Трудное решение

      Запершись в кабинете, он ничком упал на диван и бесцельно блуждал во мраке комнаты налитыми кровью глазами. Длинные пальцы, пожелтевшие от зелий и трав, неуверенно сжимали бока граненого бокала, хотя последний уже как с четверть часа был пуст. Мгновенье слабости. Но его можно было понять. После того, что случилось на уроке, минуты не проходило без того, чтобы он не укорил себя за нерешительность. Ведь он так и не осмелился испить зелья Гермионы, склянка с которым стояла теперь на его рабочем столе.       — Слабак… — Мужчина плеснул очередную порцию аквавита и, поморщившись, выпил едкую жидкость до дна. — Похоже, это единственное, что досталось тебе в наследство от папаши, — зло пробормотал он и с отвращением оттолкнул от себя наполовину опустевшую бутылку, — помимо его мерзкой дыры…       Уже в который раз Снейп заливал горе крепким магловским алкоголем, купленным в одном из обшарпанных подвалов на задворках родного Коукворта. Появившись из ниоткуда прямо перед барменом, он молча ткнул пальцем в запыленную бутылку над головой, а затем бросил перед ним сиреневую бумажку. Тот привычным жестом расправил деньги, осмотрел на просвет и без задержки выставил перед клиентом желаемое спиртное. В его пустых, безразличных глазах читалось выражение брезгливости и скуки. Очередной спивающийся неудачник из рабочих кварталов. Только и всего.       Северусу было плевать.       Он попытался вспомнить, когда в последний раз ему было настолько же паршиво, но не смог. А ведь поначалу он уверял себя, что все выдержит. И что время, назначенное Дамблдором, очень скоро истечет для них обоих. Но он даже представить себе не мог, насколько сильно ему будет не хватать ее… Ставших вдруг необходимыми, как воздух, встреч, их полуночных разговоров и бесконечных споров о магии, того, как она слушала его, приоткрыв от изумления рот, ее скептической ухмылки, ее волос, ее запаха, ее смеха… Огонек жизни, едва-едва зажегшийся и осветивший собой его унылое, однообразное существование, вдруг погас, не успев даже толком разгореться, и Снейп вдруг с отчаянием обнаружил, что он опять остался один. А ведь пока Дамблдор не поставил его чувства к волшебнице под сомнение, он, казалось, и сам не догадывался до конца, что именно к ней испытывает. Только когда Снейп невольно произнес те самые слова, так сильно удивившие директора, все вдруг встало на свои места. «Всего месяц или два назад Вы даже толком понятия не имели, что эта девочка существует». Снейп горько усмехнулся. Он-то всегда знал о ее существовании. С самого первого дня, когда она впервые спустилась в подземелья…       О, как безумно она раздражала его. Эта всезнайка, эта магловская выскочка, что всегда и во всем непременно хотела быть правой! Тщеславная, высокомерная — одна из тех волшебниц, кого он привык презирать всю свою жизнь. Она отталкивала всех вокруг себя, но ее это нисколько не смущало. И вместе с тем она не постеснялась — что тоже не ускользнуло от Северуса — открыто набиваться в друзья к Мальчишке-который-выжил. Тогда Снейп рассудил, что одним лишь желанием выслужиться «гриффиндорская грязнокровка» решила не ограничиваться и сразу пошла ва-банк. Память Хогвартса хранила множество подобных честолюбцев.       И в то же время он видел, как она таскалась за Поттером по пятам, выручая из всех передряг — в какую бы историю тот ни вляпался, как рисковала ради него жизнью, как нарушала все мыслимые правила и запреты, как защищала от нападок и постоянного давления окружающих. Чего стоили одни ее попытки подготовить мальчишку для состязаний в Кубке огня! Не говоря уже обо всем, что случилось прежде. Даже когда в школе и на самом Гриффиндоре многие стали отворачиваться от него, она — не отвернулась. И очень скоро Северусу стало очевидно, что дело тут не может быть в одном только природном честолюбии. Маглорожденная волшебница была неравнодушна к мальчишке. «Что это, если не любовь?» — говорил он сам себе в часы раздумий и невольно ловил себя на мысли, что испытывает при этом гнев. И, возможно, зависть. Вот, когда он четко осознал, что тут было что-то не так. Что-то не так с самим Северусом. Хотя он и раньше догадывался, почему юная мисс Грейнджер вызывала в нем столь сильные чувства. Она слишком напоминала ему Лили.       