Я не мог остановиться

Совсем недолго меня захватывала угнетающая тишина комнаты, бессчетное количество тех мыслей, что терзали меня каждую минуту наравне с болью. Думы вскоре стали не только моими собственными. Я начал слышать голоса. Тихие, небольшие, но такие грустные голоса. Этот тихий смех, который звучал в моей голове несколько раз. Это не был смех радости, или какого-то удовольствия, что так присущ людям. А особенно тем маленьким обладателям, от которых он исходил. Он звучал ломко, тоненько, и каждый раз потухал во мне также быстро, как и появлялся. Это был слабый смех, что того и гляди выплеснется в слезах. Такой грустный, такой тихий... Я слышал его, и не мог сначала понять, чьи они, что это такое: всё было как в тумане для меня в тот самый миг. А грустные голоса, всхлипы казались мне ненастоящими - этакими выкрутасами моего мёртвого разума. То самое безумие, которое обуревало меня раньше. Я действительно так думал некоторое время. Но, они не затихали, заполняя мою голову каждый раз, когда я вновь вслушивался. Когда заставлял себя вновь успокоиться, и хоть как-то отбросить всякие вопросы и думы, которые не желали убираться из моей головы. Я слышал эти голоса по-настоящему. Они не были иллюзиями, или каким-то бредом от одиночества. Это были они. Они... Те маленькие дети, которых я погубил... Они все были живы. Их души живы. Они не умерли, и не канули, как я считал когда-то человеком, в "чёрную дыру". Не исчезли бесследно куда-то в черноту, которая и называется «смертью». Как я считал когда-то давно у себя дома, когда вспоминал Элизабет и Кевина, из-за которых я и пошёл на это убийство. Эти дети до сих пор живы, до сих пор здесь. Все пять убитых детей... Они все были здесь. Заточённые из-за меня. Заточённые в этих аниматрониках из-за моей глупой, ни на что не похожей мести. Той мести, которая казалась мне тогда такой значимой для самого себя. Такой чистой и слаженной, которая, будто бы, могла выпрямить мою жалкую жизнь в нужное русло. Как же всё-таки глупо было так думать... Как же всё-таки странно было мне рассуждать, незнающему всех истин, именно так... Странно, глупо и как-то по-своему страшно. Они плакали. Они горько плакали, там за дверью. Их души плакали, тоненько всхлипывая и зовя на помощь. Они не понимали, за что я их убил. За что я совершил этот страшный грех, и лишил их жизни. Они хотели освободиться, они хотели домой. Они, казалось, пытались хоть как-то докричаться до тех, кто приходил сюда. Но, каждый раз, как только они подходили к офису, перед их роботическими лицами закрывалась дверь, отрезая путь к последней надежде. Совсем, как и у меня. Но, моя закрылась довольно давно, и я ничего не мог сделать. Я мог только слушать. Мог только чувствовать. Мог только видеть... и мог только слышать: "...Почему мы здесь? Почему мы не можем уйти отсюда?..." "...Мама! Мамочка, я скучаю по тебе!...Где ты?" "...Почему он нас убил? За что?... Мы не сделали ничего плохого...Почему?..." "...Я не могу себя почувствовать..." "...Кто-нибудь, помогите нам! Пожалуйста, спасите нас..." "...Мне так одиноко здесь... Я хочу домой... Так больно, больно..." Голоса не прекращались, бывало, довольно долго. А иногда, и вовсе заседали так глубоко, что я не мог просто выбросить их из своей головы. Они становились громкими, и такими пронзительными, что она попросту начинала звенеть. Я невольно хватался за голову, пытался хоть немного унять эти всхлипы и причитания. Хоть немного отдохнуть от той боли, которую они изливали в моём мёртвом разуме. Но, ничего не помогало - я всё равно слышал их. В такие моменты, я не знал, что мне делать. Минуты долгих напоминаний тех страданий, которые я причинил этим детям, превращались для меня самого в какое-то подобие муки. Потому что было так сложно осознавать для меня в те мгновения чужую боль. Ещё не оправившийся от собственного эгоизма, что преследовал меня в те роковые месяцы, я не мог просто принять это непонятное чувство, что передавалась мне. Такое