Я не мог остановиться

"Что это за сон, почему я не вижу эту долину? Почему я не могу уйти туда, как вся моя семья?..." Именно эти вопросы я задавал себе каждый раз. Каждый раз, как только просыпался, и вновь вспоминал эпизоды того самого сна, что наподобие тех же страданий врезались в мою голову. Как и любой плод больного воображения, я постоянно старался забыть их. Хотя, это было довольно сложно. Даже такому опустившемуся существу, какое я из себя представлял. Забыть те чувства, что я испытывал каждый раз, было довольно сложно. Они и не думали как-то утихать, как обычный бред. В какие-то дни мне казалось, что они только глубже врезаются в мой разум, словно пытаются что-то донести. Если же не простые, покореженные моим положением, воспоминания и прошлое, то что-то действительно существенное. Что-то связанное с моей погибшей семьёй. Со всеми, кого я знал тогда, и так любил. Но, такие думы нечасто занимали мою голову; не хотелось мне почему-то думать, что она действительно всё ещё существует. Что она есть, только, без меня. Что погибшая дочка, сыночек живы, а Майкл, Мария где-то рядом. Где-то недалеко, что-то пытаются мне сказать. Но, недоступны мне. Я просто не мог всё ещё поверить даже после того вечера с погибшими детьми, что душа действительно бессмертна. Даже после бесконечных всхлипов и плача в моей голове я не мог это никак понять. И что и мои дети живы, даже после смерти. Живы, и знают, что я сотворил. Знают и мои мотивы, и моё убийство. И даже знают меня теперь как Спрингтрапа, а не как своего папу. А потом, пришлось поверить. Пришлось окончательно понять и поверить во всё то, что действительно произошло. Всю эту непонятную жизнь, нынешнее положение. Что можно ещё исправить и вернуть, будучи ещё живым, и что просто уже нельзя, будучи обычным мертвецом. Я не знаю, сколько прошло лет к тому самому моменту. Однозначно, что немало. Уже не помню, как всё это протекало именно в то время. Как текли эти однообразные дни, к которым волей - неволей пришлось привыкнуть, и пытаться хоть как-то разнообразить. В какие-то минуты я рылся в многочисленных коробках у стен, стараясь найти хоть что-то интересное. Что-то такое, что сможет меня отвлечь хоть ненадолго от всех тех будней. Хоть я и прекрасно знал, что ничего существенного для меня здесь нет. Может, только исписанные информационные бланки, больше похожие на наем рабочих, перепись посетителей, что-то было из меню. Больше ничего. Может, конечно, ещё детские рисунки, что рисовал маленький народец для наших персонажей. Здесь были золотые кролики, пузатые медвежата, маленькие девочки и мальчики, смешные надписи, больше похожие на подписи тех же авторов. Потому что, в основном всё это пестрело словечками «Я и Спринги», «Мой лучший день», «Это я». Детские каракули букв были выведены неумело, а порой и совсем криво. Этих небольших листочков, разукрашенных карандашами и цветными мелками, было совсем немного. Но, мне хватало тогда и этого, чтобы окончательно предаться воспоминаниям вновь. Или же рассердиться с новой силой, на все лады проклиная свою нынешнею жизнь мертвеца, вновь сотрясаясь от внезапной боли. Я отлично понимал, что моё положение никак не исправить. Никак не выбраться мне отсюда, не позвать на помощь. Ничто больше в этой жизни не поможет мне. Даже простая истина того, что я жив, никак не уместна здесь. Я просто застрял здесь на все оставшиеся годы. Я не сомневался в какой-то мере, что эти «годы» вполне могут перетечь в вечность. Ведь, мёртвый умереть не может. А значит, и мне уже не скончаться во второй раз, раз я действительно мертвец. Всё было понятно слишком хорошо и ясно, чтобы что-то ещё додумывать и придумывать. Последнее желание о думах, правда, всё равно прокрадывалось в мою голову, со временем вселяя в меня каждый раз некую ярость. Я просто уже отчаялся к тому времени на что-то надеяться, мечтать о каком-то