Записки об Инквизиции: острые уши, острые рога

      Подготовка к балу начинается задолго до торжества под осторожные, едва слышимые вздохи Жозефины о том, как двору императрицы представить рогатого Инквизитора. «Поймите, ваша милость, — голос ее шелестит в тон ладно скроенному платью, — они вас не знают. Они увидят перед собою кого-то, кто — да простит меня ваша милость — слегка умнее огра. Прошу, если заслышите, что вас воображают чьим-то питомцем, что Андрасте никогда не стала бы посылать к детям Создателя кого-то вроде вас — не поддавайтесь. Играйте! Играйте тоньше, чем они!.. Обратите в шутку, раньте в ответ остротой, но не выказывайте злости!..»       Жозефина запрещает отвечать прямо, не скрывать истинное отношение к цвету орлесианской знати взглядом, жестом, движением губ и бровей: замечено будет все. Она просит надевать незримую маску; учит держать спину прямо, а голову — ровно и с гордостью еще большей, чем на судах. Леди Монтилье в свободные у обоих часы сажает его за длинный стол; слуги изображают перемену блюд, а Адаар должен вовремя и со спокойствием взять одну из множества вилок и ложек, предназначенных для мяса, рыбы, супа, десерта, ветчины — ветчина в Орлее по слухам отдает на вкус самым настоящим и горьким отчаянием. Приборы, к большому сожалению, нельзя сломать или погнуть, если что-то идет не так. В руках его они не толще серебряных и золоченных прутиков.       Иногда от самого себя смешно становится. Адаар представляет ухмыляющиеся лица товарищей из Вало-Кас, как если бы они были здесь и глазели на его неуклюжие попытки прийтись ко двору, и все сильнее осознает: ему ужасно не хватает их. Не хватает суровой мудрости Шокракар, дурацко-возвышенных виршей Каариса, безрассудной смелости Сата-каса, сплетенной накрепко со сквернословием и пьянством, вкусной стряпни Сатаа и ловкой красавицы Като, искусно танцующей и с мечом в руках, и босыми ногами на платке цвета морской волны под перезвон браслетов с колокольчиками на точеных запястьях и щиколотках.       Асааранда чувствует себя балаганным зверем, которого долго учат-истязают живодеры до того мига, как показать на ярмарке восторженно ревущей толпе. Утешает одно: Каллен чувствует себя ничуть не лучше. Его сложно вообразить на балу; да он и сам это знает, но советницы непреклонны: командор Инквизиции обязан присутствовать и отдавать приказы, когда настанет назначенный час. Двор Селины вообразить не может, насколько высоки ставки в будущей Игре, что серьезностью превзойдет любые подковерные интриги и дрязги. Игра, которая определит судьбу не только Орлея, но и всего Тедаса, определенно стоит всех сожженных на предстоящем вечере свеч.       Но все это недалекое будущее, а в настоящем Асааранде Адаару оставлено лишь одно лекарство от бальной лихорадки: Дориан Павус.       Дориан не хочет скучать один в просторных покоях, пока Инквизитора готовят к появлению в Зимнем Дворце, а потому возвращается работать в библиотеку, неизменно появляясь только вечером. За месяц до бала Дориан, душа его, — Бык как-то рассказывал про резковатое слово «кадан»; в Вало-Кас таким друг друга никогда не звали — преподносит чудесный дар: доску и фигуры для игры в «Королевы». Дорогое дерево, раскрашенное глянцевым лаком в двухцветную клетку, обсидиан и сильверит для черных и белых — поистине удивительно и бесценно. «Для того, чтобы ты научился просчитывать свои ходы наперед, аматус», — улыбается он, вручая подарок. Аса смущен и не знает, куда деть руки.       Любопытствующие служанки, которые приходят готовить комнаты к ночи и заодно не прочь подсмотреть что-нибудь этакое, разочарованно наблюдают, как Инквизитор со своим магистром — на кровати, но целомудренно одетые — передвигают фигурки, низко склонившись над доскою. Дориан — отличный учитель; только Асааранда увлечен созерцанием его больше, чем игрой — и уступает раз за разом. Дориан сердится, просит его собраться, пеняя, что даже Каллен играет куда лучше, и он всерьез подумывает предложить ему партию на особых условиях. Если бы речь не шла о командоре, Адаар, верно, обиделся бы и даже взревновал, но, к счастью, все обходится. Скорее Варрик обдерет Кудряшка в «Порочную добродетель», и тот, раздетый донага, под взглядами солдат и рекрутов будет бегом добираться до своей башни, чем Дориан выкинет что-то подобное с этой заумной игрой.       В один день он, кажется, нарочно встает из-за доски в церковном саду и уступает неоконченную партию Асе, коротким жестом оглаживая его плечо в немой поддержке, а после целуя в темную кожу у основания ближнего к нему рога. Командор краснеет, отворачивается и неловко кашляет в кулак.       Каллен и правда сильный игрок — первая за долгое время победа, с невозможными усилиями вырванная у соперника, пьянит не меньше мараас-лока. Вечером Асааранда хвастается ею Дориану — и с треском, оглушительно совершенно проигрывает. Впрочем, душа его вполне милосерден и даже не выгоняет Асу спать на неудобную короткую софу. Может быть потому, что холодными ночами они куда чаще греются друг об друга, чем занимаются любовью. Дориан — цветок тевинтерского севера; и ноги у него постоянно мерзнут.       Пока Жозефина учит Адаара держаться в обществе и очаровывать знать искусно сплетенной паутиной речей — вскоре Асааранда чувствует, что вот-вот обскачет в болтливости Каариса — мадам Вивьен берется за нечто более трудное и едва ли выполнимое, ведь речь идет о далеко не изящном васготе. Двигаться осторожно, быстро и точно он умеет отменно — иначе нельзя, когда бьешься парными клинками, — но задумка мадам поражает терпеливой смелостью и… какой-то странною верой в Адааровы силы.       «Мой дорогой, все труды достойнейшей леди Монтилье пойдут прахом, если вы не научитесь танцевать, — говорит Вивьен, появляясь подобно летнему снегу на очередном уроке. — Я имею счастье быть знакомой с несколькими исключительными дамами, обучающими этому искусству юных, и попросила их прибыть сюда, дабы вами занялись как подобает в вашем положении».       «Как подобает в вашем положении» означает, оказывается, «со всей строгой жестокостью». По просьбе Вивьен в Скайхолд слетаются самые настоящие драконицы. Помельче тех, что встречаются в странствиях, но много, много злее даже стерегущих только отложенную кладку. Чопорные учительницы, сплошь вдовы, имеют ужасный акцент, часто переходят на родную речь, зло всплескивают руками, когда у Адаара не выходит, или же он не понимает, как следует двигаться, менять ноги в чередовании сложных фигур. Они изводят его вечерами напролет, и теперь он все реже видит Дориана. Тот либо уже спит, либо вовсе ушел ночевать к себе. В отместку — жест ребяческий, дурной, но каждый урок более походит на изощренную пытку — Аса отдавливает им ноги, наступая всем весом на дорогие туфли. Вивьен оказывается меж двух огней: ей жалуются обе стороны.       «Я понимаю, как вам тяжело совладать со своим большим телом, цветик мой, — журит Инквизитора мадам, — но прошу: от вашего умения танцевать жизнь императрицы зависит в той же степени, что и от остроты ваших клинков».       Однажды терпению Асааранды приходит конец. Утром он ловит шустрого мальчишку-посыльного из дворовых эльфов и велит ему ворваться во время урока — точь-в-точь после колокола, знаменующего окончание обеда, — с якобы срочным донесением от Лелианы. Донесение секретно, требует непременного внимания Инквизитора и незамедлительно. В благодарность Адаар сует ему в грязные ладони две серебрушки. Парень расцветает, сгибает спину в поклоне, да и остается так, не смея поднять голову. «Все сделаю, вашмилость», — скороговоркой тараторит он и мчится по остальным поручениям. Аса же, сперва надолго застряв у милой Жози, отправляется на урок танцев. Словно в насмешку над его дерзостью, все удается сегодня как нельзя лучше.       Проходит задуманное, как по маслу: посыльный в запыленной куртке, позаимствованной у кого-то из только прибывших разведчиков, вбегает в залу, вращая безумными глазами.       — Донесение милорду Инквизитору! Леди Лелиана желает вас видеть! Немедленно! Срочное дело!       — Что такое?.. — отзывается серьезно Аса, будто никакой договоренности и в помине нет.       — Не могу знать! Сестра Соловей ждет у себя!       Адаар галантно извиняется перед дамами. Судя по смущенным, но вполне благосклонным лицам, Жозефина могла бы им гордиться: словесное искусство начало ему поддаваться.       Он соскучился по Дориану, да и его библиотека — часть пути к убежищу тайного канцлера: истории со срочным посланием все же нужно придерживаться. Душа его занят работой: еще одно кресло придвинуто к столу, мудрые фолианты высятся на нем горной грядою со стесанными вершинами. Дориан сидит к нему почти спиной, а потому с угла лестницы Асааранда без риска быть обнаруженным может некоторое время наблюдать за тем, как он трудится, как на красивом благородном лице отражается мельчайшее движение мысли.       — Я давно уже приметил тебя, аматус, — раскрывает его вскоре Дориан и, улыбаясь, поднимается навстречу. — Нет нужды таиться — если, конечно, ты ни от кого тут не прячешься.       Адаар отводит глаза. Уши горят нещадно. Дориан умеет смотреть в самую его душу, читать, как одну из своих важных книг, нисколько не прикладывая к тому усилий.       — Прячусь, — признается он. — Эти драконицы из меня все соки выжали. Надоело!..       Дориан коротко смеется над этим порывом и отводит его в излюбленный закут к окну, милостиво позволяя опуститься в свое глубокое кресло и вытянуть гудящие ноги. Сам усаживается на крепкий подлокотник полубоком: чтобы и собеседнику уделить внимание, и опасность в библиотеке не просмотреть.       — Когда-то моя матушка наняла мне таких же. Первое время я подобно тебе сбегал в библиотеку — не мою, отцовскую, конечно, но рабы-смотрители бессовестно сдавали меня леди Аквинее. Позже оказалось, что кухарки куда милосерднее, а среди корзин с фруктами и рыбой можно недурно прятаться.       — Что, правда? — рядом с Дорианом хочется улыбаться, и Асааранда всецело отдается этому; опускает ладонь на крепкое бедро, оглаживает с осторожной лаской, сквозь ткань чувствуя жар бархатной кожи. — Ты поедешь со мной в Халамширал? — спрашивает он вдруг с каким-то необъяснимым волнением, будто от ответа зависит его жизнь или смерть. Голос предательски рушится на два тона вниз, выходит хрипловатым и резким. Более уместным для закрытых покоев, нежели тихой смиренной библиотеки.       — Я бы удивился, если бы ты не позвал, — серьезно откликается Дориан и добавляет куда добродушнее, чуть прикрыв глаза и напустив в голос острых язвительных ноток:       — Большим упущением было бы лишить двор императрицы Селины присутствия замечательного меня.       — Полагаю, так.       — О, Жозефина наконец взялась за твою речь? — его, кажется, это веселит. — Что, думаешь, леди Монтилье вскричала бы, завидев нас, мило держащихся за руки, посреди бальной залы?..       — Sсandalo!.. Милорд Инквизитор, перестаньте немедленно и отлипните от лорда Павуса!.. — Аса закатывает глаза и машет в лицо себе кистью с невидимым веером. Оба смеются — и вдруг легонько сплетают пальцы.       — А если всерьез, аматус: кто едет еще?..       Асааранда давно это решил — как только Жози занялась приглашениями — и дает ответ сразу же:       — Вивьен и Кассандра.       — Первая Чародейка двора и носительница королевской крови Пентагастов — отличная партия, — соглашается Дориан и кивает немного рассеянно. — Мадам не даст тебя в обиду этому серпентарию, ибо мало чем от них отличима, а у Кассандры меч с собою, верно, даже в кровати. Тебя там… не хватятся? Позволь спросить: под каким предлогом ты сумел улизнуть?..       — Лелиана.       — С огнем играете, милорд Инквизитор, — предостерегает Дориан и поднимается. — Готов поспорить, ей уже обо всем известно. Впрочем… Я тут немного поразмыслил… и решил, что буду не прочь поразить Халамширал танцем с тобою. Дело за малым: я соглашусь только тогда, когда буду уверен, что ты не оттопчешь мне ноги.       — Ты злой, — сердито откликается Асааранда и встает следом, находя свое движение непривычно резким. Когда рядом Дориан, он кажется себе… другим. Живым, настоящим, не пожженным наемничьей жизнью. Таким, верно, желала бы видеть его мать Даная, — а повстречав Асу нынешнего, наверняка бы расстроилась. — Теперь, чтобы ты сдержал обещание, мне придется проводить с этими… жестокими женщинами дни и ночи напролет.       — А разве все дается легко? — с такими словами Дориан вновь садится за работу, ловко перебирая бумаги и отыскивая в своих заумных книгах место, на котором прервался, ненароком все закрыв. — Постарайся не пропустить ужин. И вот еще что, — он оборачивается, расщедривается на улыбку, — durate, et vosmet rebus servantе secundus*, аматус. Иди скорее.       Что бы это ни значило, у Адаара выбора нет: он снова отправляется в «бальную» и с утроенным усердием продолжает занятия. Вскоре о его успехах прознает Вивьен. Щедро хвалит в личной беседе, а Асааранда кается, что все дело в Дориане. После смерти герцога Бастьена они с мадам сближаются, и он иногда спрашивает совета, как лучше поступить, как выказать внимание и поддержку, как преподнести подарок, чтобы не оказаться в глазах возлюбленного неуклюжим глуповатым воздыхателем, коих немало высмеивается в классических пьесах орлесианского театра — о его великолепии Вивьен может говорить часами.       «Несмотря на усердия леди Монтилье и вашу старательность, которая заслуживает особой похвалы, в Зимнем Дворце не примут вас за своего, дорогой мой, даже с вашим положением. Вы обязаны вести беседу на любую светскую тему — или же вас бесповоротно признают дремучим дикарем, а Инквизицию — горсткой опасных безумцев, бряцающих оружием налево и направо. Времени осталось мало — заходите почаще. Вам всенепременно следует знать о любимцах высокой публики и громких премьерах нынешнего сезона. Сплетничать о главных масках с подмостков Вал Руайо не менее модно, чем обсуждать друг друга».       Вивьен любезно обещает как-нибудь достать самое настоящее приглашение в ложу — на выбеленной бумаге и с завитушками вензелей, — чтобы Асааранда в полной мере смог оценить изящество пьес и актерской игры. «Думаю, мне удастся заполучить еще одно для нашего любезного магистра. Ему не повредит чаще появляться в приличном обществе: с нагами, медведями и друффало легко заскучать и потерять хрупкое очарование».       Так или иначе, поездка в театр с Дорианом должна состояться много позже бала. Сейчас же, когда с истязанием этикетом и танцами покончено, начинается бессчетная череда снятия мерок для парадного мундира. Помощницы именитых швей вертятся вокруг, запрыгивают ловко на подставленные скамьи, чтобы приложить ленты с насечками к плечам, охватить ими шею. Иные птицы спокойнее их… и не такие пестрые. И щебечут приятнее.       В один миг Адаару кажется, что девушки вот-вот перекинут длинную ленту через широкое кольцо грубо скованной люстры, и страх юности повторится. Его не может успокоить даже то, что вряд ли у них достанет на такое силы: они малы и изящны; словом, совершенно такие, какими и надлежит быть работницам иглы и нити, но… некое смутное чувство, зудящее, как старая рана, не отпускает его. И, конечно же, Дориану нужно появиться именно в этот миг в его комнате, застать Асааранду бледного и смурного, глупо-растерянного и почти решившегося на бегство. К счастью, появление высокого гостя ставит точку в суетливой работе девиц, и их будто горным ветром сдувает из покоев.       — Аматус, если ты не будешь выходить хотя бы в сад, скоро тебя начнут путать с валунами крепостной стены. Ты слишком бледен… и сер.       — Я не готов, — мрачно отзывается Асааранда и уходит на балкон. Подставляет лицо скупому солнцу, долго стоит молча, скрестив руки на груди. Смотрит на горы. Вид заснеженных скал и темной синевы глубоких расщелин не приносит покой, лишь вызывает еще большее смятение своим постоянством. Дориан же не произносит ни слова, пока Аса наконец не выдавливает из себя правду:       — Я не готов к Игре. К балу. К тому, что весь Халамширал — даже эльфийская прислуга — станет пялиться на меня, как на зверя. Этот зверь вырвется, Дориан, если злые взгляды пересилят все уроки Жози, — душа его открывает рот, чтобы возразить, но вскинутая ладонь принуждает его молчать и далее. — Пусть не верят в то, что я Вестник. Пусть смотрят косо. Переживу. Но я еду спасти заигравшуюся императрицу, что запуталась в собственных сетях; не отдать Корифею разноцветные городишки, полные смуты и нищеты, которую старательно прячет под драгоценными масками знать, — а буду для всех только потешным рогатым уродцем, которого позвал ради смеха герцог-узурпатор. Кунари, посланный Андрасте?.. Это же так забавно, пускай повторит Песнь Света от начала до конца да нигде не запнется!.. — на этих словах голос его становится ниже, глубже, отдает каким-то жестоким рокотом. — Даже если все удастся… Особенно если все удастся… Об этом забудут на следующее же утро, замотавшись в свои мелкие дрязги вместе с дорогими тряпками. Я не люблю Орлей. Там… все ненастоящее.       — Я не считаю тебя зверем, — тихо отвечает Дориан, и Адаару хочется взять его точеные смуглые ладони в свои, большие и несуразно-грубые, изломанные и посеченные застарелыми шрамами от первых мечей, стиснуть в приступе неуклюжего обожания; упасть на колени и прижаться к ним лбом с беззвучною просьбой, чтобы ловкие пальцы распустили тугой узел и вплелись с невесомой ласкою в пряди цвета зимней лавины. — Я знаю, что ты не таков. Не пытайся меня обмануть, аматус, и выставить себя хуже, чем ты есть. Ты совсем не жесток. Я разглядел это еще в первую нашу встречу, когда ты приказал открыть мне ворота, — а ведь мог и оставить одного против целой волны венатори!.. — и ты сейчас говоришь о жестокости!.. Думаю, твоя Преподобная матушка не обрадовалась бы, услыхав то, как ты теперь клеймишь себя. И вот что… я хорошо знаю этот тон. Причина твоего нежелания появляться в высшем свете Орлея совсем иная. Я прав?.. Скажи, что прав, и я не стану донимать тебя дознавательством. Ты знаешь, как я бываю упрям в своем желании отыскать истину.       