Записки об Инквизиции: острые уши, острые рога

      В Скайхолде ясные звезды. Большие, близкие: руку протяни — и кончиками пальцев достанешь до серебристого окоема. Сквозь кроны видно совсем другие: далекие, холодные, тусклые. В лесу звезды определяют твой путь. Упустишь из виду, собьешься, зазеваешься — сгинешь в густом затхлом мраке коварной чащи. Ни умница-галла, ни преданный охотничий волк, взятый в друзья и провожатые еще несмышленым волчонком, не выведут из черного бурелома. Поможет лишь милость Андруил и Гиланнайн, если молить, как нужно; а услыхав верное слово, раскинет крылья поверх страшной беззвездной ночи сама Митал-защитница — только так спасенье придет, и Фен’Харел не услышит шагов, не возьмет след в примятой траве.       Лавеллану не выбраться из своей чащи, из круговерти быстрой, невнятной шемленской жизни — слишком глубоко забрался, позволил чужим порядкам пустить корни в сердце. Невидимые цепкие руки людей и союзников Инквизиции — его Инквизиции — что ветки хватаются за одежду; взгляды царапают-гладят открытую кожу; слова шепчут округ листвой на ветру. Им восторгаются, за него просят Андрасте, порой клянут бранным словом, осуждают за сделанный выбор, но равнодушных, кажется, нет ни в одном уголке Тедаса — слишком громким стало его имя.       Анаитар Лавеллан не желает к себе ни всеобщей любви, ни ненависти.       Скайхолд — дерево, камень, глина, полотнища хлопающих на ветру знамён, чахлые ростки целебных трав в садике внутреннего двора, а еще пар из кухонь и сырость винного погреба, лязг солдатских мечей на учебном ристалище и карканье ученых почтовых воронов. У крепости, дома новообретенного всем им, есть сердце-зал, в зале на троне — Инквизитор, и пока бьется в нем жизнь: дикая, гордая, не склоняющаяся в шемленском подобострастье — Инквизиция будет.       Холодного, давящего серого камня в Скайхолде больше всего. Лавеллан просыпается иногда в поту, от липкого страха — горечь на языке. Чудится, что потолок в следующий миг рухнет точь-в-точь на него. Глупости это: никто не отвел бы ему комнату наверху, будь она опасна. Каменщики сотню раз все проверили, за ними — агенты Лелианы, живые тени, ничего не оставляющие без пристального внимания, но...       Покои Инквизитора скромны. На постели — несколько теплых одеял, призванных спасать его от пробирающего до костей дыханья Морозных гор, груда мягких цветастых подушек; плотные занавеси зеленых тонов (с «долийскими» узорами, как же) закрывают светлые высокие окна с мудреными витражами, тянущимися по верхней кромке. Душно. Душно, душно, сердце ошалело колотится в клетке ребер, мечется загнанной галлой, как сам он — по древней крепости и всему Тедасу, не зная покоя.       Джун, чей валласлин отмечает его лицо, не внемлет сбивчивым молитвам. Дарителю ремесел нечего ответить Вестнику людской пророчицы.       Лавеллан перестаёт спрашивать Творцов, зачем он здесь: гарь Убежища навсегда пропитала легкие, не выкашлять.       Если для победы над Корифеем нужно уверовать в Создателя — он уверует.       Если его боги глухи, слишком слабы, чтобы покарать моровой тевинтерский ужас, возомнивший себя ровней им, — они не его боги.       Если одолеть Старшего можно лишь заняв их место — он займет.       Шемленскую кровать с каждым днем все сильнее хочется растерзать, расколоть, сжечь огненной бурею, и однажды Анаитар собирается с духом. Середину покоев теперь гордо украшают обломки раскрашенного мертвого дерева, располосованные простыни, выпотрошенный пух из подушек, похожий на первый снег в конце осени.       Здесь невозможно спать.       У Блэкволла сон чуткий — все из-за суровой выучки Стражей — и на появление Инквизитора в конюшне он довольно скоро поднимается со своей постели: темный силуэт виднеется на втором этаже.       — Я не помешаю, — негромко оправдывается-заверяет Анаитар и, перекидывая тонкое покрывало на другое плечо, идет к стойлам. Безошибочно находит в темноте то, в котором держат его ферелденскую кобылу и укладывается на горько пахнущую подстилку, прижимаясь к лошадиному боку.       