Но разве он мечтал оказаться рядом с ней? Разумеется, нет. Однако с каждым годом он все сильней и сильней видел в этой девочке странную, видоизмененную кальку с жизни Лили Эванс. Вернее, ее судьбы. Это сходство было очевидным, и это пугало его. По горькому опыту Снейп знал, куда именно приводят природная отзывчивость, упрямство, щепетильность и непоколебимое стремление к справедливости, когда центростремительной силой для всего этого служит такой человек, как Поттер, эта живая мишень. Вот почему Дамблдор никогда не препятствовал их странной дружбе. «Мисс Грейнджер — это совесть и одновременно голос разума всей их компании, Северус. Придет время, он им очень понадобится».       И Северус наблюдал.       Он вспомнил, как постепенно его мнение о девушке начало меняться. На ум пришла сцена в учительской, когда Макгонагалл рассказала Вектор об ее весьма эффектном способе бросить прорицания, чем безумно огорчилась Трелони. Снейпа эта новость крайне позабавила, и про себя он заключил, что девчонка была не столь безнадежной, как казалось. Ему было по душе и то, с каким презрением она относилась к высокородным волшебникам, вроде Драко, нравилось, что она заступалась за других — не только на словах, и ее было трудно сбить с толку, потому что она была сама себе на уме. Чужое мнение ее не волновало. И в этом коренилось разительное отличие Гермионы от Лили: никто не мог указывать ей, что ей следует делать. Она не просила ничьей помощи и не жалела тех, кто вызывал в других чувство брезгливой жалости, вроде простака Хагрида или домовых эльфов. Она уважала их. И смело говорила правду в лицо. Как той же Трелони. «И даже мне». Честь и отвага — это было про Гермиону. И что-то подсказывало Снейпу, что очень скоро эта девушка проявит себя, причем гораздо храбрее и бесстрашнее, нежели то довелось Северусу. Словом, она была честнее и лучше других, хоть этого и невозможно было заметить сразу.       Да, характером они отличались. Лили, куда более деликатная и мягкая, завоевывала всех вокруг, пленяя своей податливостью и теплотой. Гермиона же, наоборот, была упряма и неуступчива. Но теперь-то он понимал: то, что некогда принималось им за изъян, в действительности оказалось ее силой. Без волшебницы Поттер никогда бы не справился и с половиной тех препятствий, что выпали на его долю. Так что Дамблдор с самого начала был прав, ибо сумел разглядеть это в ней куда раньше зельевара.       Однако переломный момент в его сознании случился, когда Люпин, обратившись на выходе из хижины, собирался напасть на друзей. Снейпу тогда не оставалось ничего другого, как только закрыть собой подростков и попытаться спасти их жизни. Палочки у него не было. Позже, когда Дамблдор указал ему на благородство этого поступка, Снейп презрительно фыркнул и заметил, что всего лишь действовал согласно их плану и своему собственному обещанию — защищать мальчишку. Хотя это и не вполне было так. Но тот ему возразил: «И все-таки Вы, будучи безоружным, встали на защиту этих детей точно так же, как когда-то это сделала Лили. Простите меня, друг мой, но в этом событии я склонен видеть много знаменательного». Ну, конечно! Знаки. Дамблдор во всем хотел видеть знаки и таинственные знамения. А ведь в тот июньский вечер ничего такого не произошло. Оборотень сбежал, и случись все иначе, они бы просто оказались мертвы. Не было бы никакой великой жертвы или защиты крови, пролитой ради невинного ребенка — были бы только трупы и конец истории. Никакой тайны — лишь банальная, жестокая смерть. Вот, какую мысль он пытался донести до Гермионы.       