Аса на последних словах хмыкает. Тевинтерский альтус в Искателях Истины смотрелся бы забавно — что сказала бы на это Кассандра?.. — и получает за свою усмешку, замеченную в то же мгновение, тычок куда-то повыше локтя.       — Я беспокоюсь о тебе, а ты смеешься!..       — Не над тобой, — Адаар отводит глаза и опускает руки на перила балкона. Камень шершавый и едва теплый: ясное солнце часто висит над Скайхолдом, но холодные ветра с большим неистовством ласкают крепость со всех сторон, и здесь, наверху, редко бывает не зябко. — И не над нами. И, сохрани Создатель, не над Орлеем — просто потому, что даже под самой миловидной маской у них может скрываться страшный зубастый рот.       — Не скажи это при мадам, — улыбается Дориан, но тут же серьезнеет в привычной своей манере. — Если ты думаешь, что я просто так это оставлю — ты ужасно беспечен. Впрочем, тем лучше: узнаю разгадку на балу. Вот увидишь: тебе еще будет стыдно!..       — Дориан!..       Поздно. Покои быстро пустеют, и лишь легкий запах винограда подтверждает, что миг назад Асааранда был не один.       — Тебе лучше это не знать, — добавляет он, вскинув рога к потолку, и с тяжелым сердцем садится за гору бумаг. Даже предстоящей поездке не под силу избавить его от долгой и нудной письменной работы.

***

      В Халамширал предусмотрительно прибывают за неделю до начала торжественных переговоров. Один из знатных покровителей Инквизиции радушно обещает выделить комнаты в родовом поместье неподалеку от дворца. Хозяин не набожен, да и мало верит в избранность рогатого Вестника, зато имеет отличную память на оказанные ему услуги: помнит и о выигранной тяжбе с соседом за полоску спорной земли, и о защите летних шато от набегов Вольных граждан. Адаару отдают целое крыло с пятью спальнями, а Лелиана наказывает работать и ночевать каждый раз в новой — на случай, чтобы подосланные убийцы не знали, где находится Инквизитор.       «Соблюдайте приличия!» — молит Жозефина, и они с Дорианом видятся только в трапезной на обеде да в саду — за неизменной партией в «Королевы», которая проходит без свидетелей — вопреки обыкновению в Скайхолде. Дориану не достается такого разнообразия комнат, и за то он забирает себе библиотеку — ничуть не изменяет привычкам даже в гостях. Во владениях дорогих фолиантов и старых рукописей редко бывают хозяин и слуги, но в чужом доме и у стен есть глаза и уши, а потому возлюбленные ограничиваются лишь теплыми приветствиями, не смея коснуться одежд друг друга даже кончиками пальцев.       Дни бездействия дурно отражаются на Кассандре: вскоре она сбегает за город в другое поместье радушного господина, в котором разместили Каллена и его солдат; возвращается к привычной муштре и приказам. Знатные лорды и леди, не пожелавшие когда-то ехать в далекий горный Скайхолд и прибывающие теперь до торжества поглазеть на Вестника Андрасте во плоти, не упускают случая выказать почтение леди Кассандре Порции Аллегре Калогере Филомене и далее Пентагаст. Это ужасно ее злит.       — Просто… невыносимо, — жалуется она Адаару перед тем, как уехать, — к моей комнате выстраиваются очереди, как на паломничество. Сегодня два щеголя даже подрались за право первым пожелать мне доброго утра!..       — Это ведь ты основала Инквизицию, — просто отзывается он, касаясь то одной, то другой фигуры. Дориан, верно, уже знает наперед несколько его ходов, и придумать что-то… особенное представляется вовсе невыполнимым, — тебе мы обязаны всем, да и они тоже. Потом, ты Героиня Орлея. Чему тут удивляться?..       Кассандра слегка тушуется, прикрывая глаза.       — Да, но… аргх!.. Если это абсолютное умопомешательство продолжится на балу… Я, клянусь Создателем, не вынесу.       Асааранда застывает с фигурой в руках. Кассандра славится недюжинной выдержкой, и если эти пустоголовые дворянчики уже сейчас сумели вывести саму Искательницу из душевного равновесия… не хочется думать, что же станет с его чашею терпения. Он крепко сжимает вторую руку в кулак. Когти ранят ладонь, темные капли пачкают бело-черные клетки.       — Если считаешь верным, поезжай к Каллену, я в обиде не буду, — отзывается он негромко и чуть хрипло и прячет ладонь от Дориана.       Кажется, душа его все-таки замечает. Недовольно откидывается в садовом кресле, оставляя доску в покое, просит взглянуть.       — До бала заживет, — рассеянно отвечает Аса, глядя на удаляющуюся ровную спину Кассандры. Возле кованых ворот происходит ставшее привычным оживление, но, к счастью, это лишь возвращается Вивьен. Вот уж кому грядущее в радость.       — Позвольте ненадолго украсть у вас Инквизитора, лорд Павус.       — У вас двоих секреты?.. Чудесно!.. Вижу, ты наконец проникся духом Игры. Надеюсь, это что-то скандальное, и ты непременно поделишься со мной. Оставлю вас. Посплетничайте — это пойдет на пользу перед близящимся вечером твоей славы. Мое почтение, мадам.       «И потом тебе будет стыдно, что ты утаил это от меня», — читает Асааранда в серых глазах. Дориан удаляется — нарочито манерно. Вивьен опускается в кресло, меченое чужим теплом, и изящным жестом укладывает кисти рук на резные подлокотники.       — Мой дорогой, то, о чем вы просите — невозможно. Маркиз вхож в Совет Герольдов, он должен быть на балу.       — Он все порушит, Вивьен. Он узнает — и все порушит. Его слово против моего… Он растопчет Инквизицию, едва мы появимся в воротах, — голос выдает отчаяние и застарелую боль.       — Так переиграйте его, — сухо отвечает леди де Фер. — Станьте героем двора прежде, чем он поймет, кто вы. Я верю, что умений для того вам достанет. После бала же… Думаю, никто не сочтет удивительным гибель нескольких высокопоставленных приспешников Корифея. Сестра Лелиана, без сомнений, сумеет это верно обставить.       Взглянув на доску чуть сощурившись, Вивьен приподнимает уголки губ.       — Только не будьте столь неуклюжи, как в этой партии. Молодой Павус загнал вас в угол, и неминуемый разгром настиг бы вас, дорогой, уже через три хода. Ближе к вечеру, — говорит она как-то походя, — привезут мундиры. Я зайду. Хочу сама убедиться, что вы будете являть собою достойное зрелище, Инквизитор.       Парадные одежды и впрямь доставляют незадолго до заката, в ту пору, когда на богатых улицах Халамширала зажигают фонари в закаленных клетках цветного стекла из Серо. Белые фасады строгих поместий приобретают всевозможные оттенки: синие, красные, изумрудную зелень и императорский пурпур — с такою легкостью, будто к стенам приложили только вынутые из чанов полотнища с антиванских красилен. Это, признается себе Асааранда, единственное, что ему нравится тут.       Отглаженный алый мундир без единой складки Адаар находит в той из своих комнат, в которой отведен отдельный закут для гардеробной. Он поднимает его с постели, оглядывает придирчиво и хмурится. Ткань на ощупь не кажется приятной и гладкой; скорее, грубовато-плотной, чуть царапающей с изнанки — словом, первое впечатление остается не самым лучшим. Хорошо хотя бы, что одежда одного тона — если не считать исполненного ажурными стрелами золотого шитья вокруг серебряных пуговиц-ромбов. Посреди вычурных и пестрых нарядов высшего света Инквизиция будет смотреться строго и величественно, единою силой, как им и пристало.       С неохотой Аса меняет строгую рубашку «домашнего» кроя на «красный ужас», как именует мысленно мундир. Разглядывая себя в большое ростовое зеркало, мрачнеет сильнее — и совсем не попусту.       — Или вместо меня должен был ехать Бык… — бормочет Асааранда, поворачиваясь и глядя через плечо, — или руки у орлейских портных не в то место приделаны.       Мундир велик. Сшит не по фигуре, походит на мешок. На дорогой мешок для каких-нибудь небывалых фруктов, которые подаются к столу всего раз в год. Он придает сильному жилистому телу тайного меча Вало-Кас глуповатую неуклюжесть деревенского увальня, а широкие кожаные вставки делают его плечи совсем чудовищно огромными. Аса в этом не то что перед императрицей — перед дворовыми эльфами не показался бы.       Взгляд его вновь падает на постель, будто ища спасения, и только тогда он замечает длинную синюю ленту скользкого шелка, а к ней — добротный ремень светло-бурой кожи с серебряной пряжкой. Адаар не знает, как правильно крепить их вместе, и таким: мрачным и запутавшимся, измявшим дорогой небесный шелк, — его находит Вивьен. Она не надевает мундир, является в любимой бело-серебристой изящной мантии с неизменным атуром на голове и легким флером персиковых духов. Кажется, видом его она опечалена куда больше него самого.       — Я не уверена, что мы сможем исправить это до бала, — с некоторым раздражением замечает мадам, обходя Инквизитора кругом. — Но если немного ушить здесь… и вот здесь… Да, так и поступим. Этот конец — через левое плечо, — почти ласково подсказывает она, и Асааранда послушно пропускает скользящую прохладную ткань под кожаную нашивку. Вивьен сзади тянет ее на себя, и вскоре шелк обхватывает талию в несколько слоев. Поверх блестящей синевы в самую ее середину ложится ремень, Адаар затягивает его так туго, насколько удается, почти до невозможности дышать, — и наконец признает свой вид вполне сносным.       — Полагаю, подобное платье прежде ни разу не шили для кого-то из вашего народа, а потому оставили небольшой запас. Я распоряжусь, чтобы мой портной скорее это исправил. Мужайтесь, дорогой. Все взгляды императорского двора будут обращены на вас; вы должны выглядеть безупречно.       Это не утешает, совсем наоборот. Едва мадам де Фер покидает его покои, Аса торопливо расстегивает ремень, разматывает ленту и стаскивает демонов мундир. Ткань оставляет неприятное зудящее чувство; такое, что кожу хочется содрать с себя следом. Он решает, что больше не наденет это без плотной рубашки даже под страхом смерти или позора в Зимнем Дворце. Мундир скомканной красной тряпкой остается сиротливо лежать на постели; ночевать Инквизитор уходит в другую спальню — выбор из четырех оставшихся комнат велик.       Чем ближе злосчастный вечер, тем беспокойней становится у Адаара на душе. Ему не хватает Кассандры, с Дорианом видеться слишком долго не позволяет Жози — чтобы не давать пищу язвительным слухам. Все сильнее хочется вернуться в суетливую жизнь Скайхолда, наполненную холодным дыханьем Морозных гор. Асааранда успокаивает себя лишь одной мыслью: бал — просто новый шаг на пути к победе над Корифеем. Вестник Андрасте не должен допустить гибель Орлея. Свои тревоги и страхи следует запрятать глубоко во благо дела Инквизиции.       В последнюю ночь перед торжественным выездом — начнут готовиться к нему с рассвета, не иначе, — Аса долго лежит без сна, ворочаясь на нагретых собственным теплом подушках. Сквозь неплотно задернутые шторы тяжелого бархата видно цветные огни Халамширала, и его со страшною силой тянет туда, в переплетение улиц с дорогими тавернами и лавками диковинных безделушек, в темные подворотни и нищие кварталы — куда-нибудь, только бы подальше отсюда. Неделю он был заперт в роскошном доме с куцым садиком, словно в золотой клетке, и теперь беспокойный наемничий дух гонит его прочь от постелей под парчовыми балдахинами и резных столиков на тоненьких ножках, которые могут развалиться от одного неосторожного его движения.       Больше свободы — пьянящей, затопляющей все его существо с первым же вздохом ничем не стесненной грудью — ему не хватает Дориана.       Он знает, где его комната — Вивьен, сжалившись, в один из дней подсказывает нужную дверь, — и Асааранда идет туда, убежденный, что душа его тоже не спит в этот час. Оказавшись перед покоями, коротко стучит — как привык еще в Скайхолде несколько раз бить в крепкий бок книжного шкафа, заявляя о своем присутствии. Из-под двери не льется даже тусклый свечной свет, Дориан не отвечает, и Адаар уже торопится уйти к себе, как среди мрака возникает едва различимая фигура.       — Входи, аматус, — голос Дориана чуть хриплый ото сна — Аса все же разбудил его, и ему стыдно за это. Как и за то, что дверь захлопывается слишком громко; как и за то, что всепожирающая тоска звучит оглушительным скрипом простыней и сбившимся дыханьем. Только оказавшись кожа к коже, он понимает, как голоден до их близости — и не только той ее стороны, при которой они делят постель. Дориана не хватает рядом до щемящего сердца, до съежившихся в лоскуты легких, из которых сперва будто выбили весь воздух, а следом — начинили иглами и вновь наполнили дыханьем. Хочется верить, что и Дориану не достает его тоже, потому что он отзывается на ласку с самозабвенным отчаянием, не заботясь о том, что их услышат. Это мучение, пытка: находиться в одном доме и не иметь права оставаться друг с другом надолго; вести себя так, будто чужие.       Дориан собственнически оставляет на серой шее темную метку — чуть выше, и ворот мундира ее не скрыл бы; хватается беспорядочно за спину и плечи — с тем же чувством потерпевший крушение вцепляется в обломок доски погибшего корабля, движимый лишь жаждою жить. Впрочем, вести Адаару позволяют недолго: Дориан властным жестом заставляет его перекатиться на спину и тут же, не дав и вздохнуть, усаживается на крепкие бедра одним долгим, мучительно долго-сладким движением. Опустившись почти до конца, сжимает до звезд в лилово-пурпурных глазах — Аса в ответ лишь беззвучно ловит ртом плавящийся воздух. Дориан невыносимо хорош.       С ним невыносимо хорошо.       Асааранда собирает все силы и волю в кулак и садится, пряча от целого мира своими объятиями красивое смуглое тело. Растрепавшиеся волосы Дориана, во мраке комнаты угольно-черные, как перья вестовых воронов Лелианы, пахнут дорогим мылом и магией вперемешку с цветущими виноградниками.       — Хочу быть с тобой, — шепчет сбивчиво Аса, — хочу быть с тобой… даже если весь мир встанет против нас.       Дориан отвечает на признание коротким вскриком, что звучит ценнее любых клятв, и обмякает в больших руках.       Какое-то время, приведя сперва друг друга в пристойный вид, они лежат вместе, вытянув из-под себя влажные простыни, и слушают невнятный шум ночного Халамширала. Голова Дориана покоится на серой груди — ухом точно против беспокойного сердца, что частыми толчками гонит дикую кровь. Тонким сильным пальцем он чертит узоры-руны на животе и руках, пуская на самый кончик искру могучей магии. Это щекотно — но и приятно; добавляет… какой-то оттенок необычности в то, что между ними случается.       — Утром будет полно разговоров, — замечает наконец Дориан. Без тени недовольства, просто сообщая очевидное.       — Ну и пускай, — отвечает Асааранда лениво и сонно, слепо шаря рукою в поисках покрывала: с окон несколько сквозит; холод покусывает разгоряченную близостью кожу. — С Жози я поговорю, Вивьен сама указала на твою дверь, а до остальных и дела нет. Да и не съехались же сюда все до единого гости — за расположение двора императрицы не волнуйся. Меня слишком долго дрессировали, чтобы я научился быть… обаятельным.       — Обаятельным негодяем, ты хочешь сказать, — с улыбкой поправляет Дориан и прижимается сильнее, делясь теплом. — Тебе все же нужно будет уйти до рассвета — иначе Жозефина обрушит свой гнев на меня. Ведь милорд Инквизитор так держался, так старался быть умницей всю неделю и мало видеться с коварным магистром!..       — Вот как?.. — голос до самых глубин пропитывает вернувшееся желание; Асааранда приподнимается на локте и пронзительно-ясно смотрит чуть сощуренными глазами, потемневшими до ночной черноты. — Что же коварный магистр намерен со мною сделать, если я не подчинюсь?..       Дориан тут же схватывает суть игры, принимает важную позу и приказывает:       — На колени, строптивый дикарь! На колени перед мощью Тевинтера!..       — А ты заставь! — рычит Адаар. После короткой возни, которую, верно, отлично слышно в соседних покоях, он все же оказывается на ковре, на коленях, и рука Дориана вплетается в его распущенные волосы, направляя с известным намерением.       Ничто из того, что делает с ним Дориан, он не считает постыдным.       Асааранда не уходит ни перед рассветом, ни после. Исчезновение Инквизитора не остается тайной, потому вслед за тихими тенями эльфийской прислуги, заученно ныряющей в спальню перед завтраком — Дориан к тому времени встает и возвращается к вчерашним записям, безжалостно зачеркивая все, что кажется утром неважным, — к ним вплывает золотистое облако наряда Жозефины. Глазам леди-посла предстает чудесная картина, на которую Дориан, иногда отрываясь от пера и бумаги, любуется с нескрываемым удовольствием: лорд Инквизитор, спаситель Тедаса, мирно свесив правую руку, лежит на животе, уткнувшись лицом и рогами в подушку, и являет беспокойному, рвущемуся по всем швам мирозданью широкую спину с редкими шрамами да угловато-подчеркнутую линию ягодиц.       — Scandalo, — подсказывает с улыбкой Дориан замершей Жозефине.       Леди Монтилье мгновенно краснеет, закрывает лицо извечной деревянной планшеткой со свечой и бумагами — с ней она не расстается даже здесь, планируя каждый вздох Инквизиции, — разворачивается на каблуках и выходит. Такта, впрочем, ей щедро отсыпано при рожденьи Создателем: дверь закрывается почти бесшумно.       Проснувшемуся ближе к полудню милорду Инквизитору отказывают в позднем завтраке, а слуги, когда думают, что он не видит, глядят с лукавой усмешкой и перемигиваются друг с другом.