Утром он находит себя укрытым стеганным поддоспешником. Блэкволл. В острое ухо тычутся теплой мордой, по-доброму фыркают, обдавая жарким дыханьем. Анаитар хочет угостить любимицу яблоком, но быстро вспоминает, что с собою ничего не захватил. Где-то близко разговаривают, стучат молотом по наковальне, тихонько поют и смеются — в Скайхолде вовсю уже кипит жизнь. Надо возвращаться скорее, не то еще тревогу забьют.       «Инквизитор потерялся в собственной крепости», — весело думает Лавеллан и садится, скрещивая ноги, вытряхивает из рыжей копны жесткое сено. Жаль, под рукою нет гребня, приходится кое-как расчесываться пятерней, благо, не все свалялось и запуталось. Попасться кому-нибудь важному на глаза таким — заспанным, неумытым, растрепанным и пахнущим лошадьми — перечеркнуть все труды и старания Жозефины. Ей (а заодно Лелиане) и так наверняка уже поведали о том, что он сотворил с кроватью. Дорогой и орлесианской, между словом.       — Что ж вы так, ваша милость, — ворчит рядом старик Деннет, — Вставайте-ка. Простынете еще.       «Долиец, что с него взять», — читает Лавеллан во взгляде главного объездчика, и доброе расположение духа тотчас оставляет его. Оправив одежду, сполоснув лицо и найдя свое отражение в ведре вполне сносным, он возвращается через кухни. Его узнают и не гонят, тотчас собирают простую трапезу для одного. Он быстро ест, притулившись в углу. Начинается новый день, несущий с собою новые хлопоты. Тоска в душе — плохая советчица, когда на кону Тедас, слишком большой и тяжелый для плеч одного долийца.       День, к тому же, ныне особенный: люди Каллена должны вернуться с вестями от клана.       — Ma serannas, — благодарит он торопливо и выходит.       У Жозефины на совете глаза грустные. «Все-таки доложили», — мрачно думает Анаитар, бесцельно разглядывая карту. Жози не только заключает союзы и шлет ответы на горы Инквизиторских писем — большие горы, правда, оставляя ему, — но и старается, чтобы у каждого в Скайхолде был уютный собственный угол. В казармах разве не вводит утонченные порядки, там Каллен главный. Лавеллан в какой-то миг чувствует, как от стыда начинают гореть кончики ушей. Лелиана прерывает отчет и пристально смотрит — кажется, еще немного — и вытащит наружу все его мысли. Сестра Соловей может.       — Инквизитор?..       — Все… хорошо. Я задумался. Ir abelas. Повтори последнее?..       Лелиана проговаривает все с начала — Анаитар за это благодарен. И ей, и агентам, и всем, чей труд позволяет Инквизиции расти и крепнуть, но сейчас его больше беспокоит Каллен и бумаги, которые тот мнет в руках. Неужели дурные вести?       Неужели он не успел?..       — Что с моим кланом? — глухо спрашивает Лавеллан. Чистая рука, которой он опирается на стол, неосторожно соскальзывает. Вниз летит несколько фигурок с Долов.       Знак?..       — Наши солдаты подоспели вовремя, — Каллен заметно оживляется, выпрямляет спину. Грудь колесом, настоящий рыцарь. — Все живы.       В ушах шумит. Анаитар не верит. Просит бумаги. Буквы отчего-то становятся чужими — не разобрать; он принимается за первое предложение трижды, прежде чем понимает смысл. Из сердцевины грубых серых листов вдруг выскальзывает один, небольшой, сложенный вдвое. Инквизитор и командор едва не сталкиваются лбами, силясь его поймать.       Самый большой страх Лавеллана в этот миг — открыть сухую правду в маленькой бумажке, случайно затерявшейся меж остальными. Он разворачивает ее и жадно вчитывается в первое слово.       «Da’len».       Ему пишет Хранительница Истиметориэль. Послание полно тревог, а между ровных строчек сокрыто все тайное, что только может быть у Хранителя и ученика-Первого. Анаитар знает: даже Лелиане не разгадать их шифра: слишком много личного, образного; слова цепляются одно за другое побегами вьющейся лозы.       Не для шемленского взора и ума, каким бы пытливым он ни был.       Бумага пахнет свежей краской на аравеле, вечерним костром, молоком галл и выделанными шкурами. Лавеллан… забывает на несколько мгновений о серой каменной толще, в которую он заключен со всех сторон. Стены древнего Tarasyl'an Te'las раздвигаются, словно прутья огромной клетки. Над головою сплетается зеленый узорчатый свод, ноги тонут по щиколотку в мягком разнотравье.       Тоска, стена черной и страшной чащи в сердце, отступает до нового утра.