чуде, что может облегчить мои мучения. В какие-то минуты я просто уже не мог об этом думать, утомлённый терзаемыми мой мозг воспоминаниями, глупой надеждой, хоть каких-то дум о том, что когда-нибудь этот Ад на Земле закончится. Потому что глупо было это всё, и совершенно никчёмно. И в какой-то мере по-своему страшно. А потом, в один из таких дней я просто уже не знал, как мне обуздать в своей голове все эти мысли, что так дурманили мою голову на протяжении нескольких лет. Я не мог больше надеяться, не мог и думать о чём-то другом. В тот самый миг я окончательно разозлился. Ярость охватила меня тогда от тех догадок, что пронзили мой мёртвый мозг. Я вспомнил плачущие души детей, тот самый роковой вечер, и не смог остановить неконтролируемый поток мыслей. В ту секунду мне казалось, я смог найти того, на кого теперь мог «выливать» всю боль и некое подобие страха. Мысленно, а может и, выкрикивая в темноту, только бы вырвать из своего сердца накопившуюся за долгие годы ярость. Только бы просто перестать чувствовать всю угнетённость положения. Просто перестать всё это чувствовать не только телесно, но и душевно. В ту секунду меня не останавливали даже крики в моей голове, которые на этот раз решили разбушеваться с удвоенной силой. Мне хотелось в тот миг только одного – вбить себе в разум глубже, что во всём виноват не я, а те чистые души в тот вечер. Хоть и было ясно, что всё это просто неправда. Но, я не желал даже и думать и об этом. А потом, появилась она…. Не знаю, может, это был опять сон. Я склонен верить, что это действительно так. Потому что в те секунды получилось наконец-то сделать то, что мне так давно хотелось…. — Папочка! Папочка, остановись! В первый миг я даже не обернулся. Этот чистый, тихий голосок не заставил меня даже вздрогнуть, не то, что замереть. Уже давно слышимый плач и смех в своей голове, я решил, что это всё из той же серии. Никак не может быть что-то ещё прямо здесь, прямо передо мной. Притом, в тот день я окончательно решил отчаяться, и перестать кого-то жалеть и надеяться. А значит, и отступать от задуманного я не желал. Упёрт я, да не в ту сторону. — Папа, прошу тебя, перестань! Ты же так никогда не освободишься! Услышав последнее слово, я не смог сдержаться от внутренней злобы. В тот миг я не мог терпеть, чтобы кто-то так распоряжался моей покорёженной судьбой, да ещё что-то говоря про моё спасение. Про спасение, которого не может быть! Просто не может!! Ещё не отошедший от своих замыслов, я круто обернулся. Хотя, это было большой ошибкой. Потому что, не привыкший к слишком резким движениям я просто захрипел от боли. Эндо-скелет внутри впился так, что я чуть было не потерял сознание: тихо завыл. А в следующую секунду, просто не знал, что делать. Потайную комнатку озарил яркий, чистый свет. Взглянув я чуть было не ослеп, и только потом, долгие секунды спустя, мне удалось разглядеть в этом сиянии очертания ребёнка. Я вглядывался, пытаясь сообразить хоть немного, кто бы это мог быть. Долгие, казалось, невыносимые минуты я прищуривал глаза, пытался вытянуть металлическую дырявую руку, дабы хоть немного поверить в существование этой души передо мной. Я не сомневался, что это она. Только вот, кого – я никак не мог сообразить. От боли голова начинала попросту кружиться. А когда мне удалось понять, я просто вскричал. Хотя, мне вновь не удалось этого сделать: реальность, она и во сне реальность. Мне удалось только сдавленно прореветь, мимолётно задрожав от боли, увидев знакомые мне золотистые волосы, большие изумрудные глазки, красный бантик, покоящийся в льняных прядях этого маленького ангела. Маленького, восьмилетнего ангела, который ушёл из жизни много-много лет назад. Моего ангела. Моей маленькой… - Элизабет! Не знаю, как только я вообще смог прохрипеть это имя. Разорванные связки не дали мне в тот миг выговорить его чётко, а в конце я просто закашлял: проткнутые лёгкие не давали мне быстро восстановить дыхание. Я затрясся, пытаясь унять приступ непрекращающегося кашля. Стало вновь очень больно, в голове возник туман. Даже сейчас, когда я кое-как приспособился, мне всё равно очень трудно переносить это. Как и в тот раз, много лет назад. Не понимаю, как я в тот миг вообще смог прекратить этот приступ: это было довольно сложно в сложившейся ситуации. Но спустя несколько долгих секунд я наконец-то смог вновь взглянуть вперёд. Туда, где ярким островком света стояла моя милая дочка. Она стояла прямо передо мной, маленькая и светлая. Совершенно такой же, какой я её запомнил. Я не знаю, как тогда себя ощущал. Я не знаю, как это можно описать в двух словах, чтобы сильно не загружать вас. Внутри меня были смешанные чувства. Их было много, они кипели во мне так ожесточённо, что я просто не знал, как быть. Это была и радость, эта была и боль, эта и была несуразная печаль. Я чувствовал, что вновь не могу хоть как-то унять её. Прямо как в первые годы заточения, когда я слушал причитания запертых душ. Когда вновь и вновь сострадал им, пытаясь хоть немного вникнуть в их плач. Хоть это и было очень и очень сложно. — К…как?... Как ты… жива? – эти беспорядочные риторические вопросы вырвались из моего рта вместе с жалким хрипом. С неким страхом, который я так давно не ощущал, я почувствовал, как моё сердце просто сжимается вновь. Во мне, мёртвом, вновь всё спазматически скрутилось. Я хотел хоть как-то унять всё это, и не мог: начинал непроизвольно дрожать. Особенно стало не по себе, когда мои глаза вновь вгляделись вперёд. Нет, не была моя Элизабет такой, как раньше. Не была она уже той маленькой девочкой, что беззаботно смеялась в лицо трудностям. Не была она тем беззащитным существом восьми лет, которое нужно защищать от зла. Которое я всякий раз хотел пригреть, и успокоить. Это был уже совсем другой ребёнок: повзрослевший, уж точно не думающий о каких-то шутках. Тот маленький человечек, который во много раз больше знает, чем мы, взрослые. И здесь не играет роли ничто. Ни возраст, ни детская наивность. Что же попишешь против искренней правды из уст ребёнка, что может быть во сто раз проникновенней, чем все учёные мира вместе взятые? Правильно, ничто. — Больно тебе, да? Её голос прозвучал с отдалённым эхом. Большие зелёный глазки посмотрели на меня ласково, но где-то внутри них пылал небольшой огонёк. Тёмные слёзы на светлом личике придавали всему её виду что-то похожее на строгость, нежели на обычное детское огорчение. Элизабет говорила тихо, но её чистые слова прокатились по комнате так отчётливо, что мне невольно захотелось сжаться. Именно, что захотелось: ведь, я не мог. Поэтому, мне ничего не оставалось делать, как только кивнуть. Осторожно и медленно, с тихим скрежетом проткнутого механизма, дабы вновь не вызвать очередной приступ. От волнения я боялся уже всего. И больше, конечно же, того, что Элизабет уйдёт от меня, совсем как во сне. Уйдёт, и больше я никогда не смогу её увидеть… Я просто не мог это перенести ещё один раз. — А будет ещё хуже, если ты не остановишься. Будет хуже не только тебе, но и всем. Я непонимающе взглянул тогда на дочку. Не знаю, как она могла улавливать мои эмоции по уродливой маске некогда золотого кролика. Просто, я нисколечко не сомневался спустя несколько минут нашего разговора в том, что она знала, о чём я думаю, что меня беспокоит. До того проникновенно и легко она смотрела на меня своими светлыми глазками, будто видя меня насквозь. И, похоже, тогда она поняла, о чём я собираюсь её спросить. Я уже решил вновь попытаться открыть свой нечеловеческий рот, попробовать что-то сказать, как Элизабет опередила меня: — Уже сколько лет прошло, а ты никак не можешь всё понять. Ты озлоблён, напуган, и продолжаешь гневаться внутренне на всё то, что тебя окружает. Продолжаешь проклинать невинных детей. Всё никак не