировать её перед смертью, пока она ещё была жива. И это звучало, поистине, жутко. Я был рядом. Я приходил сюда тоже. А когда мне доводилось застать здесь жену, я тут же садился рядом с ней, пытался хоть немного утешить. Мы долго так сидели, и все наши мысли вспоминали только её. Её одну - нашу маленькую, милую Элизабет. Мы смотрели на белые стены, сплошь усеянные детскими рисуночками, наблюдали за небольшим розовым ночничком у её кровати. Мария сжимала в пальцах её одеяльце, долго держалась за стены. А несколько раз я доставал из маленького шкафчика её милую Бейби, и «заставлял» куклу вновь походить по комнате. Наблюдая за её механическими движениями, вновь и вновь в наших головах возникали одни и те же воспоминания. Мы не могли смириться с тем, что Элизабет больше нет. Нам казалось это невозможным. А думать о чём-то другом просто не получалось. Мы просто не знали, как жить дальше. После того, как погибла дочка мы довольно часто ходили с Марией на кладбище. Оно было недалеко от нашего дома, поэтому, для этого даже машина не требовалась. Мы просто шли, молча оглядывая безмолвные надгробные памятники, обходя старые могильные плиты. Просто шли, тихо ступая по разбитой от времени каменной дорожке, изрядно заросшей пожухлой травой. Она была такая густая, что втоптанных в землю камней почти не было видно. Я как сейчас помню наши тихие прогулки по этому месту - кажется, будто это было вчера. Там бывало очень холодно, над землёй много раз вставал плотный молочный туман.Здесь же был и памятник над могилой нашей дочки. Мы всегда останавливались около него. И довольно долго стояли, прижавшись друг к другу. Мы ничего не говорили, мы совсем не собирались как-то разрядить нависающую атмосферу. Атмосферу одиночества, благоговейного страха в этом городе мёртвых, ряды которого пополнились нашим счастьем, некогда живым и таким маленьким. Нашей милой Элизабет. Мария не могла долго продержаться, когда бывала здесь - довольно быстро её тонкие плечи начинали дрожать. Довольно быстро она начинала плакать, а затем и вовсе стараться как-то спрятаться от внешнего мира; утыкалась лицом в мою куртку, обхватывала плечи тонкими руками. Она рыдала очень и очень тихо, боясь показаться слабой и беспомощной женщиной. Даже мне. Я каждый раз пытался ей помочь, хоть как-то облегчить её душевные страдания. Она, также как и я, переносила их с большим трудом - придти в чувство удавалось крайне редко. Мы просто не знали, что делать от горя. Не знали, как жить дальше. Как вновь возобновить нашу некогда спокойную и тихую жизнь, что поражала своей гладкостью. Тогда всё просто шло наперекосяк... Не знали мы и, что делать с сынишкой Кевином. Потому что после того инцидента он перестал спать ночью. Он плакал, он прижимался каждый вечер к маме. Он рыдал, чуть ли не навзрыд, и молил только об одном - чтобы ему разрешили не ложиться в эту ночь. Несколько раз он приходил по вечерам в нашу комнату, и, казалось, пытался нам что-то рассказать, или попросить. Вот, только добиться от него чего-то, каждый раз, не получалось. Он только мигал своими большими глазками, молча наблюдая за мной и Марией. Даже когда я обнимал его, гладил по головке, казалось, он ничего не замечает. Что-то было внутри него скрыто от нас. Скрыто настолько глубоко, что невозможно выудить сразу. Он даже и, не спрашивая, делал своё дело насчёт того, чтобы не спать - мы это заметили очень скоро. Всё это сказалось на нём самом. Кевин перестал играть с Майклом. Все свои дни он ходил с плюшевым Фредбером, которого я купил несколько недель назад, после работы в закусочной. Казалось, что только этому медвежонку он и был способен доверять всё то, что нельзя долго держать в себе. Я много раз наблюдал, как он сидел с ним на кровати, и что-то шептал своей игрушке, прямо в плюшевые мягкие ушки. А потом, Кевин боялся выходить на улицу, и постоянно шмыгал носом, будто сейчас заплачет. Хотя, похоже, он действительно плакал в те ночи. Я не помнил и дня, чтобы он встал в хорошем настроении; по утрам сынок жался к маме, и его большие глазки были полны слёз. Я много раз пытался выяснить, почему он так себя ведёт. Нет, я понимал - он видел смерть своей сестры. Это настоящая психологическая травма, которую