Сам Снейп долго размышлял об этом, ибо времени у него было предостаточно. Но он не мог не признать одного. В тот роковой миг, когда чудовище намечало себе жертву, первое, что пришло ему на ум, была отнюдь не мысль о необходимости защитить сына Лили, а то, что он не мог допустить, чтобы и эту маглорожденную волшебницу постиг такой же злополучный конец. Он просто не мог позволить этому случиться снова. Ибо если для него в этой жизни уже не было никакой надежды — одни только сожаления — то хотя бы для нее она должна была существовать. И вот, после знаменательного события под Ивой что-то неуловимое в нем изменилось. Злоба и раздражение, которые Снейп всегда испытывал при виде девушки, неожиданно отступили, отпустили его. И с приходом сентября он впервые ощутил радость наравне с привычной хандрой, связанной со смертью матери и убийством Лили; радость от того, что девушка осталась жива, и что у нее впереди была еще целая жизнь…       Снейп размашисто ударил кулаком по полу.       «Так как же так вышло, что теперь он сам, своими собственными руками, причинял этой девочке зло?!»       Приступ отчаяния вырвал его из пьяного оцепенения, и Снейп разом вскочил с дивана. Все вокруг расплывалось, но, помотав головой, он заставил себя подойти к окну и распахнуть его настежь. Внутрь покоев тотчас ворвался мелкий, колючий снег. Он закрыл глаза и тяжко выдохнул. Такой простой человеческий жест, который нельзя было позволить себе за границами этой комнаты.       — Извечный притворщик… ты снова стал собственной тенью.       Осознание реальности было болезненным и горьким. Но он, наконец, почувствовал, что все эти годы, проведенные им в замке после смерти Лили, он на самом деле и не жил. А если жил, то какой-то не своей, а чужой, призрачной, жизнью. Так, словно сам себе никогда не принадлежал, лишь выполняя чужую волю — без собственных желаний, мыслей, чувств. И глядя в ночную тьму, Снейп прошептал:       — С ней я хотя бы мог притвориться человеком, — а про себя подумал: «Хотя кого я обманываю? С ней я мог быть самим собой».       Зачерпнув снега с каменного подоконника, он приложил его к горящему лицу. Да так и замер, ощущая, как тот тает, просачиваясь сквозь пальцы, и холодит чувствительную кожу, скатываясь вдоль запястий вниз. А затем вздрогнул, когда раздался знакомый стук.       — Гермиона, — одними губами прошептал Северус, украдкой приблизился и, приказав, — Силенцио, — щекой приник к деревянным панелям.       Не сразу ему удалось разобрать слова и звуки, что просачивались сквозь препятствующую им тяжелую дверь. Но понемногу до него донесся тихий, сдавленный плач волшебницы. Это была она. И он тут же бросил машинальный взгляд на стол и зелье с запахом кипариса, что он так и не осмелился попробовать.       — Северус, пожалуйста! — донесся до него очередной обрывок голоса Гермионы. — Пожалуйста! Пожалуйста, услышь меня, — слова ненадолго прервались, потонув в новом глухом рыдании. — Умоляю тебя, Северус! Прошу, впусти меня, — снова рыдания, потом тишина. — Северус… я прошу тебя…       Это было жестоко. Волшебница умоляла его открыть, поговорить с ней, позволить прояснить все между ними, и объяснить ей, наконец, что не так. Он слышал, как она упоминала их последний разговор под деревом и его прощальный дар — пурпурные цветы гиацинта; как говорила что-то о Люпине, обвиняя его во всем, что произошло; как ругала его за то, что тот долгое время следил за ними и что это было по-человечески бесчестно; как ей самой тяжело без него, и как жестоко он поступает, делая вид, что ее не существует, вновь… И каждое сказанное ею слово прицельно ударялось в крепость его сознания, словно маленькие камушки, растворяясь в глубине души, пробивали в укреплениях мужчины широкую брешь. Так, слово за словом, как камень за камнем, они бередили его сердце, душили его уже в его собственных сдавленных рыданиях… Она была во всем права, и он ненавидел себя за это, но поделать ничего не мог.       «Нет, нет! — убеждал он сам себя, отгоняя навязчивое желание распахнуть дверь и, прижав девушку к себе, не отпускать ее до самого рассвета. — Нельзя! Дамблдор… У меня был уговор с Дамблдором. И только если старик не сдержит его, тогда и у меня не будет причин держаться своего слова. А до тех пор… до тех пор я бессилен».       И Снейп издал задушенный стон.       — Северус…       По ту сторону безгласных покоев Гермионе вдруг почудилось его легкое дыхание, и сердце ее забилось. Ей было одновременно и страшно, и сладко произносить это имя. Даже в такие минуты, когда казалось, что мир рушится у нее под ногами, было так чудесно позвать его по имени, даже зная, что он не откликнется на ее зов. Но эта же самая мысль пронзила ее насквозь, словно кинжалом.       — Северус, я больше не могу…       Она вдруг представила, что Снейп больше никогда не заговорит с ней, никогда не посмотрит на нее: она так и останется для него навечно белым слепым пятном его сознания. И от этой мысли душу Гермионы немедленно сковал ледяной ужас. Худшим на свете ей представлялось именно это небытие в его глазах. Да было в сто раз лучше, когда он кричал на нее, ругал, унижал, высмеивал, но он был таким живым, таким осязаемым, а теперь она осталась совсем одна, словно посреди холодной одинокой пустыни. И он не знает о ее существовании, не может ее увидеть… В новом, внезапно нахлынувшем на нее приступе рыданий она упала перед безжалостной немой дверью. Ее рука скользнула вверх над головой, нашла низковисящее тяжелое кольцо и едва-едва постучала. Она хотела стать ближе к нему, дотронуться хотя бы до ручки двери, ведущей в его комнаты, и уже вслух она прошептала:       — Это неправда, Северус… Я существую… Я не невидима… я… а этерно… туа рес, Северус…       Слова произвели в нем эффект разорвавшейся бомбы. Обессиленный, он сполз вниз, тяжело привалившись к двери спиной, и впился в лицо руками. Буквально вжавшись всем телом в массивную дверь комнаты, он рычал, колотил ее, бился в нее, скрежеща зубами и сдавленно хрипя, но он не мог, не мог открыть ей. Снейп почти заскулил от отчаяния и тоски, когда она была так близко к нему, но наконец он затих, распластавшись на пороге и протягивая к ней руку. А в полушаге от него, совершенно сломленная, плакала перед входом в его покои укутанная в плащ-невидимку Гермиона, не подозревая даже, как в то же самое время в каких-нибудь десяти сантиметрах от ее содрогающегося от страданий тела по его лицу тоже катятся скупые слезы, и губы безмолвно шепчут ее имя…       «Если я открою сейчас эту дверь, — на грани сознания подумал Северус, — я не смогу приказать ей вернуться в башню. Только не теперь, когда я пьян и больше всего на свете хочу снова ощутить ее в своих объятиях». Так, приняв, наконец, окончательное решение, Снейп встал напротив двери и приказал: «Сигиллум!» И все, что до сих пор существовало за пределами этой комнаты, для него мгновенно исчезло.       