можешь понять, что ты делаешь только хуже себе, и всем нам. Мы все живы, папа, все… — Что? – я с усилием выдавил этот вопрос. Он вырвался из моего рта сам по себе. Странный туман в голове, вызванный неконтролируемой болью и страхом, не давал мне мыслить трезво. Слова дочки звучали очень гулко и тихо, мимолётно ударяя где-то глубоко в груди. В первые секунды я не мог сообразить, что же до меня пытаются донести. Внутри меня вертелась только одна фраза, заставляя вновь задрожать: «Мы все живы, папа, все…» «Живы?! Как так, живы?... Неужели мои мысли, что так заполняли мою голову после сонного бреда, действительно имеют какой-то смысл?» Именно эти вопросы у меня возник в тот миг. Я невольно вспомнил то, что видел в те долгие ночи, пытался хоть немного сопоставить слова дочки, свои сны, свои думы на этот счёт. Кусочки паззла были настолько для меня неровными, что сложить из них какую-то одну картинку было крайне трудно. В голове всё разлеталось, трещало по швам. Я был бессилен в тот миг перед тем потоком мыслей и слов, которые до меня, мёртвого, пытался донести светлый человечек с красным бантиком. Всё было слишком ново и непонятно для моей грязной, забывшей сущности. Но, всё - таки, мне удалось в тот миг задать один вопрос, который достаточно долго мучил мой грешный мозг, возвращаясь каждый раз кошмарами и бесцельными думами. Я не мог понять одного из своей моей покореженной жизни. — П-почему… - я рывком вдохнул воздуха, стараясь говорить как можно чётче, дабы вновь не вызвать очередного приступа: — П-почему я д-до сих пор жив?... Почему?... Я не надеялся получить ответ. Вопрос был задан, скорее, больше из того же чувства опустошённости, скрученности. Потому что я чувствовал, что ничто не сможет пролить свет на мои мучения в этом костюме, бесцельное заточение в запечатанной потайной комнате. По крайней мере, именно так я считал всё это время, хоть и пытаясь как-то «развернуть». Но, не тут-то было. — Папочка, пойми, прошу тебя. – Элизабет передо мной глубоко вздохнула в ту секунду, будто собираясь со всеми мыслями. Она неотрывно следила за мной всё это время, и, сейчас, опустила глазки. По светлым щёчкам вновь покатились тёмные слёзы, совсем как у всех душ. Я даже и не представлял, что она ответит, и чего ждать мне. Потому что её ответ был поистине пугающим: — Пойми, это был единственный выход в твоём спасении. Я… я должна была хоть как-то тебе помочь, чтобы твоя душа не мучилась вечно…. Я знаю, что ты это всё делал со страхом, и ты даже и не хотел в какой-то миг…. Это… это я попросила, чтобы ты всё ещё был жив…. Я не знал, что и думать мне в тот миг. Сказанные выше слова ударили мне в голову не хуже той же боли от эндо-скелета. Так всегда бывает, когда слышишь давно заготовленную для тебя правду, которую ты сам не собираешься слушать. Или же просто не можешь из-за того же чувства страха от непонимания всё ситуации. Именно оно вновь обуяло мой мёртвый разум, дав волю вырваться из моего рта жалкому нечленораздельному хрипу. Если бы я был человеком, то это был бы обычный шумный вздох, который вполне мог перетечь в долгий стон. Я просто не мог в ту секунду поверить, что всё это произошло из-за Элизабет. Точнее, она попросила у этих душ, чтобы я остался жить. Жить с этой болью, будучи этим старым, потрёпанным аниматроником, что я нарёк Спрингтрапом. Жить, будучи этаким мертвецом, который не должен существовать! Притом, для спасения. Какого, и как я мог его достичь – всё это было мне до сих пор непонятно.