***

      Сборы проходят быстро и хлопотно и — думает Адаар — почти мимо него. Мундир теперь сидит чуть лучше, правда, раздражает не меньше: Асааранда не любит красный. Яркий, кичливый, бросающийся в глаза цвет. Блистательный Дориан в нем безупречен, ему все к лицу, а он…       — Так нужно, — говорит душа его у дверцы экипажа, что после обеда увозит их с Лелианой, Жози и Вивьен в Зимний Дворец. — Протокол, ничего не попишешь. Для тебя скоро подадут, обожди немного. И пожалей Каллена: ему еще нужно выставить парадный строй перед твоим прибытием, а если ты явишься слишком рано…       Асааранда отвечает сдержанным кивком, выпускает ласково его ладони из своих и устраивается в саду ждать.       Лучше бы он выехал верхом, но нельзя — у орлейской знати слишком тонко устроены носы, чтобы вынести смесь лошадиного и васготского пота. Видела бы это все Шокракар и остальные… Он ухмыляется этой мысли и идет за привезенным с собою томиком Песни Света: смирить излишнее волнение.       Экипаж, скромно запряженный парой гнедых, подают уже после тайного обеда — рыскающего в поисках съестного Инквизитора жалеют кухарки и в обмен на рассказы о его деяниях наскоро кормят всем, что осталось от обильной трапезы гостеприимного патрона. Молодые девушки — с белыми от муки руками по локоть — ахают, ненароком пачкая лица, когда картинно прикладывают ладони к алеющим щекам: то ли от страха, то ли от смущения — а может, восхищаясь просто и искренне. Господин управитель, негласный хозяин городского поместья, разгоняет вскоре их сборище, с неудовольствием сообщая, что его милости подали карету, и если он не поторопится, то рискует произвести на императрицу самое неблаговидное впечатление. «Карета» больше походит на колымагу о четырех рассохшихся колесах с траурными занавесками, но выбирать не приходится. «Это чтоб морды твоей рогатой раньше времени не увидали», — читается на сухоньком лице сенешаля, но едва ли это может задеть Адаара. На Вало-Кас смотрели и хуже; от таких взглядов Асааранда давно отрастил панцирь — не мальчик уже.       Его тут боятся и боятся его Инквизицию; каждого из них. Суровую Искательницу, Соловья императорского двора, что заменила перья отточенными кинжалами; командора отменных войск, леди-посла, протянувшую тысячи зримых нитей во все концы Тедаса. Боятся злой магии тевинтерца и железной хватки властолюбивой чародейки.       Инквизиции припомнят этот бал, чем бы он ни кончился. Сразу, как не станет Корифея, Инквизиции припомнят все.       Он не отдергивает занавеси и не глазеет на улицы: что Вал Руайо, что Халамширал — богатые города Орлея во многом схожи. Карету размеренно качает, под скрип рессор легко смыкаются веки; Асааранда, сам того не желая, теряется меж временем, сумраком и тряской — и засыпает.       Пробуждение внезапно — как снег, свалившийся на голову с редких деревьев в Эмприз-дю-Лионе, нетронутых драконьим дыханием. Адаар открывает глаза — и смотрит немного рассеянно в обитую темным шелком стенку, смаргивая остатки сна. Экипаж недвижим. Со всех сторон слышится ржание, ругань, картавый орлейский выговор — и, любопытствуя, Аса немного сдвигает штору. Насколько может ухватить взор, вокруг такие же экипажи, и все встряли на главной улице, подымающейся к Зимнему Дворцу. Голубая с сизым отливом глыба, не лишенная истинно орлесианской вычурности форм, высится над городом, застыв с императорской гордостью. Уже начинают зажигать фонари — строгие, белые, их пятна лезут текуче в каретный сумрак. Асараанда приоткрывает свое узилище о четырех колесах — так, чтобы его слышал кучер, но никто не увидел — и спрашивает немного сердито:       — Что встали?       — Там телега поломалась, ваша милость, — отвечает тот виновато, не оборачивая лица. — Бочки, корзины посыпались, человека придавило, никак вытащить не могут… Вот и…       Беззвучно Аса распахивает дверцу на всю ширь, чуть не задевая соседний экипаж, и выбирается в прохладу вечерней улицы. Вокруг — кареты, мешанина людских и конских тел, а где-то впереди — раздавленный; может быть, уже мертвец. Какой-нибудь простак, нанятый ушлым торговцем привезти вино и ветчину со вкусом отчаяния ко двору императрицы. Адаар не может себе признаться, что же движет им в этот миг: жалость к несчастному или же досада на задержку, которой совсем не обрадуется Жозефина, но он идет — проталкиваясь между позолоченным деревом и лошадиными крупами, не обращая внимание на шепотки и неприязненные взгляды. Только раз оборачивается на голос из какой-то кареты: совсем молодая девушка, которую первый раз, видно, вывозят в свет, спрашивает удивленно мать или гувернантку:       — А чей это кунари?..       На язык просится хлесткое «Пророчицы нашей, вот чей», но Асааранда молчит. Чуть выше вздергивает голову, отмеченную венцом рогов, и не сбавляет шаг. Пусть думают, что он дикарь, обряженный в подобие приличных тряпок. Инквизитор приехал помочь императрице львов удержать голову на плечах — а до всего остального ему не должно быть дела.       Вкруг развороченной под собственной тяжестью телеги уже собралась толпа: стражники, зеваки, дворяне из первых карет, рассерженные задержкой — от этих больше всего шума. С разбитых винных бочек тянется в темнеющее небо тяжелый хмельной дух: нос от него становится неприятно горячим и остервенело чешется. На неудачливого возницу опрокинута добрая половина ящиков, корзин и бочек, а может, и часть телеги; он еще шевелится, шумно и с хрипами дышит сдавленною грудью, но дело плохо. Кровь его мешается с вином: истинно по-орлесиански. Под понукания опаздывающей знати халамширалская стража — спрятавшая лица за шлемами-масками, обряженная в сияющие кирасы поверх синих стеганных поддоспешников — с неохотой растаскивает рухнувшую на страдальца груду.       — В сторону, — мрачно велит Адаар, разрезая надвое толпу — совсем как Шокракар в тот далекий и памятный для него день. У хранителей городского спокойствия и ошеломленных зевак, кажется, слова стрянут в горле. Ему позволяют приблизиться. Глаза тут же находят крепкую доску — та валяется у левого заднего колеса и только и ждет, чтобы ее увидали и пустили в ход. Асааранда придирчиво осматривает ее, взвешивает на ладони, решая, выдержит ли — и наконец ставит на манер рычага.       — Как скажу — тащите, — приказывает прежним тоном и налегает всем весом. Одни лишь пальцы его увечные; тело же сильно и жилисто, как подобает наемнику, и сейчас он заставляет его стать еще сильнее; выжимает из каждой мышцы данную от рождения злую косситскую силу.       — Тяни! — выдыхает Адаар почти с рыком. Несчастный вторит измученным тихим стоном — почти как умирающие в лазарете Скайхолда. Пот застит глаза обжигающей колючей волною, и Аса не видит, как крепкие стражничьи руки тащат человека за костлявые плечи прочь из деревянного плена.       — Быстрее! — ревет он, чувствуя, что еще немного — и не сдюжит, бросит все к демонам. Пальцы уже предательски трясутся. Когда мелькают раздробленные ноги — месиво костей и кровавого мяса, будто побывавшего под железным молотком повара — Ассаранда опускает доску-рычаг медленно и осторожно. Дрожь с рук бьет напружившееся в натуге тело. На спасенного он старается не глядеть, а еще думает, что это лишь первая кровь за сегодняшний длинный вечер. Несчастный, пострадавший от непомерного аппетита дворян — только он повинен в том, что бедный возница нагрузил телегу тяжелей обычного — с жалким поскуливанием, больше животным, нежели человеческим, отходит к Создателю. Адаар, прикрыв глаза и запрокинув голову, читает краткую молитву, а затем из потайного кармана в подкладке мундира достает маленький мешочек монет. Одно из главных правил наемника — никуда не ходи без денег.       — Отдайте вдове, — велит мрачно стражнику, которому вручает кошель. — Я узнаю, если себе оставите.       — Да кто ты такой, чтобы тут приказывать?! — вперед протискивается самый горластый знатнюк: слишком храбрый, чтобы озвучить немой вопрос всей их придворной коблы, и слишком трусливый, чтобы встать к васготу лицом к лицу, не прячась за спинами стражи.       — Инквизитор Адаар. Волей Пророчицы нашей, Вестник Ее.       Пыльный и пропахший потом, запачкавший перчатки вином и кровью, Асааранда отправляется вверх по улице, и громада Зимнего Дворца растет с каждым шагом. Первые из встрявших экипажей догоняют его у кованых ворот, и вместе с ними блеском начищенных кирас и такими же сверкающими — от гордости — лицами Инквизитора встречает почётный Калленов караул. Они бьют железными кулаками по парадным доспехам, и створки торжественно распахиваются.       В небольшом саду перед площадью с львиным фонтаном прогуливается прибывшая слишком рано знать. Драгоценные маски, наряды и веера сливаются в один цветастый шумный поток — из него не выбраться на надежный берег, ведь берега такого рядом нигде нет. Прежде, чем Асааранда падает в сердцевину ядовитого и коварного водоворота, его ловит преинтересный мужчина, чья парадная одежда выдает в нем человека военной выправки, а не очередного знатного лентяя, охочего поглазеть на рогатую диковинку посреди Халамширала. Великий Герцог Гаспар кажется откровенным генералом, на первый взгляд слишком далеким от коварства Игры; он даже признается в искренней — здесь никто не искренен, милорд Инквизитор, — ненависти к ней, но слишком явственно пахнет дымом и братской кровью, и жженным железом, и горелым деревом; словом — несет незримым шлейфом, который ничуть не короче того, что тянется за дамами, отвратный запах гражданской войны, не стыдясь его нисколько и не скрывая за духами. В иное время, быть может, до Инквизиции, кто-то подобный понравился бы Адаару-юноше — но не теперь. Асааранда слишком хорошо помнит оскудневшую землю Священных Равнин, чтобы простить это Гаспару. В разговоре с Великим Герцогом он осторожен, не расточает обещаний и клятв, но нескольких оброненных метко слов достаточно, чтобы на какое-то время он счел Инквизитора союзником. «Быть другом всем и никому» — вот девиз, достойный быть выбитым над воротами Зимнего Дворца.       Вскоре сиятельный генерал императорских кровей из дома де Шалон удаляется под негромкие шепотки. Асааранда отчетливо слышит презрительное «Узурпатор!» и осматривается осторожно. Еще одно важное правило наемника — куда бы тебя ни занесло, запомни пути отхода.       Золотые львы центрального фонтана смотрят строго и грозно, раззявив клыкастые пасти, а память… услужливо подталкивает к краю Адааровых мыслей другой фонтан и сад: среди бьющих в небесную синеву жемчужных струй два символа нерушимой мощи Орлея мчатся за перепуганными серебряными галлами; первый в прыжке уже вонзает когти в точеное бедро. Маркиз М., владелец роскошного шато неподалеку от вечной зелени Изумрудных Могил, очень гордится чудесами своего поместья и радушен ко всем, кто желает прикоснуться к великому искусству империи.       Одно омрачает эту пастораль: на пути дворян к созерцанию высоких материй стоит приземленная в своей жажде наживы многочисленная разбойничья шайка — на нее Вало-Кас удается урвать неплохой контракт.       Маркиз становится тем благосклоннее и щедрее, чем больше Шокракар с пугающим оскалом вытаскивает голов из кровавящего мешка. Будто с неохотой отсчитывая положенное и вперяя потерявший скользкое обаяние взгляд в Асу, он произносит:       — Моя супруга… очарована вашим юношей, выращенным в андрастианской вере, и желает… полнее узнать его взгляд на Создателя нашего и Пророчицу. Плачу за его общество, как за разбойников. Трех дней, думаю, будет достаточно. Не каждый день удается встретить такую редкость.       Многие наниматели Вало-Кас — с причудами, а потому свыкшаяся с ними за долгое свое наемничество Шокракар коротко машет рукой, дозволяя.       — Бери с оплаты, сколько надо, — хлопает по плечу напоследок так, что он вздрагивает: за полгода с отрядом Аса становится заметно сильнее, но все еще походит на прибившегося к злой уличной стае домашнего щенка, — только и про нас не забудь!..       Никто из них тогда не знает, что жена у маркиза мертва три года как, а великолепный шато скрывает множество порочных тайн.       Из омута горькой памяти Адаар выныривает в тот миг, когда ненароком расталкивает двух беседующих мужчин, прокладывая себе дорогу к широкой дворцовой лестнице. Вслед летят шипящие проклятия; соседи потревоженных дворянчиков в полный голос принимаются его обсуждать:       — Это и есть Инквизитор?..       — Кунари?.. Спаси нас Создатель, конечно же нет!..       — Отвернись-ка, душечка, не смотри. Пусть это чудовище пройдет.       — И правда: чей это питомец?.. Большую смелость нужно иметь, чтобы притащить в Зимний Дворец целого кунари. Или большую глупость. Герцог Сирил так постарался или кто?.. Немыслимо!..       — Его приветствовал Гаспар-Узурпатор. Это точно Инквизитор, говорю вам.       Встречающая Асу Жозефина ужасно взволнована, а при белых светильниках так и вовсе непривычно бледна.       — Еще немного — и вы безнадежно опоздали бы!.. Что с вашей одеждой? А перчатки!.. Это… кровь?.. Создатель, большая удача, что этого пока не заметили! Идемте, быстро переменим хоть что-то!       У подножия мраморной лестницы, что ведет прямиком к бальной зале, с боков скрыты неприметные темные коридоры, оканчивающиеся синими дверьми с бледно-голубыми лентами — они перегораживают проход посторонним и любопытствующим гостям. Жозефина заталкивает его в левый, торопливо выскальзывая, а вскоре — кумушки за стеной его укрытия еще не заканчивают громко сплетничать о какой-то распутной родственнице — возвращается с маленькой эльфийкой. Не из дворцовой прислуги, хотя носит она ту же скромную одежду с вышитым против сердца золотым гербовым львом: темноволосая и темноглазая Ящерка — одна из лучших связных Хардинг.       Это значит: в Халамширале полно людей Инквизиции.       Это значит: Халамширал уже их.       — Перчатки, ваша милость, — тихо говорит она и, с улыбкой сощурившись — так ящерицы радуются яркому солнцу и теплому камню под брюхом, — протягивает новые, чистые, чуть более светлой кожи в тон ремню. — Давайте-ка вас почистим.       Маленькая щетка порхает в ее натруженных, тонких, но очень сильных ладонях юркою птицей. Жозефина торопит обоих, и вскоре Адаар появляется посреди лестницы, тут же обращая на себя внимание. Боязливые — таких меньшинство; Игра сжирает слабых подобно ненасытному пауку, заманившему мотыльков в свои сети, — становятся еще тише; смелые и дерзкие, коих здесь почти целый дворец, как и на улице проходятся по нему в полный голос.       По левую руку, поднявшись, Адаар замечает Кассандру и Каллена. Мундиры при их ученой выправке и осанке, прямой, что только откованный меч, очень обоим идут. Выглядят они не так, как сорвавшийся с цепи пес-Гаспар: на их лицах печать другой войны — иные назвали бы ее… праведной.       «Не бывает праведных войн, — смеется над ним Сата-кас, когда Аса однажды у костра в красках и лицах изображает священный поход Андрасте на Тевинтер. — Эти вон рожи умные, которые на островах, тоже думают, что одни в целом свете правильные. Вранье это все, парень. Чем скорей поймешь, тем лучше. Повзрослеешь быстрей. А то хоть и вымахал, да все остался телком-имекари».       У Сата-каса почти все тело — шрамы; страшное сплетение старых и свежих рубцов; горькая память вырванных у смерти побед. Сата-кас знает, что говорит.       Отвлекаться на посторонние мысли нельзя. Вокруг Халамширал: синева, кипельно-белый мрамор и золото, все бесценное и хрупкое, но ковырни эту позолоту — и хлынет кровь. Асааранде кажется, что только вычурная лепнина и штукатурка в десять слоев спасают гостей от алых рек, которые в любой миг польются с потолка и стен, затапливая здесь все своей липкою густотой и железным запахом. Такое же странное ощущение преследовало в проклятом шато посреди Изумрудных Могил, вот только там со всех сторон из темноты лезли мертвецы и демоны, а здесь враги живые и таятся под масками искусной работы, часто выдавая себя за друзей.       