Я не мог остановиться

Я был теперь один. Один я остался в этом большом пустом доме, где некогда кипела жизнь. Где когда-то, совсем недавно были слышны детские голоса, смех моих сыновей и дочери, мелодичное пение Марии. Когда-то я жил вместе с ними, любя и стараясь помогать всем, чем мог. Все эти воспоминания вставали в моей голове неровными всполохами - только ими я жил эти первые дни моего одиночества. Эти долгие, мучительные часы, которые казались мне самыми настоящими месяцами. Именно в то время я начал осознавать, что такое одиночество. Именно начал, а не стал. Потому что, то заключение, которое меня ожидало впереди, никак не могло сравниться с этим. Даже самым малым - тем, что я был теперь один. Один, на всём белом свете. Один, кто остался из нашей семьи Афтонов. Я не спал в первые ночи после того, как это началось. Я страдал бессонницей, не мог заснуть даже на минуту. Я волновался, и постоянно думал о своей семье. О той семье, которую я потерял. Я без конца задавался одними и те ми же вопросами: где теперь мой Майкл? Что случилось с Марией? Как там Элизабет и Кевин? Насчёт последнего я долго не рассуждал. Потому что сердце каждый раз сжималось от горя, и я не мог себя сдержать. Я просто горько вздыхал, шептал их имена, будто считая, что они меня услышат. Я бесконечно мог говорить о том, как я сожалею и хочу, чтобы они вернулись. Мне так хотелось, чтобы все те происшествия оказались тяжелым сном. Просто бредом, который надолго затянулся - я не мог больше думать об этом. Мой расшатанный горем мозг выдавал различные догадки - несколько раз я пытался себя убедить, что вокруг меня всё ненастоящее. Что я просто сплю, и мой сон похож на какую-то кому... "Может, я действительно попал в аварию? Может, это действительно всё бред? Ведь, я гонял всегда на работу, как незнамо кто..." Вот о чём я думал в первые дни, в первые бессонные ночи. Размышлял за крепким кофе, который сулил прояснение в голове и бодрость на весь день. Пытался надеяться в продолжении дня, всё больше развёртывая эти думы в какие-то секунды. Но, я быстро отбрасывал все эти мысли - они не были похожи на правду. Я не слышал, и не чувствовал себя, как во сне. Притом, я знал, что в состоянии комы реальность воспринимается немного по-другому, не как наяву. А сейчас всё было так, как и должно быть. Одиноко, горько, страшно. Дни летели быстро. Я перестал следить за календарём - я никуда не выходил, и даже не собирался куда-то идти. Я уволился из закусочной, поэтому мне не было нужды лишний раз заглядывать в гараж за машиной. Лишний раз заводить мотор, и ехать к этому небольшому заведению, которое всё ещё оставалось в моей памяти замечательным местом. Даже не смотря на то, что там произошёл инцидент... В те дни я опробовал многие средства, чтобы хоть как-то «вылезти» из этого подобия депрессии. Но, все они были банальны, и какой-либо эффект от них был чрезвычайно мал. Здесь не помогло не простое шатание по дому, не крепкий алкоголь, от которого я очень быстро пьянел, и не мог соображать – после этого мысли очень мутно перетекали в моём мозге, и больше появлялась сонливость. Клубы и бары, которые сулят отдых и «исцеление» от какой-либо грусти ничем не привлекали меня. На улицу я выходил только в случае крайней необходимости: всё больше привыкал быть один. Я закрывал окна, запирал двери, боясь какого-либо постороннего человека; мне почему-то казалось, что он обязательно станет расспрашивать меня. В те дни я просто не мог этого стерпеть. Я больше скучал в какие-то моменты по своим изобретениям - СпрингБонни и Фредберу. Они занимали в моей жизни особое место, и я никак не мог их забыть. Хотя, я пытался. Я искренне жаждал в какие-то моменты просто выбросить этих зверушек из моей головы, как ту же Бэйби, что недоделанной валялась в подвале вместе с Фантайм Фредди и других склепованных голов этой же линейки. Но, не мог - что-то притягивало меня к этим золотым, заставляя забывать реальность. Я вспоминал себя в костюме, выступающего на сцене - невольно мой рот расползался в улыбке. Как были рады эти детишки, как был доволен я... Именно "был", чтоб вы заметили. Эти воспоминания не заставляли меня повеселеть. Я постоянно, вместе со своими думами