Притом, в тот миг я действительно хрипло застонал. Впервые за долгое время мне стало вновь по-настоящему страшно. — Папочка, не бойся, прошу тебя! Ты был мёртв, я не могла допустить, чтобы твоя душа прямо так ушла на вечные муки. Я не хочу, чтобы ты страдал!... — Я и так уже страдаю…. - эти слова я практически процедил, пытаясь как можно чётче всё выговорить. Я не понимал, что всё это значит, продолжая хрипеть свою несуразную речь: — Какой смысл мне тогда что-то менять? Я мёртв, мёртв! Ничего не могу изменить!... Последние мои слова потонули в тихом шипении. Я не мог сказать какие-либо утверждения дальше, чувствуя, что поток словоохотливости попросту иссякает: внутри меня вновь всё сжалось. Правда всегда остаётся правдой. Против неё никогда ничего не попишешь, и я это знал отлично. Даже слова о какой-то там помощи, о заманчивом спасении перестали в ту секунду что-либо значить для меня. Я понимал, что недосягаемо это всё для моей прогнившей души. Если бы было всё так просто, меня бы уж давно здесь не было…. Или же, всё-таки был? Тогда, чтобы случилось, если бы я умер? Что произошло? Моя душа осталась жива, и я попал бы в другой мир, так получается? В тот мир, где твоя душа унаследует вечную, блаженную жизнь. Вечность, которая наступит после испытания жизненного пути. Но, много званных, и мало избранных. Эти слова я где-то когда-то вычитал, и не мог от потока мыслей вспомнить книгу; я чувствовал, как в моей голове что-то начинает постепенно проясняться. Неровные кусочки головоломки всех мыслей и догадок постепенно приобретали форму, хоть и очень медленно. А потом, Элизабет долго рассказывала мне то, что я упустил в своей жизни. Я не помню, как она тогда это всё описывала. Ругала ли она меня, пыталась ли меня вразумить, словно взрослая, строгими словечками. Я просто не знаю, и не могу всё вспомнить: в тот миг я просто слушал, стараясь вникнуть во все её слова. Притом, прошло так много времени. Так было намного проще, чем вести полноценный разговор – отвечать было тяжело мне на все вопросы. Если же я и должен был показать своё понимание, то получалось только кивать. И хотелось потом просто слушать. Хотелось только слушать. Хотелось только слышать и видеть. И понимать. Я не знаю даже сейчас, смог ли я понять все те аспекты, которые мне объясняла дочка. Всё то, что нужно понять, будучи живым, будучи ещё здесь, на земле. Пусть и не человеком. Но, именно здесь. Я понял, что действительно, так и есть; что за плохие поступки, как и в обычной жизни, всегда терпишь достойное наказание. И в зависимости от них тяжела плата за всё, что ты свершил; в моей голове всплыли в тот миг слова Элизабет, и я невольно содрогнулся, мимолётно зашипев от боли. Жизнь, ведь, дана каждому. Люди все учат нас добру, казалось бы, как заведено от наших дедушек и бабушек. Понял, что, наши все мамы, и мы, взрослые, просто пытаемся уберечь своих детей от вечных страданий. Получается, мы все просто стараемся подготовиться. В моей голове всплыла картинка из прошлого: так вот, что пытались донести до меня души детей в тот роковой вечер! Получается, они не хотели мне вредить. Они пытались предупредить. Они по просьбе Элизабет как-то смогли сохранить мне жизнь, когда я забрался в свою могилу. Выходит, если бы я действительно умер в этом костюме, то точно бы не выдержал приговора где-то там, далеко… Я понимал, что совершенно ужасно поступил с собой, убил свою душу: нечему было бы идти радоваться и иметь вечную жизнь. Нет никакой «чёрной дыры», в которую бесследно уходит человек. Её нет. Я, получается, действительно бы попал туда, где моя душа не знала бы покоя, совсем как сейчас. Только, в тысячу раз больней… Странно было мне удивляться своим собственным мыслям и «открытиям» дочки в тот миг, когда, казалось бы, всё уже давным-давно сказано и пересказано на множество ладов в той же человеческой жизни. Ведь не зря каждый из нас, хотя бы раз заикался о том, что нас ждёт. А иногда, совершенно безбоязненно высказывал все свои мысли на этот счёт, считая свои размышления единственно правильными. А многие просто не задумываются, отбрасывая всё это на дальнюю полочку памяти, совершенно не собираясь об этом размышлять. Впрочем, то же самое относилось и ко мне. Как вы помните, у меня у самого были свои