Записки об Инквизиции: острые уши, острые рога

      Говорят, жилища часто похожи на своих хозяев: они вбирают их запах, привычки, манеры, впитывают их мысли… Быть может, все совсем наоборот — пойди отыщи правду в хитросплетении людских поверий — но никто, из видавших воочию Инквизитора Адаара, не посмеет усомниться, что Скайхолд под стать ему. Оба большие, серые, крепкие. Даже изломанные старые башни, осыпающиеся кое-где при одном лишь взгляде на них, издали походят на рога. Не закручиваются только.       Пустая крепость, распахнутая для ветров и случайных путников, радушно принимает поредевшую, измотанную переходом Инквизицию. Это ли не чудо Андрасте — найти в безжизненных снегах Морозных гор новый оплот и приют для уставших и раненых?.. Асааранду, едва он в числе первых минует мост, охватывает странное чувство тепла, будто он… входит под сень дома, который много веков ждал хозяйской руки — и только его. В Убежище было не так.       Адаар плохо помнит, как выбирается из-под завалов, сплевывая кровь и кое-как отгоняя от себя назойливых тварей из Тени. Якорь пульсирует волнами боли, отдающими в гудящую голову, ребра ноют, тяжело дышать — хорошо, если легкие целы, а не проткнуты в паре мест ненароком и кровавят. Поднимается ветер. Стряхивает с деревьев снег за шиворот, кидает в лицо, слепит глаза.       Вместо Песни Света на язык просятся одни ругательства.       Демонова метель. Демонов Корифей со своим демоновым драконом.       И все же… Адаар славит шепотом Андрасте, что уберегла и на этот раз. Если после всего он еще в силах передвигать ноги, пусть и утопая по колено в сугробах, то только потому, что Ее воля ведет.       Убежище должно было пасть. Вера его — закалиться в огне и страхе. Искупление за невинную кровь Вестник получит, лишь одержав победу над древним тевинтерским злом. Предназначение наконец ясно.       «Когда-нибудь ты совершишь нечто особенное, Аса», — улыбается сквозь сплетенье лет Преподобная Даная и гладит его, побитого злобной сворой старших мальчишек, по едва выступающим шишечкам рогов.       Адаар держится за отбитый бок, вторую руку прикладывая к уставшим глазам. Мокрые от налипшего снега ресницы смёрзлись, смотреть трудно. Уже видя неясные отсветы костров, он все же падает. В двух шагах зовут Каллена и Кассандру, громко скрипит наст. Подумав, что огонь легко может выдать их, если у дракона вновь в крыльях ветер, а двоим даже крепким людям ну никак не дотащить его здоровенную васготскую тушу поближе к теплу, Асааранда рушится в забытье.       Когда он приходит в себя, и после недолгого разговора мать Жизель вдруг принимается петь о новом рассвете, который непременно придет, а прочие вдохновенно подхватывают (О Создатель, Каллен, ну ты-то куда) — Адаару сперва хочется заткнуть уши, потому что голова по-прежнему болит так, будто в ней дерется сотня маленьких васготов; затем — заорать на всю эту благочестиво-дурную толпу, чтоб перестали немедленно. В горах полно венатори, где-то в разрушенном Убежище в снегу мечется в бешенстве Корифей, а еще дракон… Если их найдут, спасительного требушета под рукою у Асааранды нет. Вот Бык не поет — хотя бы у него мозгов хватает. Еще бы: в Бен-Хазрат дураков не берут. Солас тоже молчит, со своего места цепко разглядывает руку с Якорем, что едва мерцает потусторонней зеленью. Когда песенное сумасшествие в лагере стихает, и люди разбредаются по своим лежакам — кто успел утащить что с Убежища, кто лапника нарвал, — они коротко переговариваются.       Солас знает, куда идти.       Возраст эльфов определить непросто. У тех, кто перестал быть ребенком, но еще не превратился в старика, невозможно вовсе. Вот и Солас такой: лицо вроде гладкое, жесты подвижны — у магов вообще ловкие руки, этого не отнять, — но глаза — будто не один век живет. Может, от многих знаний раньше времени взор поблек: Солас ходит по снам охотнее, чем по яви.       И в Скайхолд их приводит остроухий мудрец-отступник, отдавая всю славу Вестнику Андрасте, нареченному Инквизитором. Сам скромно остается в стороне. В тени.       Адаар не боится ни магии, ни демонов — это, как и вера в Создателя, отличает его от других васготов и кунари, но присутствие Соласа… заставляет настораживаться всякий раз, когда случается их беседа. Скайхолд выстроен эльфами много веков назад, быть может, древние тени или ветер в щелях доносят Соласу каждое его слово… Адаар потому приходит к Лелиане в молчании. Вкладывает ей в горячую руку сложенный вчетверо листок.       — Я поняла вас, Инквизитор, — слова мгновенно тают в свечном жаре, едва увидев свет.       