Прошло много времени. Она ушла, он знал это. Но Снейп все равно долго не осмеливался открыть дверь. Когда же наконец решился, то обнаружил, что на истертом пороге, дожидаясь его, лежит маленький пучок пожелтевшей сухой травы. Неуверенным движением он поднял его. «Покорность, — пронеслось в голове, и в ту же секунду он с отчаянием хлопнул дверью. — Покорность?!» Сердце пронзила зимняя стужа, так сильно напоминающая страх. «Неужели она смирилась? И сегодняшний день стал последней каплей?» Он был уверен, что она дождется его. «А теперь, — быстро додумывал он, — а теперь, может быть, все пропало… И я потерял ее. Навсегда». Мысль эта была для него нестерпима. Снейп заметался по комнате, как зверь, лихорадочно соображая, что же делать, как вдруг услышал новый стук. «Вернулась?!»       Он опрометью кинулся к двери, рывком распахнул ее и замер. На пороге стоял Люпин. Глаза широко распахнуты, правая рука зависла в воздухе для повторного стука. Снейп молча глядел на него, ожидая, что тот ему скажет, однако Люпин, как нарочно, оставался нем. Было ясно, что он не ожидал застать хозяина в столь растрепанных чувствах, и ошеломление, запечатлевшееся на его лице, привело Снейпа в состояние мрачного злорадства. Он даже не подумал приводить себя ради гостя в подобающий вид. Да и кого он, собственно, величал тут гостем?       — Люпин… — протянул он, и лицо зельевара тронула тень брезгливости. — А тебе что здесь надо?       — Я… — помедлил было волшебник, но быстро взял себя в руки. — Северус, мы можем поговорить наедине? Мне бы очень не хотелось, чтобы нас… вот так видели. — И при последних словах Люпин неопределенно махнул куда-то в сторону.       Снейп желчно усмехнулся, представив себе открывшуюся картину глазами самого Люпина. Вместо прекрасно скроенного черного сюртука, украшенного драгоценной булавкой и великолепным галстуком, на нем висела мятая рубашка с распахнутым воротом и грязными разводами на рукавах. Вдобавок к тому опухшее, землистого цвета лицо, сорочье гнездо на голове и тяжелый запах крепкого алкоголя, пропитавший насквозь всю комнату. Да, зрелище должно было быть незабываемое.       В подчеркнуто галантной манере, в которой даже не пытался скрыть ехидство, он предложил Люпину войти, затем закрыл за собой дверь и, кивком головы указав на ближайший стул, сам присел на краешек рабочего стола, готовый слушать. Однако тот проигнорировал сей жест и предпочел остаться как есть, нервно заламывая руки.       — Я пришел сказать, что около двух часов тому назад ко мне в покои заходила Гермиона, — выждав подобающую паузу, поведал ему Люпин. — Ей известно, что это я вынудил тебя с ней расстаться. Ума не приложу, как она узнала… Ты ведь ничего ей не говорил, верно?       Он с беспокойством поглядел на собеседника, но тот лишь сухо покачал головой. Глаза Снейпа при этом сузились, а рот вытянулся в прямую.       — Так я и думал… — Люпин тяжело вздохнул. — Гермиона очень на меня разгневана. Даже не припомню, чтобы мне приходилось видеть ее такой раньше. Влетела в гостиную и с порога заявила, что «она все уже знает», «как я мог», «это не мое дело» и все в таком духе… — О том, что он следил за ними по Карте, и Гермионе было об этом известно, Люпин вновь предпочел умолчать. — А под занавес объявила, что больше не станет приходить ко мне, чтобы варить зелье…       При этих словах Снейп, хмуро уставившийся куда-то под ноги Люпину, невольно поднял глаза.       — Да, это она готовила для меня противоядие, — видя его неприятное изумление, вполголоса признал Римус. — Гермиона всегда умела уважать чужие тайны, тебе ли это не знать… Без нее я бы не справился, а ни к кому другому я не мог обратиться. Это же унизительно, что профессор ЗОТИ даже не в состоянии позаботиться о себе самом и сварить необходимое лекарство. А ты бы, несомненно, отказал мне. Да и как мне было просить? Я и так вас всех подвел тогда, у хижины.       Люпин склонил голову, пряча глаза и не решаясь смотреть на Снейпа. Он чувствовал, как тот прожигает его насквозь взглядом, полным злобы и, может быть, даже ненависти, и вполне верил, что заслужил это. И все же он ждал, однако Снейп не проронил ни единого слова понимания и поддержки. Он так и не смог простить Римуса, да и вряд ли когда-нибудь хотел.       — Тогда я подумал, ну, и поделом мне. Только ведь она гораздо лучше любого из нас, ты же знаешь. Гермиона не захотела бросать меня на произвол судьбы и решила наказать иначе. — Тут Люпин невесело улыбнулся. — Она призналась, что разочарована во мне, потому что всегда знала меня как деликатного и чуткого человека, а я позволил себе влезть «своими грубыми руками» туда, где не бывает места для третьего… Хуже всего, в ее лице я потерял друга, и потому впредь она уже не будет приходить ко мне, но станет приносить уже готовое зелье. Говорит, у нее есть проверенное место как раз для таких случаев. Можешь себе представить? — Он издал печальный, отрывистый смешок. — А ведь мне далеко не все равно, упал ли я в ее глазах или нет, Северус. Она единственная поверила в меня, когда никто еще не знал о моей болезни. И одна из немногих, кто защищал меня до самого конца. Я бесконечно ценю и уважаю ее, поэтому… да, она действительно меня наказала.       Он говорил и не замечал, что этот нежданный порыв непрошенной откровенности вызывал в собеседнике одно только отвращение. С каждым словом Снейп все больше убеждался, какой же Люпин подлец, и чаша его терпения стала давать трещины.       — Так что она все знает, — подытожил Римус. — Кроме одного. Я умолчал о вашем договоре с Дамблдором, поскольку мне показалось, что Гермионе ничего пока об этом неизвестно…       — И что же ты хочешь мне всем этим сказать? — с неуловимой угрозой проронил Северус. На его скулах уже ходили желваки, но в полумраке комнаты Люпин этого, кажется, не заметил.       — Только то, что ты сдержал свое обещание. Мне известно, что после нашего разговора она пошла прямиком к тебе, однако ты не впустил ее. И я рад, что…       Черные от ненависти глаза неожиданно блеснули, словно две ночные молнии. Так этот проклятый оборотень продолжает следить за ними?! Почти мгновенно перемахнув через всю комнату, Снейп в два прыжка оказался на расстоянии ладони от Люпина и, схватив того за грудки, глухо прошипел в искаженное испугом лицо:       — Что ты?! Что ты?!       — Я рад, что ты принял это решение, Северус, — с трудом сглотнув, выдавил из себя Римус, но, видя, как тот склонил голову набок, настороженно к нему присматриваясь, объяснил, — что ты перестал с ней видеться, позволив Гермионе отныне самой решать, каким будет ее дальнейший путь. Так я ей и сказал…       Повисла гнетущая пауза. Снейп побледнел, как полотно. Уголки его губ дернулись, а пальцы, мертвой хваткой вцепившиеся в видавший виды пиджак, мелко задрожали.       — Я понимаю, — с жалостью глядя ему в глаза, вдруг снова заговорил Римус, — рядом с Гермионой тебе кажется, что ты становишься лучше, что у тебя появится второй шанс, и однажды ты сможешь стать другим человеком. Но дело в том, что это всего лишь иллюзия. Мы те, кто мы есть, Северус, результат того груза, что мы несем на своих плечах, и нашего злополучного прошлого. Поэтому я считаю, что никто из нас просто не заслуживает их любви. Ни ты Гермионы, ни я — Доры. Вот и все.       — И ты решил за нас обоих?! — воскликнул Снейп, не поверив своим ушам.       — Получается так…       — Вот почему она рыдала у меня под дверью, — догадался Северус. — Все это снова из-за тебя. И весь твой жалобный треп был лишь напутствием к моему новому одиночеству…       Рука сама собой поползла к чужой шее.       — Какое же ты ничтожество… — размеренно прохрипел мужчина, склонив голову, и вдруг отпустил Люпина. — Вон…       Но Римус не двигался. Тогда Снейп истошно заорал ему прямо в лицо:       — Пошел-вон! — и, ухватив за шиворот, выкинул Люпина из комнаты прямо в темный зев коридора.