Он кивает Гаспару и следует за ним в бальную, держась на пару шагов позади за правым плечом как гость — этикет строг даже к Инквизитору.       С порога слепит глаза от начищенного пола, золотых узоров на потолке и колоннах, от игры свеч на прозрачном хрустале о тысяче граней. Первым взволнованно шепчущемуся двору герольд представляет Гаспара, следом — его, не преминув поименовать Инквизитора благословенным поборником всемилостивейшей Андрасте и пастырем заблудших храмовников, вернувшихся по воле его в священное лоно Церкви. При их с Великим Герцогом появлении на другую сторону с распахнутого в сизый сумрак балкона вплывает силуэт в пронзительной синеве и золотистой маске. Шелест широкого платья императрицы слышно через всю залу — так он царапает уши. Адаар кланяется, строго прижимая левый кулак к груди против сердца, а правый — к спине; Селина отвечает едва заметным книксеном, замысловато складывая пальцы. Формальности соблюдены.       Гаспар следует по бальному паркету с грацией бронто, нещадно стуча железными каблуками военных сапог. Чудо, что он не надел латные, или вовсе не явился в полной броне шевалье. Этот человек пришел сюда не говорить, не спасать Орлей. Он пришел взять свое. Адаар задумывается на миг, сколько людей Узурпатора проникли на бал, и сколько солдат Каллена с агентами Лелианы готовы дать им отпор, но тут же одергивает себя. Никто не должен прочесть по лицу его мысли. Он просто беспечный дикарь, которому дозволили взглянуть на красоты Зимнего Дворца. Такова отведенная ему роль и маска — до назначенного часа, до тех пор, пока над узкой спиной императрицы не мелькнет кинжальная тень.       Герольд по очереди представляет двору инквизиторских спутников. Сперва Кассандру как самую знатную — Искательница с привычной резкостью обрывает чересчур старательного глашатая — тот, испугавшись, послушно затыкается. Затем настает очередь Дориана — шепотки дворян становятся язвительнее и злее, когда они слышат о сыне магистра; последней становится Вивьен — ее слишком хорошо здесь знают и встречают ровно, даже бесстрастно. Когда заканчивают с тройкой советников, Селина приветствует поднявшегося к ней Асааранду, отправив удостоенного лишь парой слов, а оттого недовольного Гаспара восвояси — на балкон.       Императрица Селина Вальмон говорит и ступает мягко, как кошка, — но все во дворце, и Адаар тоже, осведомлены, что эта кошка запуталась в нитях клубка, который беспечно размотала, заигравшись. А если слишком много нитей накрутится на ее чудесную тонкую шейку, кошка задохнется и умрет.       Многие этого ждут. Гаспар, кажется, — больше всех. Флорианна, сестра Великого Герцога, маячащая нервной тенью за спиною Селины, тоже не внушает доверия.       Самое страшное в Игре — подозревать в злом умысле каждого гостя и слугу. Толковать каждое слово и жест сотней значений. Видеть врагов в каждой тени.       Лелиана ловит Асааранду, едва он поднимается на верхние галереи, и просит на пару слов. Не здесь, не в бальной — слишком много чутких и ненужных ушей. Он собирается немедленно последовать за ней в просторный холл, но вдруг слышит антиванский выговор на два голоса: первый принадлежит Жозефине, другой — юной девушке; Жози зовет ее искрящимся, переливчатым именем Иветта. Любопытствуя, Аса подходит ближе, и его мгновенно замечают.       — Жозефина!.. О Жозефина!.. Это… он?..       — Ох… — Жози, кажется, даже немного огорчена его появлением. — Милорд Инквизитор, позвольте представить вам мою младшую сестру, леди Иветту Габриэллу Монтилье.       — Рад знакомству, миледи, — Аса почтительно склоняется и даже на краткий миг ловит ее руку, легко прикладываясь губами к перчатке тончайшего кружева. Леди Иветта хихикает.       — Жозефина пишет домой, но никогда ничего не рассказывает. Это ужасно, ужасно, дорогая сестра: прятать от всех такого милого Вестника!..       Вестника. Не кунари. Не чудовище. Кажется, в роду Монтилье дипломатический талант наследуется всеми без исключения.       Иветта глядит на Асааранду с детским восторгом, который не пристало показывать молодой девушке высшего света, но проявление этого несдержанного интереса ничуть не беспокоит ее. В прорезях маски блестят живые умные глаза, лишенные жестокости придворной хищницы. Иветта нисколько не боится его, не смотрит, как на диковинку; напротив: ее чувства искренны и неподдельны. Младшая сестра Жозефины требует историй об инквизиторских свершениях и даже сама начинает одну: чудовищную в своей нелепости, но Аса не спешит ее разочаровывать и выдумывает леденящие душу подробности о логове красных храмовников с реками крови пленных магов. Иветта прикрывает рот ладошкой в притворном ужасе. Жозефина нарочито громко и недовольно вздыхает, что мать нашкодивших сорванцов.       Они беседуют еще немного. Младшая Монтилье не хочет его отпускать, но Жозефина отчаянно умоляет глазами: «Время, милорд Инквизитор, время!» Под восклицание, что сестра до сих пор играет в куклы — тут Адаару становится неловко за просьбу рассказать что-нибудь о Жози — он быстрым шагом удаляется в вестибюль, сразу попадая в цепкие руки Лелианы. У сестры Соловей готов план, откуда начать поиски врагов императрицы. Она кивает на старую знакомую, ныне советницу по оккультизму и — как бы невзначай — рассказывает, что в ее кабинет ныне можно попасть только из гостевого сада, взобравшись по решетке с плющом. Коварная ведьма все предусмотрела. Подозрительно. К счастью, у Асы всегда с собой тонкие колбы жидкой невидимости. Скандала можно не опасаться.       Сад гостевого крыла уютен и мил, и битком набит высокомерной знатью. У балюстрады на старенькой лютне играет Мариден, и от этого становится чуть теплей на душе: как будто часть Скайхолда приезжает вместе с ними в Халамширал. Гости внимают «Императрице огня», рукоплещут и просят спеть еще. Толчея возле барда приковывает взгляд. Асааранда не сразу видит Дориана, замершего чуть в стороне в тени колонн.       Вокруг души его никого нет, да и разговор с ним не заводят. Орлесианцы держатся поодаль, подчеркнуто холодно, хотя нет-нет самые несдержанные да срываются на сдавленное шипение, в котором, если постараться, можно различить «тевинтерская змеюка».       — Вечера на твоей родине похожи на этот? — спрашивает Аса, подходя с улыбкой, но тут же одергивает себя, становится серьезен и несколько отстранен. Отдавая дань высокосветским приличиям, они коротко раскланиваются, будто чужие, а потом Дориан отвечает:       — Не хватает магии крови и парочки принесенных в жертву рабов. А так… все торжественные приемы в империях похожи. Я бы даже не удивился, появись здесь моя мать и начни критиковать мои манеры и платье.       — В самом деле?.. — Асааранде хочется улыбнуться и увидеть ответное движение губ любимого, но вокруг клятый Халамширал, а Инквизитор — гость Узурпатора, и им всем тут не рады; Адаар не забывает об этом ни на миг. — Что было бы, окажись тут леди Аквинея?.. Ну, кроме того, что ты подвергся бы ее строгому осуждению.       — Стало бы на одного мага меньше: его без церемоний вывели бы за ухо.       Аса теряется, но глаза Дориана смеются, и он отзывается чуть растерянно:       — Не могу… себе… это вообразить…       — А ты представь меня пятилетним. Все так и было. К слову, твой мундир — преступление. Тебе совершенно не идет красный. Нужно было шить под цвет глаз, лиловый с пурпурным отливом и лентой в тон грозовым тучам, или, на худой конец, зольно-серый, но непременно со знаком Инквизиции серебром.       Разговор кажется завершенным, да и времени у Асааранды не так много, но он подходит на два шага ближе, руша своим порывом все мыслимые правила этикета, и выдыхает:       — Согласишься на танец?.. Обещаю… за ноги волноваться… не нужно.       