Следите за Соласом.       Все это происходит уже после того, как крепость мало-помалу обживают, а каждый подыскивает себе угол. Здесь холодно. Время Скайхолд стороною не обошло: осыпаются стены, в провалах гудит ветер и шатает наскоро возведенные леса; в башне, где ночует Каллен, сквозь прорехи в крыше видно прозрачно-колкое горное небо. Женские комнаты Адаар велит устроить с юга: они сохранились получше, и там теплее. В поместьях Вольной Марки всегда делали так, разговоров о том он довольно наслушался в Вало-Кас. Себе Адаар забирает самый верх. Не потому, что он глава Инквизиции — просто там тихо. Можно побыть наедине со своими мыслями, разгрести бумаги и посидеть над картами. Можно провести время в молитвах и заботе об оружии.       Через месяц Асааранда готов писать семьям погибших в Убежище. Лелиана приносит ему в комнату списки; несколько бессонных ночей Инквизитор проводит с пером в руках. Горько становится: он не всех знал по именам, не может теперь припомнить всех лиц, но о каждом нужно написать так, чтобы не повториться, найти те самые слова утешения — как всегда получалось у Преподобной Данаи, кто бы ни приходил к ней. Сухие соболезнования, набросанные наскоро и бездушно, только разозлят людей. Ужасно не хватает рядом болтуна Каариса — у того вышло бы всяко лучше.       Вороны разносят печальные вести во все концы Тедаса, но отчего-то на душе у Адаара по-прежнему тяжело.       Сперва он хочет отдать все на откуп матери Жизель, чтобы та каждое утро читала по погибшим молитву, но затем взваливает и эту ношу на себя, поднимается всякий день еще до рассвета, чтобы успеть.       — Где пропадает Инквизитор? — вопрошают недовольно с явным орлесианским акцентом за тонкой дверью, выводящей во внутренний двор. Кто-то из важных господ приехал на него поглазеть. На рогатого варвара с зеленой меткой, отправляющей демонов обратно в Тень.       — Его милость молится за погибших в Убежище, — ответствует Жозефина. — Он непременно встретится с вами позже.       Слышатся шаги, разочарованные гости уходят. Это хорошо: Вестнику часто мешают говорить с тою, по чьему велению свершается его судьба. Из-за этого иногда он даже путает строки.       Потрескивает пламя толстых церковных свечей, щелкают четки снежного обсидиана — серого, подобно самому Адаару, и испещренного крупными угольно-черными крапинами. Бусина идет за бусиной — как и заученные имена. Когда пальцы натыкаются на андрастианское солнце, что вырезано из теплого старого вяза, Инквизитор позволяет себе краткий отдых.       — Щемит в груди. Пламя, пламя. Сколько их. Почему допустил?.. — шепот горячий и скорбный вязнет в темноте углов. Коул везде — и нигде вместе с тем. Будто занял часовню всю.       — Я хочу помочь, — раздается над самым ухом.       — Нечему тут помогать, — мрачно отвечает Адаар. Снова щелкают четки. Маленький дух сострадания держит в себе всю боль Скайхолда, носит ее внутри, в сердце, вбирает, будто губка, новую, чьей бы она ни была. Впору сострадать ему.       У тебя силенок не хватит, парень.       — Я могу помочь, — не отстает, не уходит. Тонкие огоньки свечей колышутся и дрожат, как на сквозняке. Мадам де Фер считает Коула демоном, Сэра зовет жутью и грозится как-нибудь пустить ему стрелу промеж глаз. Адаар много раз говорит им:       — Вы боитесь Коула, потому что через него говорит наша боль.       — Как тогда. Глаза блестят, торжество, первый кунари, почетно. Вот сейчас. Опрокинут. Никто не придет, все рядом неживые, глаза в небо. Сталь жжется, красное на рубашке…       — Пр-рочь! — рычит Адаар. Камень негромко скачет по камню, раскатывается во все стороны. В руках — порванная бечевка с примотанным накрепко деревянным солнцем.       «Не путайся под ногами, мягкорогий», — шелестит от двери.       Обеими ладонями Адаар бьет плашмя по полу. Кожу вокруг Якоря дергает и щиплет. Коул тащит из глубины памяти то, о чем думать сейчас совсем не хочется.       … Часто он зовет его vashe-qalab и пускает в дом только на ночь. На синяки и ссадины от злобной своры деревенских смотрит презрительно, не раз ставит поверх свои. Асааранде страшно давать отпор: один раз чуть не погибает сын мельника — от его толчка он поскальзывается на утренней росе и затылком ударяется о камень.       Здесь никто их не любит, даже эльфы шипят вслед. Отца боятся — он в молотобойцах ходит у кузнеца; огромными ручищами, пахнущими огнем, легко сгибает железный прут в дугу. Еще у него щербатые большие рога, посеченные в битвах и днем обернутые до основанья латунью, — они торчат вверх, будто копья.       