трудно пережить. Особенно такому юному существу, как он. Для него это было нечто жутким, непонятным и пугающим. И наверняка из-за этого он страдал кошмарами в те ночи. Другого объяснения я не видел - он не спал. Я замечал несколько раз, как он покрепче запирал двери в комнате. А порой, бывало, он выглядывал из проёма, подолгу вглядываясь в коридор. В руке он каждый раз держал фонарь. Я усмотрел его тогда в шкафу около кровати буквально на следующий день. Не было сомнений, что он взял его у Майкла - такой большой и увесистый агрегат мы с женой ему не доверяли. Сами знаете, что могут сделать с ним маленькие дети. Но Кевин не собирался его ломать. Не собирался вывинчивать батарейки, проверять прочность защитного стекла, или же катать по полу, аки футбольный мячик. Я заметил, что Кевин включал его ночью, и долго-долго водил по своей маленькой комнатке фонариком, пока не устанет и не заснёт. Казалось, что он чего-то боится. Будто бы в наших длинных коридорах дома бродит что-то настолько жуткое, что может разорвать тебя в клочки. По крайней мере, именно так вёл себя в те ночи Кевин. Узнать что-нибудь от него я так и не смог - он качал головой, вжимал головку в плечи, и закрывал лицо руками, словно бы хотел укрыться от этих жутких вопросов. Только один-единственный раз он сказал мне всего одну фразу: "Они бродят около моей комнаты. Один в шкафу. Два слева и справа." Я украдкой тогда заглянул сюда. Посмотрел в шкаф, открыл дверцы, представляя себя на месте мальчика. Я долго бродил по комнате, пытаясь воспроизвести у себя в памяти заплаканное личико сына, и хоть как-то разобраться в его состоянии. Но я так и не понял тогда - Кевин больше ничего не говорил. Но было ясно, что то, что он видит - не поддастся описанию, даже если и сам попытаешься. Мне было жутко от догадок, которые попросту распирали мою голову. Я всё ещё работал в закусочной. Семейное горе сказалось на мне в худшую сторону - я больше не радовался своему делу. Больше не шёл я в этот семейный ресторан в приподнятом настроении, в предвкушении весёлых игр с детьми. Без какой либо радости шёл я в потайную комнату для работников, где хранились костюмы. Без предвкушения веселья я выходил на сцену в костюме СпрингБонни, с поддельной радостью пытаясь обнять детишек. Мне наскучивала и казалась какой-то однообразной вся эта музыка, эти фразы аниматроников. Все эти движения, которые я проделывал, а детишки с их лучистыми улыбками всё больше напоминали мне дочку. Может, только их задорный смех как-то мог приводить меня тогда в чувство - я невольно улыбался под маской кролика в какие-то моменты. Но, совсем ненадолго - быстро "сползала" с моего лица эта улыбка. В какие-то минуты меня клонило в сон - бессонные ночи с Кевином и Марией давали о себе знать. И только небольшие толчки с внешней стороны в виде новых объятий как-то да могли вывести меня из сонного состояния. Больше не заботили меня и изобретения - я перестал пропадать в гараже целыми днями. Я не мог видеть и эту проклятую Бейби - я оставил её в этом маленьком подвале до поры-до времени. Потому что она напоминала мне Элизабет – постепенно я перестал наблюдать за ней, и пытаться хоть как-то доделать. От гнева на самого себя просыпалась злоба и к этой сломанной кукле. Поэтому, я пожелал забыть про неё. Хотя бы ненадолго, пока не успокоятся все мысли. Пока я не перестану выживать. А начну вновь жить. Просто жить. О моём горе узнал и Генри. Он долго сожалел, пытаясь хоть немного поддержать меня. Я благодарен ему за ту моральную поддержку, что он мне оказывал на работе. Потому что из-за горя я не мог нормально заниматься с детьми. Не мог по нормальному жить, и просто воспринимать реальность, как было раньше - я был действительно сломлен. Сломлен горем, отчаяньем, и небольшими колебаниями того же гнева на самого себя. Генри, хоть и не понимал по-настоящему всей полноты ужаса, как-то да утешал меня. Утешения были разными - то какие-нибудь байки, что слагали наши сотрудники; то какие-нибудь весёлые истории, что происходили со всеми нами. Генри по-дружески поддерживал меня, каждый раз прибавляя одну и ту же фразу: — Не грусти, Уильям. Всё будет хорошо, я уверен. Успокойся, ведь жизнь продолжается! То же