о тех детях, вспоминал своих собственных. И это только раздражало меня. Ох, дети. Довольные, маленькие проныры, что сновали целыми днями по коридорам закусочной... Как вы визжали и пытались залезть на сцену, не обращая никакого внимания на охранников. Шалунишки, мелкие детишки. После "Укуса-87" вас заметно убыло. Вы перестали сюда ходить, убегая в тот день в слезах и рёве, прячась за своих мам. Родители, что были в тот день в зале, отзывались об увиденном в интервью по телевизору, печатались в новостных лентах газет. Ваши жалкие причитания слышала вся страна - вы сожалели нам, словно для публики. На голубом экране постоянно мелькали кадры той самой больницы, где умер мой сын. Показывали Спринги и Фредбера после инцидента - жуткое зрелище, я-то это видел сам. Что-то говорили врачи, кто-то пытался высказать свои жалкие теории, которые и близко не стояли к правде. Ведь я же знал лучше - я в этом нисколечко не сомневался. Я не смотрел в те дни телевизор, не интересовался новостями в мире - мне было глубоко всё равно. А на глаза попадались только те газеты, что уже давно были перечитаны и прочитаны, и были известны уже до оскомины - открытие закусочной, весёлые фотографии нас с Девидом, с Генри, и прочими личностями. Эти тоненькие листочки почему-то постоянно оказывались на моём столе. Я, бывало, перечитывал их. Смотрел на эти улыбающиеся лица, которые смотрели прямо из газеты. На кролика и медведя, что стояли на сцене. Здесь была даже фотография меня и Генри в костюмах - уж что-что, а вот этого момента съёмки я всё никак не мог вспомнить. Я подолгу рассматривал её, но, очень и очень редко - я полностью отдавал себя горю, нежели какой-то дурацкой настольгии. Я знал, что так продолжать нельзя - с такими темпами я просто могу сойти с ума. Я и тогда понимал, что мой разум уже не тот, что прежде. Что затихают постепенно где-то в моей голове те зачатки, что нарекают понятием «здравый ум». Я так думал особенно после того, как накричал на Майкла. Но, ничего поделать с этим не мог. Какая-то непонятная усталость заставляла эти мысли испаряться достаточно быстро - я не в силах был думать о чём-то другом. Я НЕ хотел думать о чём-то другом. Я НЕ желал - мне было всё равно на ту реальность, что я прозябал. Но я всё равно вспоминал былые дни, а иногда и тот выпуск новостей, который я застал после "Укуса", что разозлил меня ещё больше. А как тут не разозлиться, когда прямо перед тобой пытаются выстроить какие-то логические цепочки, про которые ты и знать не хочешь?! Поэтому, я не старался даже пробовать что-то посмотреть - газеты копились в почтовом ящике, а я сам всё больше уходил в себя. Замыкался, переставал контактировать с внешним миром. Попросту выживал. Или, как говорят во всех книгах, особенно художественного плана, умирал. Умирал живым. В расцвете сил, я бы даже сказал. Но, меня это не заботило. Умирал, так умирал. А потом пришёл Ханбергем. Я до сих пор не знаю, почему он тогда решился наведаться ко мне. Зачем он решил вообще повидаться со мной после нескольких месяцев моего затворничества дома. В моём расшатанном разуме всплывали только мысли о насмешках, и пустом нахваливании работы нашего производства. Я ведь знал, что он всё ещё работал там, и не думал, что он оставил свои привычки в виде всех этих шуточек. Мне казалось, что в эти минуты я бы уж точно их не потерпел - не хотел я что-либо слушать. Не хотел просто всё это воспринимать, даже будучи другом этого человека. Поэтому, ничего не было удивительного в том, что увидев его на пороге, я еле сдержался от ругательного слова. Притом, я был рассержен не только из-за вышеперечисленных факторов. В моей голове в тот миг прокатилось безмолвное раздражение насчёт того, что этот очкастенький товарищ с прищуренными глазками пришёл один. Я бы обрадовался в тот миг, не только ему, хотя бы ещё нескольким работникам нашего общего дела. И больше всего, по правде сказать, Генри. Даже не смотря на то, что после инцидента он был рассержен и огорчён. Я всё равно хотел его ещё раз увидеть. Хоть немного, хоть чуть-чуть. Но эти мысли недолго циркулировали в моей голове. Я всё равно чувствовал, что в моей душе невольно зарождается волна радости. Маленькая, очень