Асу не боится никто.       Он просится ночевать в церкви — там спокойно и тихо, славные сестры, старые книги и мать Даная, которая много добрее его собственной матери. В церкви над ним простирает руки Пророчица Андрасте. Она любит всех, так говорят ему, — и Асу тоже. Андрасте прощает предателя-мужа Маферата, злого архонта Гессариана, что обрекает ее на костер. Прощает каждого за свою смерть. Аса так не умеет. Обиды растут снежным комом. Дерется он теперь в полную силу.       Преподобная Даная всякий раз укрывает его от гнева селян, а вскоре начинает учить Песни Света, чтобы чернота уходила из сердца. Асааранда прекращает возвращаться домой — остается при церкви. Он спит на полу в тесной каморке с метлами и граблями, рубит дрова, таскает тяжелые мешки с припасами и большие ведра от самой реки, крутит церковный жернов вместо дряхлого тощего мерина — сил у него много. Молодые послушницы, хихикая за спиною, дают ему новое имя и нарекают братом. Преподобная Даная грозит негодницам сморщенным маленьким кулаком, зовет его по-прежнему и все так же с похвалою гладит по рогам, до которых уже едва может дотянуться, если он стоит. Асааранда собою горд.       Когда ему минует двенадцать зим, на исходе голодного сухого лета в деревню врывается с гиканьем несколько десятков злых людей, все при оружии. Тащат из домов все, что попадается под руку, забирают уцелевшую птицу и скот. Мужчины стоят за свое добро и семьи, но падают, захлебываясь кровью. Пахарям да пастухам не тягаться с грабителями с большака. Те вламываются и в церковь, ловят перепуганных сестер, выносят немногое ценное. Аса вбегает с заднего двора слишком поздно: мать Даная, защищая дом Создателя только словом Его, оседает на пол со стрелою в горле. Глаза застилает ярость. Он и теперь не помнит, скольких удается уложить — есть лишь острые когти да схваченный у ног Андрасте тяжелый подсвечник — пока со всех сторон, навалившись, его не сшибают с ног. Не давая ни единого шанса подняться, остервенело пинают под ребра, разбивают нос железным каблуком, давят пальцы, ломая. Потом расступаются. Над собой Асааранда видит темную мужскую фигуру в кожаном доспехе, а через мгновение грудь ему протыкает уже обагренная кровью сталь. Через еще одно разбойники со страшными криками валятся рядом. Солнце в дверном проеме закрыто широкой спиной отца. Рога сверкают золотом. Он грубо вздергивает Асу на ноги, оглядывает быстро сверху донизу и выходит, расщедриваясь все же на слова:       — Не путайся под ногами, мягкорогий.       Огромный меч его, вскинутый на плечо, оставляет на белом мраморном полу неровную дорожку алых капель.       У костра Преподобной Данаи оставшиеся в живых служительницы в разодранных платьях рыдают и жмутся к нему. Задевают раны и следы побоев невольно. Асааранда негромко и хрипло начавшим ломаться голосом читает Песнь, сжимая с дрожью непослушными изувеченными пальцами подаренные за месяц до этого четки — они снежного обсидиана, дорогие, редкие. Он уходит в ту же ночь, а на север или на юг — уже все равно.       Через пять тяжелых зим Асааранда Адаар больше не один: рядом шагают товарищи из Вало-Кас. Рукам его искалеченным никогда не поднять ни двуручный меч, ни большой боевой молот, ни секиру, но он юн и быстр — короткие мечи его, что кажутся кинжалами для несведущих, разят без промаха. Полезен он и тем, что знает наизусть Песнь Света — читая по памяти, доказывает заказчикам, благородным лордам и леди, что наемники Вало-Кас — ни в коем разе не дикари. На людей производит впечатление. Особо набожные даже отсыпают больше денег; довольная Шокракар улыбается и хлопает его по спине.       Через девять счастливых зим Шокракар говорит: «Ты идешь на Конклав».       — Милорд Инквизитор! — Жозефина нетерпеливо стучит. Ее голосу вторит другой — это уже мать Жизель. Кажется, из-за Коула он задержался здесь дольше обычного…       — Да иду я, иду… — Адаар спешно собирает раскатившиеся бусины, прячет в карман. Едва не задевает Жозефину, распахивая резко дверь.       — Ваша милость, дело не терпит отлагательств, граф…       Леди-посол торопится как всегда, множество ответственных дел требует личного присутствия Инквизитора, а еще прибывшим гостям нужно уделить внимание, добиться союзов, денег, людей, материалов.       Следуя за Жозефиной, Адаар успевает заметить Коула на стене. Тот поднимает голову, улыбается робко — и тает.       «Я помог», — шелестят ветви в саду.       Если облекать боль в слова — рано или поздно она отпускает.