самое говорил и Девид. Он, как друг-коллега, старался также хоть как-то помочь мне в эти дни. Видел, что я просто не могу придти в себя от горя. Он тогда что-то рассказывал о том, что всё будет хорошо, и какие-то рассказы о детях. Но, я слушал их все невнимательно - всё было как в тумане. Я почти не обращал внимания на все те старания, что были направлены в мою пользу. Уже тогда мой разум стал замыкаться, и всё больше уходить куда-то далеко в себя самого. Я всё больше хотел побыть один, а работа уже не казалась мне такой радостной, как раньше. Мне было неуютно, страшно, непонятно… Нет, друзья были в каком-то смысле правы. Хоть и не совсем - я не верил, что всё будет хорошо. Я натянуто улыбался на эти слова, пытался хоть как-то показать свою благодарность - будь то кивок, или обычное "спасибо". А бывало, что я, против своей воли, даже не замечал этих всех обращений: внутри меня колючим туманом висела страшная пустота. Вместе с этим я ощущал небольшую внутреннюю боль. Она всё туже давила на горе, и я всё больше понимал, что это душевная боль, как выражаются люди, больше приписывая ей литературный характер. Я ничего не мог с этим поделать - я чувствовал, что она является только верхушкой нашего общего айсберга горестей. Что они не кончились, и совсем скоро пополнятся. Чувствовал. Причиной этих дум и чувств, стало положение в нашей семье. Я сначала не мог понять, что же с ней случилось. Какие отношения испортились в нашей семье Афтонов, которую я так любил. А потом, я всё-таки смог - Майкл и Кевин больше не были друзьями-братьями. Братьями были, но друзьями - нет. После смерти Элизабет с Майклом что-то случилось - я больше не видел улыбки на его лице. Мне казалось, что он в те минуты был больше зол, чем расстроен. Казалось, что он злился на меня, будто бы он и обвиняет меня в том самом инциденте с дочкой. Потому что я с первых же дней осознал этот стеклянный взгляд в мой адрес. Я даже не сразу понял, что это он – мне казалось, что сын всегда такой серьёзный, и ничего в этом странного нет. Может, конечно, так сказывалась на мне работа, отчего я не мог потом даже по нормальному соображать, и хоть как-то понять своих детей? Я не знаю. Но однозначно, что мне потребовалось некоторое время для того, чтобы осознать эту холодность и неподобающую Майклу колкость. Я не пытался в те дни заговорить с ним - я проводил время с Марией, дабы успокоить её. Я мало общался в те дни и с Кевином. Но было ясно, что братья за это время перестали доверять друг другу. Если раньше я помнил своего старшего сына, как любознательного, рассудительного и умного, то в те дни он вёл полную противоположность той жизни. Он больше не пытался как-то контактировать со мной, или с Марией, как он делал раньше. Он перестал преуспевать в учёбе, как делал раньше. Он стал уходить почти на все дни из дома, и возвращался довольно поздно. Он даже не пытался как-то предупреждать нас о своих уходах, или каких-либо действиях. Конечно, мы не могли это оставлять – бывало, что Мария его отчитывала после того, как он опять покидал дом без каких-либо слов, будто нас не существует вовсе. Но, он даже не слушал: его глаза каждый раз мутно вглядывались куда-то вдаль, невидяще осматривая меня и супругу. А потом, дела пошли ещё хуже. Не знаю, где он взял тогда эту маску. Не сомневаюсь, что втайне клеил где-то у себя в комнате, чтобы я не заметил. Ну, или чтобы я не поинтересовался в её надобности, и не отобрал её у него. А потом, через несколько дней, когда я вернулся со своей смены, то первым делом увидел Кевина: он бежал ко мне в слезах. Он тогда прижался ко мне, всё ожесточённей шепча какие-то слова в мой рабочий пиджак, а потом вовсе заплакал. Я ничего не мог понять. В следующий же миг сынок спрятался за моей спиной, продолжая мёртвой хваткой держаться за полы одежды. А потом я увидел Майкла. Даже, скорее, не его, а мальчишку в большой маске, которая по своим размерам и виду вполне могла сойти на огромную голову лиса. Именно этого хищного зверя, который в воображении Майкла, что вылилось в создании этой штуки, поражала своей агрессивностью: эти торчащие в стороны полосы жести и кусков проволоки, намалёванные краской раскосые глаза, острые зубы из бумаги и той