странное, продирающее всё твоё существо, кажется, до самого сердца. Я невольно чувствовал, как внутри меня, даже будучи мёртвом, всё конвульсивно вздрагивало от того ужаса, что они выплёскивали в моей голове в виде плача и зова своих мам... Если бы я только мог плакать!... Может, это как-то да облегчило бы мне те мгновения, от которых из моего разодранного горла вылетал жалкий хрип, что как-то да пытался подстроиться под обыденный человеческий, тихий плач... Я даже не знал, почему я хотел плакать от чужой боли, даже будучи мертвецом в костюме кролика, когда, казалось бы, мне должно быть всё безразлично... Я долго пытался вспомнить это слово, которое описывало моё странное состояние. Я даже не знаю, сколько прошло тогда времени, прежде чем я сообразил... "Сострадание..." Вот, что это было. Вот, из-за чего мне становилось жутко в те долгие минуты собственной дрожи, от которой я просто не знал, куда деваться. Вот из-за чего я вновь и вновь слушал, вновь и вновь пытался хоть как-то понять эту чистую, невинную, детскую боль. Всё больше хотел, чтобы по моим щекам, пронзённых эндо-скелетом, пролилось хоть немного слёз, которые могли хоть немного облегчить мою участь. Потому что я не понимал, как ещё это всё переносить. Те твёрдые, строгие слова, которые я шипел себе, будучи человеком, не имели никакого больше смысла. Я много раз пытался заглушить проростки сострадания, злобно отбросить это всё на дальний конец. Я, насколько мне хватало сил, в какие-то моменты просто кричал в темноту короткие слова, вновь и вновь хрипя от невыносимой боли разорванных голосовых связок. Обычно, мои невнятные слова обрывались в хриплом кашле, после которого приходилось глубоко дышать, дабы восстановить свистящее дыхание, и попробовать ещё раз: — П-п...рекрат-тите! Х-хватит! Я-я!... Н-не с-слыш-шу вас!... Но, этого было недостаточно, чтобы подавить в себе ростки внутренней боли, что отражалась во мне от страданий тех невинных душ, которых я сам загнал сюда. Так странно мне было ощущать чужую боль... Я стал вспоминать те далёкие дни, когда ещё был человеком, и имел свою собственную семью. Свой дом, мечты, детей. Не я ли им объяснял понятие этого самого "сострадания"? Как отец, я учил моих любимых детей - Элизабет, Кевина, Майкла - доброте, и всем тем аспектам, что подразумеваются под этим коротким словом. Под этим маленьким набором звуков, что так важно каждому, и которое я забыл. Было настолько просто, и по-своему страшно понятие того, что я просто забыл эти самые аспекты. Забыл, как каждый опустившийся в своей жизни человек, что сумел перешагнуть черту. Прогнить душой, очерстветь к этим понятием полностью, забыв какие-либо дороги. Особенно дороги к чувствам других. Наверно, впервые за очень долгое время мне было страшно за чью-то душу, а не за самого себя. Не за себя – покинутого и мёртвого – а за маленького ребёнка. Впервые за долгое время моя опостылевшая душа стала хоть как-то "пробуждаться" в моём изломанном теле. Но, слишком медленно. Так было далеко мне до полного понимания этой жизни, что я прожил... так сложно и непонятно мне было всё это осознать с самого начала, словно младенцу, что только пытается осознать этот мир. Я видел сны. Наверно, странно, что мертвец видит человеческие сны, которые состоят из событий прошлой жизни. Но, я ничему не удивлялся - к тому времени утекло достаточно много воды в днях моего заточения. Я кое-как смог смириться с тем положением, в которое я попал. Но, всё равно, я никогда не смогу смириться с самим собой до конца - так хочется вернуть свою человеческую жизнь, даже столько лет спустя... Я не спал после своего пробуждения здесь довольно долго: боль не давала мне успокоиться, и войти в то самое русло, под которым понимается это состояние. Всё жутко дрожало, туманя разум, заставляя переживать долгие минуты бодрствования: я не мог уснуть от тех ощущений, которые испытывал всё это время. Если же мне и удавалось как-то погрузиться в сон, то только когда вновь