собственные думы по поводу другой жизни, где-то за тем несчастным случаем, который мы все называем «смертью». Хоть, это и не смерть никакая вовсе. Особенно для тех, кто провёл свою жизнь так, как я… Я убивал. Я проклинал. Я злился. Я делал столько страшных вещей. Я… ужасный человек. Я ужасно злой…. Нет, никто не может быть настолько же ужасным человеком, каким я стал. Я вспомнил мимолётно свои человеческие мысли на этот счёт, и содрогнулся. Мне стало вновь очень страшно. Как же я тогда просто и невинно всё это пытался обуздать внутри себя! Притом, весь мой гнев о погибших детях был вылит именно на маленьком народце. Непростительно. Просто непростительно мне даже и думать как-то дальше о том, что всё это так просто. Что всё так просто сойдёт мне с рук, и даст возможность жить дальше безнаказанно. Мне в тот миг стала по-новому ясна поговорка, что всё тайное всегда становится явным. Явным не только в этой жизни, но и где-то далеко, где нас ждёт вечная жизнь…. Но, не для всех. И уж точно не для меня. — А тебе… - я сам не заметил, как решился задать именно этот вопрос после долгого «разговора». Потому что чувствовал, что для ответа на мои собственные вопросы нужны не только внутренние думы, но и из уст того, кто вернулся к тебе оттуда. Оттуда, где нет больше дороги назад: — Как тебе Там?... Как вам Там с Кевином,… хорошо? Не буду врать, что этот вопрос был задан не только из пустого интереса и той же жажды ответов. Я всё равно боялся за своих детей. Даже если они недалеко. Даже если я смогу их теперь увидеть, если получится. А от осознания того, что они живы, просто не мог промолчать на этот счёт. — Хорошо, папа. – глаза Элизабет прищурено взглянули в мою сторону. Она вновь глубоко вздохнула, словно боясь говорить следующие слова. Даже не смотря на то, что все они правдивы, и должны быть сказаны. Я в этом более не сомневался. — Нам Там хорошо, папочка. Но, было бы ещё лучше, если бы ты не мстил за нас…. Мне было так горько следить за тобой! Кевин несколько раз хотел явиться к тебе во сне, и я тоже, но ничего не получалось. Ты был настолько сломан, что попросту не видел и не замечал нас. А когда ты умирал…. Мы-мы просто не знали, как помочь ещё. Ты убивал себя так страшно своим грехом, убивал тех детей… папочка, папочка! От обдумывания слов дочки я не заметил, как та быстро подбежала ко мне, выкрикивая на ходу последнее слово. А в следующую секунду, почувствовал в районе шеи и сквозных прорех костюма леденящий холод. Призрачные, бледные ручки Элизабет попытались хоть немного обхватить мои покореженные плечи, из которых острыми частями торчал эндо-скелет. Плачущее личико в обрамлении льняных локонов взглянуло в мою сторону, а затем, светлая головка прильнула к выцветшему и грязному меху, из прорех которого застыли тёмные запёкшиеся струи. Я невольно содрогнулся. Отвыкший за столько лет от каких-либо действий и простых человеческих жестов, мне невольно стало не по себе. Но, всего на миг - настолько следующие секунды были для меня безмятежны и хороши. Неумело и очень медленно я тогда попытался сложить свои руки так, чтобы получилось что-то вроде ответного движения. Со скрежетом и трудом я поддался вперёд, а потом и вовсе забылся на какой-то миг. Так давно не приходилось мне обнимать кого-то, просто по-человечески поговорить с кем-то…. Эти объятия были долгими. Я ничего не пытался больше говорить. Я не пытался задавать какие-либо вопросы, некоторые из которых до сих пор оставались нерешёнными. Мне казалось, что любое моё неосторожное слово может легко спугнуть Элизабет, словно какое-то боязливое существо. В голове наравне с тихими мыслями звенел до сих пор голосок дочки, и я вновь и вновь прокручивал блаженный миг, когда меня вновь назвали папой. Хоть я и знал, что недостоин после того, что свершил, зваться им. Особенно из-за того вреда, что я всем причинил. Но, всё равно не мог в эти