неприметная, но зарождается. Ведь, Ханбергем был первым знакомым мне человеком, которого я смог встретить на протяжении этих мучительных месяцев. Даже если он был один. И без товарищей нашего производства, которые, как казалось мне тогда, не желали ничего обо мне знать после увольнения. Или, того же инцидента. Шут его знает. Девид тогда здорово помог мне - принёс продуктов, свежих новостей. Отвыкший от общения я не сразу нашёл слов для дальнейшего разговора. Я только кивал, не в силах сказать что-либо в ответ. Друг не обиделся - он пытался войти в моё положение. Он пронёс нагруженные пакеты прямо на кухню, даже предложил что-то приготовить. Не знаю, как он понял тогда, что я практически ничего не ел в эти дни от всех потрясений - я совсем ничего не говорил по этому поводу. Но, и на поддержку в виде готовки я также не согласился – кратко, стараясь не сорваться на скрытое внутри себя подобие гнева, высказал своё мнение на этот счёт. Я не собирался терпеть всей этой суеты, в которую перерастала нынешняя ситуация. Мне нужны были только новости, если уж на то пошло. Я не хотел всех этих официальностей, к которым мы привыкли - меня начинала раздражать это всё. Не отрицаю, что я просто отвык от общения. Хотя, после его новостей невольно пришлось приобрести вновь дар речи. Потому что я не мог молчать на этот счёт - уж слишком были ужасны все те дела, которые он мне описал. В тот день я понял, что дела с закусочной идут из рук вон плохо. Генри из последних сил старался поддерживать всё для успешной работы, хоть это и было крайне сложно. Деньги шли рекой, клиенты резко сократились в своём числе. «Укус-87» стал для «Семейной закусочной Фредберов» самым настоящим ударом, что поставил под угрозу всю сеть. Дети не хотели больше сюда идти, а родители просто стали опасаться. Особенно те, которые были свидетелями инцидента, и непосредственно всё видели своими глазами. Взрослые попросту запрещали, и невольно опасались за своих детей, который в тот день сами были здесь. Девид рассказывал эту новость без подробностей, ограничиваясь самым малым. Но даже это смогло расшевелить меня. Я невольно начал задавать вопросы, хоть и не надеялся получить на них стоящие ответы.Меня не волновала сама закусочная, которая теперь являлась чем-то вроде агентом доставки той самой пиццы. Хоть и было мало всех этих посетителей, заведение всё равно работало, и принимало гостей. Единицы, не как раньше. Правда, и эти действия скоро затихли - быстро прикрыли нашу лавочку. Меня это не сильно беспокоило, если не считать одного. Вопрос о Генри, а также о костюмах недолго оставался открытым. Почему-то именно его я и решился задать, словно бы от этого что-то изменится в моём расположении духа. Как-то неуютно и не по себе мне становилось при одной мысли о них, а также их внутренней функции. Я не забыл о той опасности, которую они представляли для человека. Которую мы так мерзко сохранили, что от Генри, что от остальных работников. Которую мы всячески пытались предоставить в записи «Тренировочных» кассет. По изменившемуся лицу Девида я понял, что мой вопрос был задан не просто так. Тогда я и узнал, что самые худшие догадки смогли подтвердиться. Признаюсь, что в тот момент у меня попросту застыла в жилах кровь – до того мне стало не по себе в следующую секунду. А потом и от ужасающей картины, что встала у меня в воображении. Один из работников закусочной, молодой паренёк, не прослушал по наставлению те самые записи. Я не мог даже ясно представить, как это произошло – всё шло со слов Девида, который рассказывал этот ужас задыхающимся от волнения голосом. Как сейчас помню эти глаза, его срывающийся тембр. Пружинные фиксаторы, по его словам, просто сломались. Просто сорвались, впившись всеми стальными частями эндо-скелета в тело того самого парнишки. Слова Ханбергема надолго засели в мой расшатанный мозг: «Было слышно, как жутко хрустнули внутри стальные крепления, а через секунду из глубин коридора, от стороны потайной комнаты, донёсся этот пронзительный, хриплый крик… Он звал на помощь, рыдал в голос от боли… Его просто раздавило, Уильям!... Пойми, я не шучу! Врачи ничего не смогли сделать. Он умер… Это жуткое происшествие кое-как смогли свести на «нет» в газетах и по телевидению. Но, это просто мерзко… » Я чувствовал в тот миг, что не могу от ужаса перебивать своего друга. Меня сковал страх перед неизведанностью, стало жарко голове. Руки задрожали, точно от озноба – всё четче я пытался представить в голове это ужасное дело. Я не подал тогда и виду, что мне страшно. Почему-то не хотелось мне, чтобы человек передо мной откланялся от темы, заводил разговор обо мне и моей семье. Даже не смотря на то, что сейчас я не собирался и думать об этом. Даже если это лучший друг. В тот миг мой голос вполне мог сорваться от внутренних колебаний сердитости, которая стала переполнять меня в тот миг наравне с испугом. И, мирной беседы уж точно бы не получилось. А мне не хотелось пока что ругаться. «Дети перестали ходить… Инциденты один за другим… Аниматроники, эти костюмы со смертоносными пружинами… Эти богатенькие предки, что водят своих малышей сюда ради развлечения и своих же гордых чад. Ради развлечения… Дети… Малыши с улыбками смотрят на Спринги… Они смеются… Дети…» Эти бессмысленные фразы крутились в моей голове, закручиваясь внутри не хуже водоворота. Я чувствовал, как жарко в моей груди разгорается единое чувство, наравне со всеми описанными думами. Это происходило в те минуты против моей воли – я просто не мог вырваться из своих же чувств. Казалось, что на меня наложили в тот миг тугие, впивающиеся в тело, путы. Я не мог пойти против этого горячего ощущения гнева. Оно долго меня не отпускало - разворачивалось достаточно быстро. Но, его было не настолько много, чтобы вырваться наружу. Я ещё был в состоянии слушать, думать, и хоть как-то контактировать с другом, что рассказал мне все эти новости. Хотя, я уже ничего не запоминал. Слова проносились поверхностно, никак не заседая в сердце воспоминаниями. Я даже не особо обратил внимания и на замечания Ханбергема о том, что костюмы хотят сдать на склад из-за своей потенциальной опасности. И что никто не собирается больше ими пользоваться – запретил Генри, как только узнал. А в самой закусочной скоро будет переоткрытие, ибо появился новый хозяин. Так, краем уха задело, и всё. Но, этого хватило… А потом Девид ушёл. Я даже не знал, сколько он у меня пробыл – время пролетело быстро. Я долгие минуты после ухода пытался поверить, что это всё действительно было. Был этот разговор, эти новости, которые теперь лежали на моём столе в виде новых пачек газет. Ханбергем просто положил их, и всё. Я долго потом их изучал. Здесь было то, что я всё никак не думал увидеть, все те новости, которые я так и не услышал. Больше всего пестрели заголовки и статьи об «Укусе», немного было написано о нашей семье. Но, всё это было только из разряда пустых выдумок, из-за которых я снова разозлился. Также, здесь было много и о делах самой закусочной, наём охранников на постоянную работу в ночную смену, и прочие статьи, которые меня в тот миг начинали крайне раздражать своим содержанием. Гнев в моей душе в тот день погашен уж точно не был. По крайней мере, не до конца. Гнев не отпускал меня и в последующие дни. Он нарастал, становился всё более жарким и тугим где-то глубоко в груди. Я постоянно думал о том, что пытался донести до меня Ханбергем. Странно, что именно эти новости смогли на меня так повлиять. Хотя, может это были и не они вовсе. Я до сих пор думаю, что это было нечто другое - вызвать последующие мысли могло только что-то по-настоящему сильное. И при этом нестерпимо плохое и гадкое. Я начал мечтать. Если в те дни я только и делал, что слонялся без дела по дому осматривая каждый уголок, то теперь всё было по-другому. Я по-прежнему был один, скучно и нудно текли дни того же затворничества. Но в это время в моей голове начали зарождаться те мысли, о которых я прежде не мог и думать. Согласитесь, не каждый человек в здравом уме станет продумывать планы некой мести. Особенно если они направлены в одно единственное русло. Куда-то далеко, за пределы твоего сломленного разума. Особенно если здесь замешаны такие юные существа, как дети. Я стал больше размышлять именно об этом маленьком народе. В моём уме они до определённого момента оставались этакими милыми ангелочками, которых невозможно винить. Я вспоминал свою работу, долгими