отключался, попросту теряя сознание. Сны были, обычно, от моего лица. При этом они были такие реальные, что я порой, не мог потом сообразить наличие какой-либо настоящей жизни. Той жизни, в которой растворяется этот самый сон... Это был я, Уильям. Это была Мария. Это были мои дети, мои любимые Элизабет, Майкл и Кевин. Я вновь и вновь видел перед своими глазами всю свою семью Афтонов, которую я сам же отнял у себя. Я был человеком. Какое счастье было видеть мне всех живыми, стоящими прямо передо мной! Мы разговаривали, и в наших долгих беседах проскальзывали только счастливые моменты нашей семейной жизни. Я обнимал мою дочку, и она весело смеялась. Майкл рассказывал что-то о своих успехах в школе, и не был в моём представлении тем дрянным мальчишкой в маске лиса. Он катал на плечах своего младшего братишку, и они звонко смеялись с Кевином, носясь по нашему большому дому. Не было боли. Не было страданий. Они все были живы. Никто не говорил об аниматрониках. Их просто не было, никто никогда не слышал об этих робо-зверях. Они не были известны и мне. Никто не слышал об "Укусе-87", его просто не было. Я не создавал костюмов с пружинами, не ведал об страшных вещах. Я просто жил. Я радовался, смеялся, сливаясь в унисон детских голосов... Всё больше иногда хотелось после таких снов заснуть навечно - моё состояние было больше похоже на кошмар, чем какую-то реальность. Но, я жив. И всегда возвращаюсь в эту жизнь, в эту боль, в эти загадки, в это скрипучее железное тело аниматроника. Опять становлюсь этим существом, которое я нарёк Спрингтрапом. Да, сны действительно были прекрасны. Но, не все: один сон я помню до сих пор. Он не давал покоя, от него я просыпался с хриплым криком, кривясь от боли. После него я долго не мог придти в себя, а в какие-то секунды просто был не в состоянии осматриваться и пытаться полностью проснутся. Мне казалось, что я только ещё больше сойду с ума, если ещё раз взгляну на самого себя.... Если ещё раз пойму, что случилось со мной и со всеми на самом деле. Он снился мне наравне со счастливыми, и доставлял мне самые жуткие чувства и ощущения. Я не мог их переживать ещё раз. Ещё раз чувствовать ужас, страх, чувство неумолимой потери... Перед моими глазами каждый раз раскидывалось цветным туманом это прекрасное поле. На нём пёстрым ковром светились разнообразные травы. Густые травы диковинных цветов доставали мне чуть ли не до пояса, а мои милые дети просто утопали в ней - заросли камыша, полевых васильков качались над их головами, словно необъятный океан. Ветер с востока приносил сладкий запах сирени, и я просто не мог сдержаться. Я невольно, каждый раз, глубоко вдыхал этот кристальный воздух, что звенел в моих ушах прекрасной мелодией. Или, может, это был перезвон тех маленьких птичек, что чирикали и выводили над нами свои диковинные песни. Поистине, здесь было просто прекрасно... А потом, небо заволакивали каждый раз густые чёрные тучи, и воздух становился душным. Я чувствовал, как он пропитывается сырым, ядрёным запахом прелых трав, словно бы с болота. Эта метаморфоза каждый раз надвигалась так быстро, что я не успевал просто насладиться той прекрасной погодой, что исчезла вместе с благодатным полем. "Папа, папочка! Пойдём с нами, там так хорошо!" Я долго не мог понять, что от меня хочет в эти минуты Элизабет. Она смотрела каждый раз куда-то вдаль. Она хватала мою ладонь своими тонкими пальчиками, и по-детски тянула меня вперёд. Она даже несколько раз сжимала полы моего пиджака, дабы хоть немного сдвинуть меня с места.