секунды отказаться от такой радости, как простая, чистая встреча с Элизабет. Простое объятье, которое смогло меня в буквальном смысле вновь спасти. Первый звоночек на пути к прощению. На пути к моему спасению, который я мог в любой момент уничтожить. И больше никогда не возобновить. — Уметь прощать – самое важное качество в мире. С ним способно сравниться, может, только смирение. Без него невозможно жить. Я сама не могла понять всё это до конца. Но сейчас, я хочу не только понимать. Я хочу помочь. И попросить прощения за всё, что случилось когда-то давно, папа. Знаешь, так удивительно, что всё можно решить всего одним искренним прощением. Помнишь, так говорила мама?.... Я медленно кивнул, внутренне моля Элизабет говорить дальше. Её тихий голосок переливчато журчал в воздухе, отдаваясь во всех уголках комнатки. Внутри меня всё сжималось опять в какие-то секунды, заставляя дрожать. Я даже и не знал – был это страх, или что-то другое. Мне просто хотелось побыть с дочкой ещё. Хотя бы ещё секунду. Хотя бы ещё минуточку. Только бы она была со мной… — Умей прощать и быть прощённым. Тогда, сможешь преодолеть все трудности. Ведь, ты сам это нам говорил, помнишь? Так странно, что ты забыл от горя всё это. Какой же ты стал забывчивым, папочка…. Или же, ты больше хочешь, чтоб тебя звали не забывчивым папой, но и глупеньким кроликом, а? Всё-таки, и он сам не помнит. Я почувствовал, как Элизабет улыбнулась, тихо хихикнув, по детской простоте, за моей металлической спиной. Я попытался ответить тем же, хоть и получилось очень паршиво: удалось только хрипло выдохнуть воздуха, не более. Притом, я в какой-то степени понял, что её смех не был радостным – это было что-то вроде вздоха того же разочарования, которое я слушал днями и ночами от погибших детишек. Да…. Не знаю, как мне удавалось что-либо улавливать в эти секунды, когда хотелось только спокойно сидеть, и невидящим взглядом смотреть куда-то вдаль. Быть с дочкой, слушать её тихие слова в наставление, словно маленькому ребёнку. Я даже не разозлился, когда она назвала меня «глупым кроликом». Всё-таки, так и есть – злой Спрингтрап, непонимающий ушастый. При этом опять хотелось заплакать, то ли от горя, то ли от счастья, как те далёкие несколько лет назад: желание было, сердце сжималось, но ничего не происходило. Я просто вздыхал, стараясь делать это как можно тише: всё ещё боялся. Хотелось грубо напомнить себе, что я мёртв, а мертвецы не плачут. Но, не смог: — Прости меня, Элизабет… - я чувствовал, что не могу промолчать. Притом, боль начинала заметно утихать, и связки становились податливы моему разодранному горлу. Во всём железном теле наступило блаженное облегчение. Я вновь прерывисто вздохнул, боясь и немного дрожа. Надо было сказать самое важное, пока ещё я жив. Пока могу чётко говорить, без каких-либо опасений… — Прости, пожалуйста, доченька. Просто, пожалуйста, прости меня. Я виноват, что так сложилось…. Я, правда, виноват в твоих страданиях. Кевин и ты, милые мои…. Я люблю вас! Простите меня!... Слова кончились. Я не знал, смог ли высказать в тот миг всё то, что давно жаждал выразить своим погибшим деткам. Будучи человеком, в те далёкие бессонные ночи дома, когда я не мог отойти от горя. Когда я слушал в полусне голоса воспоминаний, и каждый раз принимал их за знакомые мне. Когда мне наяву мерещилось их присутствие, и я вновь хотел сказать всё то, что не успел тогда выразить перед их смертью, когда она настигла их так скоро. В те минуты, когда я шёл на убийство, и в уме пытался хоть как-то «связаться» с Кевином и Элизабет. И сейчас, когда слушал в своей голове голоса невинных детишек, то вновь и вновь вспоминал только их. Очень смутно надеялся, что когда-нибудь я смогу вновь их увидеть, совсем как те чистые души убитых…. Слова просто кончились. И я не мог продолжать что-либо говорить. Сердце сжалось, и в следующее мгновение я издал