ночами в попытках заснуть я слышал в полудрёме их звонкий смех. А иногда мне казалось, что они обнимают меня - объятья в костюме СпрингБонни не могли просто так забыться. Для меня это было особые минуты - что-то похожее на сказку. Но, эти счастливые моменты стали заметно утихать в моём разуме. Каждый раз, вместе с воспоминаниями об этих детишках, в моей голове вставали образы Элизабет и Кевина. Я их видел, будто наяву. Совсем живых, стоящих прямо передо мной. Они улыбались, звали меня. Я несколько раз хотел их поманить к себе, обнять свою дочку, своего сына. Несколько раз я действительно думал, что слышу их - мой расшатанный мозг выдавал многие выкрутасы. Притом, не только в подобии дрёмы ночью, но и днём. Это было невыносимо. Даже после этих дней, я не мог смириться по-настоящему с тем, что произошло. Даже не смотря на то, что прошёл уже месяц. А, может, даже и больше - я не следил за временем. Я просто не знал, куда деваться - во мне всё больше нарастало напряжение и гнев. Казалось, что я могу в любой момент сорваться - мне было всё равно. Я просто хотел всё вернуть. Мне казалось, что пути назад нет - не мог я получить обратно своих погибших детишек. Не мог я пойти и искать Марию и Майкла. Я даже не знал их примерного местоположения. Может, если бы у меня были хоть какие-то мысли на этот счёт, я, наверно, бы попытался их найти. Я в этом не сомневаюсь даже сейчас. Меня всё равно ничто больше не держало здесь - не прошло бы и дня, как я бы просто уехал. Продал бы дом, и в один конец взял бы билет - деньги позволяли. Пришлось бы, конечно, покорпеть над продажей - хотя, дело не пыльное. Но, мой грешный мозг стал продумывать нечто иное, чем просто отъезд из обжитого местечка. Я несколько дней пытался заставить себя подумать о чём-то другом. Хотя бы о том же отъезде - я ещё тогда стал размышлять. Но, ничего не выходило. Это было похоже на некое подобие игры, где главная задача заключается в том, чтобы окончательно не сойти с ума. А самое главное хоть немного попытаться "вырваться" из упругих ниток страшного упрямства, которое мной овладело. Я понимал, что первый пункт я уже с треском провалил. Мой мозг отказывался работать трезво, когда я вновь начинал думать об этом. В моём сердце лихорадочным огнём загорался тихий ужас, что выбрасывал в кровь адреналин. Но, только на миг... Я настолько сильно обдумывал свои дальнейшие планы, что совсем скоро перестал его ощущать. Да, сердце дрожало. Да, я чувствовал, как каждая жилка просто натягивалась во мне от новых ощущений. Я не мог связать в эти минуты и двух слов - заплетался язык, а голова начинала дико кружиться. В горле появлялся колючий комок, я не мог дышать. Я не мог удержаться на ногах - они становились ватными. Но, совсем скоро я смог к этому приноровиться. Хоть и не совсем, поминутно содрогаясь до самого дня. Я долго ругал себя в душе, обзывая свою грешную сущность безумной и отвратительной. Но, ничего не мог поделать. Я был похож в это время на марионетку - дёрнешь верёвочку, и готово тебе новое действие. Потому что, так оно и было - не я проделывал все эти действия. Не я мыслил этими грязными думами! Не я хотел этой мести…! Это была моя эгоистичная, ничего не понимающая личность. Та, что не могла больше терпеть одиночества. Та, что ожесточённо хотела кричать от внутренней боли, которая стягивала меня каждый раз - я не хотел быть один. Я не хотел, чтобы кто-то радовался, когда я страдаю! Мне хватило достаточно в жизни страданий, хватит с меня. Хватит мне мучиться и убиваться здесь! Пусть страдают и плачут от боли другие, но не я! Я хотел мести. Я хотел преподать урок тем, кто отравил мне жизнь, и заставил меня так жить. Кто превратил мою жизнь в одну сплошную муку. Я не мог больше терпеть её - она душила меня дневно и нощно. Мне было плевать на последствия. Что случится со мной, как решат со мной поступить посторонние. Мне было фиолетово на то, что произойдёт. Я просто хотел сделать это с главными зачинщиками моих мук - детьми. Я просто хотел отомстить тем детям, что забрали мою Элизабет и моего Кевина... Я хотел отдать им по заслугам. "…Дети. Именно из-за них это всё произошло… Казалось бы, такие невинные, маленькие проныры. Эти «цветы