же проволоки, уж точно не были похожи на атрибуты безобидной игры. И я был в какой-то мере прав. Мой строгий голос, что задал не менее строжайший вопрос в ту секунду, никак не повлиял на Майкла. Он словно бы пропускал мимо ушей мои слова. Мне даже казалось, что он специально, как все хулиганы, попросту решил поиздеваться не только над самим Кевином, но и над собственным отцом. В ту минуту он только глухо рявкнул из-под маски, заставив сынишку за моей спиной заплакать ещё горше. А дальше, дела ещё больше пошли под откос. Майкл не остановился на начатом – казалось, он и не собирался. Он постоянно прятался. В нашем большом доме это не было проблемой, и в данном случае играло ему на руку. Он постоянно пугал, рычал, бегал за младшим братом в этой дурацкой маске, пугая его, как только можно. Я не знаю, сколько раз он проделывал это. Я пропадал на работе целыми днями, и все дневные новости я слушал от Марии. Она оставалась дома в те дни, стараясь ещё хоть немного придти в себя. Я очень надеялся, что именно здесь ей станет лучше. Но, не тут-то было. Майкл постарался. Сколько раз прибегал Кевин к Марии, рыдая навзрыд после очередной «игры» со старшим братом. Сколько раз мы успокаивали сыночка, пытались покончить с этими. Я бы вполне назвал это не столько «игрой», сколько самой настоящей травлей. Другими словами охарактеризовать поведение старшего сына я не мог. Притом, не получалось у нас как-то привести его в чувство: как много раз я ругал тогда Майкла за его гнусные выходки, делал замечания, спрашивал его. Всё было без толку. Не собирался он и не хотел ничего объяснять. Он пропускал мои слова мимо ушей, будто бы и не было всех моих бесед вовсе. Все мои попытки вразумить его не увенчались никаким успехом. Даже простой жест в виде выхватывания из его рук этой маски никак не смог на него повлиять. Майкл тогда грубо отобрал её у меня, и убежал. Убежал к себе, ни сказав ни слова в адрес своего плохого поведения. О чём он тогда думал - это до сих пор загадка для меня. Но было ясно однозначно - он уже был сломлен. Сломлен духом, и основная его задача в тот миг была что-то вроде потехи над младшим братом, которая, несомненно, доставляла ему удовольствие. Этакий наркотик, который он получал из ежедневных слёз сыночка. Порвалось внутри него понятие семьи. Порвалось внутри него, то самое доверие, что прививают с детства родителями. Не хочет он более слушать. Не хочет и доверять. А потом произошёл следующий удар. Прошло достаточно много времени с момента смерти дочки. Я работал, я кое-как пытался заполнить пустоту в душе. По крайней мере, мне это удавалось - внутри меня как-то да стали зарастать те внутренние раны. Но, очень и очень медленно - я всё ещё не мог придти в себя вместе с женой. Притом, Майкл и Кевин до сих пор не соизволили в те месяцы подружиться вновь, как-то исправить отношения. Всё оставалось на уровне ночных кошмаров младшенького сыночка, несмешных и глупых шуток Майкла в маске лиса. Ничто не изменилось, и, казалось, попросту не желало меняться. Даже если здесь много усилий прикладывали сами родители. А проще говоря, только один родитель – я пропадал целыми днями на работе, и больше не старался как-то поддерживать большие отношения. Всё больше замыкался, пытаясь сдержать негативные эмоции в себе. Какой смысл их понапрасну тратить на какие-то разговоры и злобу, если ничего не изменится? Всё будет как в случае с тем же старшим сыном – ничего не будут слушать, не захотят даже и попытаться. Именно так я считал всё это время. А потом был Новый год, вместе с ним наступил 1987. А потом и этот самый удар. Вы, наверно, догадываетесь, какой. После него газетные полосы не смолкали, а наша закусочная стала по-настоящему «разрушаться», ставя всю нашу работу под сокрушительный удар. Но, на тот момент, когда всё это происходило, я даже и не старался поддержать и исправить производство наших работников – опять пришлось закрыться на долгое время. Как только Майкл мог со своими дружками устроить такое? Я до сих пор не понимаю этого. Настолько он был безрассудным и глупым. Хотя, он уже давно стал таким, и я в тот миг больше злился, чем чему-то удивлялся. Даже если он потом, после этого, лил горючие слёзы, и пытался, захлёбываясь