хриплый стон. А потом, почувствовал, как по щекам разодранного костюма прошли две горячие струйки слёз: я заплакал. Именно из-за этого момента я склонен верить, что встреча с Элизабет произошла во сне. Потому что я не мог плакать, как вы сами понимаете. Даже если бы очень сильно захотел. Мертвецы не плачут. Даже если они в разодранном костюме кролика. Но, в тот миг я даже и не старался вспоминать всё это. Потому что, отвыкший от столь блаженного дара, я не был в силах заставить себя успокоиться в ту же секунду. В глазах всё поплыло и исказилось, внутри меня всё просто сжалось от некого подобия горя. Я заплакал по-настоящему, навзрыд. Просто заревел, совершенно не пытаясь остановиться. Не помню, что я тогда делал ещё. В принципе, уточнять, наверно, не имеет смысла – что же ещё делают, когда плачут? Дрожат, всхлипывают, может, стонут от того же чувства. Уж точно не смеются и веселятся. Вот и я не веселился, сотрясаясь вновь и вновь; вырывал всё то, что накопилось у меня за эти долгие годы. Вырывал в тихом хрипе, в долгом и прерывистом рёве: слёзы катились так быстро, что в один миг заболели и без того повреждённые глаза. Я даже не знаю, сколько это продолжалось. Я смог поуспокоиться, только когда услышал прямо перед собой тихий голос дочки. Почувствовал перед собой её присутствие, лёгкий холод в комнате от её чистой души. А потом, заставил себя взглянуть ещё раз, дабы удостовериться, что она здесь. И не пропустить ничего из того, что она скажет: - Я уже давно простила тебя, папочка. Мы с Кевином давно простили тебя за всё, что ты сделал в те дни с нами. И я вновь могу сказать: я прощаю тебя, отец. И я не в праве больше судить тебя, и говорить что-то ещё. Бледная тонкая рука Элизабет неощутимо прикоснулась к маске, словно пытаясь смахнуть те же слёзы. Я же просто не в силах был что-то делать и отвечать. Потому что не мог до конца поверить, что смог донести то, что так давно хотел. Плач, вскоре, постепенно стих, дав мне волю наконец-то успокоиться. Хрипло вздохнув, дабы окончательно придти в себя, я вновь взглянул в сторону Элизабет. В сторону моей маленькой, светлой дочки. Из-за невысохших слез, она в какие-то моменты расплывалась в моих глазах, словно бы исчезая. И в какой-то миг я действительно поверил, что это так: невольно пугался, резко вздрагивая. Но, только на секунду: она была со мной. До сих пор рядом, смотрела на меня лучистыми глазками. В тот миг пришлось вновь почувствовать привычную боль в теле: она возобновилась. Наступало бессилие. Как-то выразить свои ощущения от тех же стальных креплений снова не вышло: сил хватило в тот миг только на короткое слово, которое я так давно не говорил. Тихо, просто боясь вызвать приступ, или же его новую короткую вспышку: — Спасибо… спасибо тебе, Элизабет. За всё спасибо… Горло драло, я вновь вздохнул с огромным трудом. Стало опять больно, отчего потемнело в глазах. Очертания комнаты искажались, дав мне волю впасть в забытье. Пока хватало сил, я ещё несколько долгих секунд наблюдал за тем, как дочка тепло улыбается, а потом плавно отходит от меня, постепенно растворяясь в сумерках. Я не слышал её шагов, не видел теперь лица, но точно знал, что она спокойна. Что она улыбается, а по её щекам больше не катятся тёмные слёзы. Не знаю, может это был опять плод моего мёртвого разума, но я разглядел на короткий в её руках миг белый воздушный шарик. На нём она легко улетала в яркий свет, исчезала, но ненадолго. Теперь, я это точно знал. Всё зависело теперь только от меня самого, и от моего желания. А оно было Поданное доченькой, разъяснённое и крепкое. Скоро не будет боли. Скоро не будет страданий. Только бы дотерпеть, только бы выбраться… Только бы меня нашли... Спасибо вам, Элизабет и Кевин… Спасибо вам за всё… Милая Мария. Милый мой Майкл. Простите меня, если сможете. Пожалуйста, простите, если слышите меня. И… спасибо вам за всё. За всё…