жизни», как любят их называть добротные мамаши. Настолько милы эти лучезарные глазёнки на их личиках, в обрамлении кудряшек и прочих причёсочек. Этот милый, совершенно не похожий на взрослый, звенящий смех. Детский смех… Этот невинный, прекрасный звук… Как он ужасен на фоне того, что произошло. Дети хотели этого. Дети смеялись, когда умерла Элизабет. Им было весело тогда у сцены… Там, в этом месте, для которого и создавались аниматроники. Дети корчили рожи и веселились в день, когда произошёл «Укус-87». Как они смеялись, когда это всё происходило… В семейном ресторане был праздник, и всё это на фоне невинной смерти маленького мальчика! Моего мальчика! Как ужасна вся эта невинная шушера, на фоне погибшего, одного из наших сотрудников! Они хотят больше того, что убило этих невинных людей…Не я виноват. Не я виноват, что мои изобретения стали тем, что убило моих детей. Дети хотели этих зверушек. Они хотели, чтобы они были здесь… Эти мелкие шалунишки, гадкие проныры, стали причиной смерти моего сына и моей дочери... А заодно и меня..." Эти мысли закрыли все давешние размышления. Я не мог больше думать о чём--то другом. Как мне было страшно от одной мысли, что я действительно сошёл с ума. Другого объяснения я не видел. Не мог человек в здравом уме желать смерти невинному ребёнку! Но, мне было всё равно. Сошёл, так сошёл. Какая разница будет тем, кто попадёт под горячую руку? Что будет от этого мне? Кто-то говорил, что наши дальнейшие действия определяют вечную жизнь. И что мучения в этой жизни будут облегчены. Но, я не могу больше терпеть это сейчас. Я просто хочу освободиться от ощущения вечных насмешек, перестать быть дрожащей тварью. Я освобожу свою душу от мучений этой жизни... Я отомщу. Я буду точно знать, что некоторым хуже, чем мне. Не только мне. Вопрос о наказании был не таким уж и долгим. Как-то само собой выскочило тогда на язык это короткое слово. Это маленькое, но такое страшное и жуткое словечко. Которое способно напугать любого. Я его боялся сам, и никак не мог понять, почему я хочу, почему я думаю именно о нём. "Убить..." Попробуйте только представить мои внутренние противоборства на этот счёт. Как мне было жутко от одной мысли о том, что я могу стать убийцей. Меня бросало в жар, от всех этих мыслей я не мог вновь спать ночью. Внутри меня всё леденело при одной мысли, отчего хотелось всё больше сжаться. Я пытался успокоиться, хоть немного унять лихорадочно бьющееся сердце. И не мог. Я пытался представить всё это, и хоть как-то успокоить себя пустыми словами. Но, каждый раз в моей голове вставала только жуткая, ни на что не похожая картина, где главное место занимает страшный окровавленный нож. Я несколько ночей дрожал от осознания этого страшного действия - мне постоянно мерещились шаги; что в коридоре, что на крыльце. Мне чудился стук в дверь. В какие-то моменты мне казалось, что меня уже хотят словить "копы", а мои руки уже давно перепачканы в крови. Или же, я сам уже умер, притом на месте преступления - я знал эту знаменитую уловку бандитов о самоубийстве. Это было ужасно. А желание той самой мести только разгоралось в моей прогнившей душе. Мне казалось только твёрже, что такая месть точно опустит этих проныр на колени. И всё разрешится для меня... Как я только мог так думать! После долгих колебаний я твёрдо решился на это грязное дело. Хоть я и чувствовал, что это настолько мерзко, что и словами не передать. Я дрожал от одной мысли об этом. Но каждый раз грубо одёргивал себя, стараясь занести нож. Зачем я только делал это? Не знаю. Это было похоже на подготовку к той самой мести. Я не мог смотреть на себя в зеркало - мне был мерзок тот Уильям со своим острым оружием, что так крепко ухватился за него. Мне был противен этот образ, в голове каждый раз горячим суховеем вставало всего одно слово: "Убийца" А что я мог поделать ещё? Внутри меня всё выворачивалось от ужаса, но повернуть назад я не мог. Какая-то часть меня всё больше и больше просила не делать это. Но, я грубо рычал на свою трусость, всё больше представляя себя - не одинокого в своих ощущениях, отомщённым за всё. Но, это картинка немного мелькала; не был я уверен в этом деле до конца. А потом, просто заставил себя забыться.