На поле становилось холодно, и какой-то неприятный мороз каждый раз начинал сковывать меня изнутри - я не мог пошевелиться. А там, где-то далеко, за бушующими травами тёмного поля было что-то светлое... Я до сих пор не знаю, как это можно описать. Доченька каждый раз на мой вопрос отвечала, что там лучше. Что именно там, в "этой прекрасной долине" мы сможем укрыться от ненастья. Но, сколько я не вглядывался туда, куда показывал тоненький пальчик Элизабет, я ничего не видел. Казалось, что я просто слеп в тот миг - в моих глазах вставала только мутная пелена, травы закрывали обзор, и я плохо видел из-за них эту белую туманность неизвестности... Я даже не мог понять, что это за прекрасные долины! Они уходили от меня. Туда, в эту недосягаемую мне туманность, что светлыми очертаниями светилась где-то далеко за полем. Я каждый раз, не в силах что-либо сказать, наблюдал за тем, как Мария безмолвно берёт на руки Кевина. Как Майкл берёт за руку Элизабет, крепко сжимает её тонкую детскую ладошку. А потом, они уходили... Они бесшумно, словно летя над землёй, шли в этот тёплый свет, что представлялся мне каждый раз чем-то мутным и непонятным. Я пытался сдвинуться с места. Я пытался каждый раз кричать их имена, истошно вопя практически одно и то же: "Куда вы? Подождите! Не оставляйте меня, пожалуйста! Элизабет, Мария, Кевин, Майкл!..." Я заносил ногу для шага, каждый раз размахивал руками и попросту кричал куда-то вдаль. Но, всё, каждый раз, тщетно. Мои ноги, словно к ним привесили несколько тонн, очень и очень медленно вели меня к цели. Это отнимало множество сил, я не мог идти дальше. От усталости и горя пытаюсь каждый раз плакать, но опять же не выходит. Я остаюсь один в этом холодном, чёрном поле, что пронзает меня морозным ветром до костей. Здесь нет больше цветов. Они пожухли, словно сгнившая прошлогодняя трава, разнося в воздух горячие пары... Я пытаюсь бежать вновь. Стараюсь пересилить свою немощь, хоть немного продвинуться туда, где еле-еле теплится огонёк моего спасения. Где эта чудесная долина, где я могу укрыться. Но, опять же ничего - я не могу поднять и ноги. Я совершенно беспомощен, словно безнадёжно больной. А мои руки неожиданно в этот миг коченеют, и каждый раз я замечаю на них красные пятна свежей крови... Она везде. Она на моём пиджаке, моих ладонях, моей чистой рубашке. Она прилипает к телу, вызывая тошноту и отвращение. Она на моём лице, струями сочится по лбу, размывая зрение. Кровавые разводы расплываются и окрашивают пожухлые цветы. Я чувствую, как колотится до предела напряжённое сердце. Руки вновь ощущают скользкую от крови ручку ножа. Он покорно лежит в моих грязных ладонях, сверкая в серых лучах перепачканным в крови лезвием. В глазах начинает неумолимо резать, всё вокруг окрашивается, приобретая зловещие, алые тона. Я - убийца. Я убил. Я лишил жизни детей!... Они плачут, они хотят домой. Они говорят про эту долину, в которую не могут попасть. Попасть из-за меня... Я убил их, и они не могут вырваться на свободу, чтобы наконец-то обрести покой. Из-за меня... Я вновь вижу их. Они совсем как в тот вечер - эти чистые, яркие души с их плачущими лицами вызывают во мне необъятный ужас. Он, словно живой, захватывает меня всего. Я не могу противостоять ему, не могу что-либо сделать. Я просто заключён здесь. Моя душа не может вырваться из этого ада на земле. Я просто "скован". Я не замечаю, как начинаю бежать, в попытках хоть немного укрыться от своих жертв. Но, я не могу быстро бежать - травы заплетаются, и я чуть не падаю каждый раз. А потом не замечаю, как прямо передо мной возникает пружинный костюм кролика... Нет даже эпизода моей смерти. Я просто вижу себя уже мертвым. Дети плачут недалеко от меня, крича куда-то в темень поля мам и пап. А я... я не могу опять просто проорать от боли, что пронизывает меня в костюме... Я не могу освободиться. Мои движения затруднены, конвульсии ударяют горячими пластами в голову. Травы на земле обагрились от моей смерти.... Я не могу освободиться. Я, Спрингтрап, не могу уйти в эту чудесную долину... Перед моими глазами мир просто уходит в черноту, и всё. От боли, от страха и непонятного чувства того же горя хочется рыдать в голос. Но, я не могу. Горло нестерпимо дерёт от некого подобия крика, больше похожего на нечленораздельный рёв. Реальность опять возвращается на смену этого сна... Я снова здесь, в этой комнатке. Один, отбывающий свои долгие и мучительные тридцать лет...