в рыданиях, хоть как-то оправдаться и признать свою вину. При этом, глупо пытаясь выдавить из себя маленькое слово, которым он пытался описать случившееся. Но, даже так, я не понимал, что это было. Да даже если бы и мог понять, я б наверняка отбросил всякое решение загадок в тот день. Потому что мне было всё равно. Я просто хотел спасти сына. Моего маленького Кевина. Своего младшего сыночка, милого Кевина, жизнь которого кончилась в тот же роковой вечер... Шёл февраль, и приближался его День Рождения. Ему должно было исполниться целых восемь лет, и перейти на новую ступеньку своего развития. К ней относилась школа, новые обязанности из нашей семьи. Мы делали так всегда: было так заведено. И в этот день всё должно было быть, как нельзя лучше: или же, как обычно бывает в Дни Рождения, особенно детские, которые похожи на сказку в их глазах. Я до последнего надеялся, что хоть этот день мой сынок проведёт хорошо, без каких-либо помех в виде замашек Майкла. Утром я отправил старшего сына за покупками некоторых запчастей на рынке, задав ему одну единственную задачу. Хотя, наверняка он и сам понимал, что она появилась на почве самого праздника. И, я соглашусь с тем, что это было в какой-то мере жестоко отмечать не всей семьёй. Но, я просто не желал терпеть выходок Майкла дальше: всё больше хотел, чтобы День Рождения Кевина прошёл счастливо. Поэтому, как только старший сын ушёл, а я наскоро попрощался с домочадцами и, пообещав вернуться пораньше, праздник у нас дома начинал приобретать милые оттенки. А потом, я просто был уверен, что всё пойдёт, как по маслу. Но, этого не произошло. В тот день я работал, выполнял свои служебные обязанности. Правда, в этот раз я не развлекал детей - наше расписание было несколько иное, чем у других работников. Так что, здесь были несколько смен простого присутствия на работе, что вполне могли сойти за обычное дневное дежурство: что-то похожее на работу охранника, только без титула. Поэтому, в этот раз я просто шатался по коридорам нашего здания, тщательно рассматривая убранство каждой комнатки и зала. Разглядывал детские рисунки на стенах, которые нам дарили прямо на сцене, в наши руки персонажей. Проще говоря, вместе со слежением за порядком я просто предавался воспоминаниям тех или иных минут, и несколько раз забегал в подсобку под сценой для проверки работы у пульта. Этим занимались под руководством Генри, а заодно и моим: друг решился поставить меня и сюда. Поэтому, я следил несколько раз на работе за теми, кто согласился на просиживание штанов в этой части заведения. Шутка. Это было важно - аниматроники были не вечны, и нуждались в постоянной проверке. И правильная комбинация клавиш на пульте и являлась той самой проверкой, которая так была важна. И нужно было случиться в тот день проблеме с нашим Фредбером! У бедняги заклинила челюсть прямо во время выступления, принеся за собой ещё одну утрату. Правда, я несколько раз задумывался, что неисправность аниматроника тут вовсе не играла никакой роли. Просто, не каждая машина может справиться с такой задачей, как "безопасное положение". Какие-либо разгадки и должные опасения мы заметили достаточно поздно, когда уже ничего нельзя было поделать. Нет, дров, конечно, тогда накололи знатно - уволили управляющего подсобкой, и некоторых других личностей. А потом долго все пытались «отмазаться» от этого инцидента пустыми словами, которые подразумевали под собой эдакий "несчастный случай". Несчастный случай! По мнению многих журналистов, это можно назвать случайностью, тем, что вполне можно забыть! Я даже не знал, с чего всё началось, хоть и смутно догадывался потом: просто услышал крики и потасовку. Услышать их из-за сцены было очень легко - наша подсобка имела картонные стены, совсем как в вашей общаге. Прикрикнув человеку у пульта сохранять наших аниматроников в автономном режиме я поспешил наверх. В тот миг я решил подготовиться - иметь дело с хулиганами начал ещё в школе, будучи учеником в старшем звене. Не играл я, конечно, роль охранника, как и здесь, что может хорошенько потормошить нарушителя и вбить дисциплину. Но долго думать я не мог - нужно было действовать достаточно быстро, чтобы принять правильное решение. Хотя, я сомневаюсь, что вообще можно было принять. Потому что, я просто не смог. То, что я тогда увидел, на миг вышибло у меня всякий дух. Это было четверо высоких подростков. Я даже не сначала понял, что это именно они - их лица были скрыты под большими масками разнообразных страшных зверей. Этот яростный оскал, неестественно торчащие во все стороны куски проволоки и папиросной бумаги, черные зрачки глаз, намалёванные краской... Какого было моё удивление, когда во всей этой кутерьме я углядел знакомую мне маску лиса. Я почувствовал, как внутри меня растёт страх - необъятный, колючий ужас наравне с непониманием. Я, конечно же, узнал, кто это был. Кто это сейчас гнёт свои порядки в этой компашке, которая явно не желала затихать и проваливать как можно быстрее. И больше всего не хотели, чтобы кто-нибудь помешал их веселью в плане насмехательства над ним. Над моим маленьким сыночком Кевином... В последствие я несколько раз прокручивал догадки насчёт его появления здесь: после смерти сестры он больше не желал больше приходить сюда, панически боясь аниматроников. Хотя, было и так понятно, что Майкл решил по наглому ослушаться отцовского слова, и пойти наперекор, а заодно привлечь к общему делу своих дружков. А Кевин… наверняка он просто вышел в какой-то момент из дома, а там уж его поджидали. Что же насчёт Марии – мне было по-своему страшно представить, что творилось с ней в те минуты. Запретить, приказать этим дрянным мальчуганам хоть как-то попридержать узду стоило огромных трудов. Особенно когда им доставлял, похоже, удовольствие вид маленького Кевина в те роковые минуты. Особенно тешась его главным страхом после смерти Элизабет. Он плакал. Он рыдал от ужаса, пытаясь хоть немного оттолкнуть от себя этих ребят. Как он упирался и пытался вырваться, только бы уйти отсюда, колотил своими маленькими кулачками и пихал в грудь Майкла. Но, тот только противно хохотал, отдавая какие-то приказы пацанам из его окружения. Кевин... маленький мой... ты даже не успел насладиться в тот день праздником. Твоя жизнь оборвалась так быстро и страшно. Я пытался хоть как-то помешать развлечению этих дрянных подростков. Я подошёл тогда к ним, попытался вывести их из оцепенения этого жуткого, безудержного «веселья». Мне казалось, что хоть это сможет остановить Майкла и всю его компашку от потехи над сыном, а затем он и вовсе уйдёт после моего внушения. Подростки действительно тогда отошли к выходу, и ещё долго угрюмо бурчали из под масок какие-то ругательства. Но, я в тот миг был уже далеко: побежал в диспетчерскую, крикнул короткое слово: "Отключай!". Потом, я во весь опор мчался по коридору, ибо меня не покидало страшное предчувствие. Я пытался вырубить аниматроников, чтобы они тут же перестали выполнять движения. Я будто бы чувствовал, что именно они навлекут беду. Хоть она и появилась именно из-за компашки Майкла, которая всё-таки закончила своё дело в тот день. Потому что не каждый аниматроник, особенно наш массивный Фредбер, смог спокойно проделать трюк с безопасным держанием у себя в пасти ребёнка, подставленный, смеха ради, те ми же подростками. Так и случилось в тот самый день: тяжёлая челюсть золотого медведя просто захлопнулась с оглушительным треском, прямо на голове моего мальчика. Это был мой сын. Тот инцидент, который врачи ознаменовали как "Укус-87", произошёл с моим младшим сыном. Именно с моим, и никем больше... Горько плакал Майкл после того, как осознал всю тяжесть своего поступка. Его дружки долго ещё пытались остаться с ним, а потом просто трусливо убежали, как те же псы, поджав хвосты. И после этого, сын просто ревел, ожесточённо шепча обрывистые слова прощения. Он рыдал навзрыд, когда мы вместе ехали со Скорой помощью, что везла на срочную операцию нашего сынишку. Горько и страшно он завывал от ужаса в больничной палате, пытаясь хоть как-то докричаться до своего младшего брата. Он брал Кевина за руку, выкрикивал его имя, просил у него прощения…. Казалось, что Майкл пытался такими попытками вернуть его к жизни, вывести из цепких когтей смерти. Хоть и было понятно, что это невозможно. Жизнь Кевина оборвалась также страшно, как и у Элизабет... и ничто не могло вернуть всё назад... Ничто. Прости меня, Кевин...