Дориан сперва лукаво улыбается, едва заметно сощурившись, а следом отвечает, тоже шагнув навстречу, но чуть… незаметнее:       — Благочестивый Вестник Андрасте желает танцевать с ужасным тевинтерским магистром?.. Для здешнего двора это будет удар. И скандал. Или, быть может, все вместе. Вот найдешь мне десять шелковых шарфов, я им такое станцую — на всю жизнь запомнят.       Замечая, что Адаар хочет перебить, Дориан шепчет:       — Позже, аматус. Как только исполнишь свое инквизиторское предназначение и спасешь императрицу, танец твой. Может быть, даже не один. Посмотрю, как у тебя будет получаться.       Проходящую до неприличия близко любопытствующую парочку дворян лорд Павус одаривает таким… тевинтерским взглядом, что те тут же ретируются в другой конец сада. Асааранда, не желая дольше бороться с собой, улыбается, раскрывая полные губы и пугая гостей почти дикарским оскалом.       — Тебе не придется ждать долго, — торопливо обещает он Дориану.       После их разговора вечер в Халамширале теряет свою тягучую медлительность. События в Зимнем Дворце скручиваются в вихрь, в водоворот; Асааранда — самая ее сердцевина. Убранство и гости вскоре сливаются в одну разноцветную волну, сверкающую золотом и пахнущую приторно-горькой мешаниной духов и пота. В памяти остаются желтые колдовские глаза Морриган — подобно маяку, который ведет к надежному берегу в бурю — только они таковы, что если смотреть долго, утянет на самое дно.       Ключ, который дает советница по оккультным вопросам, отлично подходит к двери людской. Там случается новое пробуждение от бального сна: комнаты эльфийской прислуги и кухня залиты кровью, повсюду трупы. Многие пытались убежать, но их настигли у дверей. Раны четкие, неглубокие, недлинные. Кинжал. Работа мастера. Возможно, враги Селины наняли Дом Отдохновения, жадный до золота, а оттого готовый погубить даже свою императрицу, но за что тогда слуг?.. Не для того ли, чтобы выманить Инквизитора подальше — и ударить?..       При выходе в сад неподалеку от зеленого лабиринта лежит на боку свернувшаяся Ящерка, зажимая косую рану на животе; в одной руке все еще стиснут стилет. Пыталась остановить убийцу и помочь остальным? Не пустить врага во дворец?..       Когда умирают люди Инквизиции, Адаар всегда чувствует себя виновным: не помог, не успел, не доглядел, отдал неверный приказ — словом, сгубил своей рукою. Лелиана и мать Жизель убеждают его в обратном, но он не хочет принимать эту печальную веру в смерть ради высшего блага. Если человека нет, а он сам еще жив, все, что он может — не допустить новых жертв.       Правда, которая известна Адаару и всем в Инквизиции: новые смерти будут, пока не издохнет Корифей.       Изнутри поднимается почти звериная ярость. Асааранда хочет усмирить ее Песней Света, проводить к Создателю храбрую разведчицу короткой молитвой, но из теней на высоком балконе, точно против них, выныривает вдруг белая фигура с кинжалами. Запачканными кровью.       — Это нанятый шут, — цедит Вивьен.       — Быстрей, пока не ушел! — Кассандра бросается вперед, а ловкий убийца кидает себе под ноги склянку с жидкой невидимостью — и тает, сливаясь с халамширалским вечером. Аса знает: зачарованные бутыли у него рано или поздно кончатся, и вот тогда-то шуту придется вспомнить все молитвы, какие знает.       — Не уйдет, — с мрачной торжественностью обещает темному небу Адаар и, закрыв глаза Ящерке, с неотвратимостью близящейся грозы берет след.       В саду почти за каждым поворотом поджидает засада венатори. Вечер становится предсказуемо кроваво-скучным.       — Как думаешь, аматус: кто привел их сюда?.. Кто в обмен на посулы морового магистра продал свою родину и свою императрицу?.. — спрашивает Дориан во время короткой передышки. Поднятая тень вражеского мечника со стоном истаивает за его спиной.       — Они тут все виноваты, — рычит несдержанно Адаар, — пируют, когда страна на части рвется!.. Клянусь, если бы не планы Корифея, ноги моей здесь не было!..       Остаток тирады приходится проглотить: патрулирующий округу венатори-стрелок замечает их и подает сигнал остальным. Щит встречается со щитом; с треском изумрудных искр мерцают барьеры, и шипит пламя, голодно пожирая и доспехи, и открытую кожу.       Погоня за шутом оканчивается встречей с послом Бриалой. Если Гаспар — бешеный пес, сорвавшийся с прочной цепи, а Селина — кошка, заигравшаяся с клубком; то Бриала — тень этой кошки, которая бродит сама по себе. Знакомство протекает коротко: Вивьен просит поторопиться. Чародейка, кроме помощи в схватках, считает время их отсутствия и остерегает, что скоро дадут звонки. Если явятся слишком поздно — Инквизицию выставят.       Асааранда входит в бальную после второго звонка, едва успев сменить броню на мундир. Двор его опоздание принимает с каким-то благодушием: верно, считают, что дикий кунари наконец освоил правила Большой Игры и выучил, что не противоречит приличиям.       Великая Герцогиня Флорианна сразу же выцепляет его у едва закрывшихся парадных дверей. Бесхитростно, без витиеватостей придворной речи, зовет танцевать.       — Так нас не подслушают чужие шпионы, — мягким вкрадчивым голосом заверяет герцогиня Лаидская, но взгляд у нее — пронзительный и цепкий. Сложный — как будто под одними глазами — еще одни. Взгляд отменного участника Игры.       Флорианна Адаару не нравится. Она сыплет искусными вопросами-ловушками, и если бы не уроки Жози и мудрые наставления Вивьен, Асааранда точно опозорился бы. Он с честью принимает удар, жонглирует словами, не отвечая ни «да», ни «нет», переиначивает заданные вопросы, но лишь Создатель знает, как Вестнику Невесты Его сложно следить за переменой позиций и своими словами одновременно.       — Вы неплохо успели здесь осмотреться... И, думаю, уже пришли к некоторым выводам. Скажите же, милорд, какой из сторон вы отдаете предпочтение?.. — выведывает кузина императрицы, когда их ладони, обе в перчатках, соприкасаются.       — Себе. И Инквизиции, — у Асааранды мало остаётся терпения к концу навязанного танца, но он задаёт ответный вопрос:       — А вы?..       — В Зимнем Дворце каждый сам по себе, Инквизитор, — с какой-то почти искренней грустью, затаенной в глубине мыслей, признается Флорианна. Аса красивым жестом подхватывает тонкую фигурку герцогини у самого пола; зал ахает и рукоплещет.       Едва Адаар поднимается на галерею, его встречают советники. Каждый хочет знать слово в слово, что сказала Флорианна, что за бойня случилась в людской, и кто, по мнению Инквизитора, должен занять трон. Они даже не против смерти Селины, если это поможет вывести на чистую воду прихвостня Корифея среди орлесианской знати.       — Пускай умирает, — небрежно заявляет Лелиана, и Асааранда, хмурясь, по-варварски шумно выдыхает через нос. Жозефина невольно делает осторожный шаг назад: у него, верно, от гнева темнеют глаза — об этой своей особенности он юношей узнает от Като, когда частенько сердится на свои увечные руки и не может повторить за наставницей сложный выпад.       — Нет. Не пускай. Я все решил. Готовь людей, Каллен.       Императорское крыло щедро на грязные тайны. Солдат Гаспара, растянутый голым на постели императрицы, вызывает неловкую улыбку, хотя его даже, наверное, жаль. С другой стороны... только полный дурак понадеется на «особую» благодарность правительницы и уверует в ее расположение рядовому служаке.       — Уж лучше бы вы подумали то самое, — воет несчастный. Аса взламывает замки на кандалах с торопливой осторожностью: ему нужна признательность императрицы и посильная помощь с Корифеем. Едва дело сделано, с коридора доносится приглушенный женский вопль.       Адаар выносит две двери и с кровожадным удовольствием отправляет ногою в вольный полет шута, занесшего кинжалы над перепуганной до смерти эльфийкой. Так Асааранда узнает о темной стороне Бриалы, и его сильнее разбирает злость. В Халамширале все отвратительны, все с двойным дном. Никому не довериться, ни к кому не повернуться спиной. Сейчас Инквизитору особенно не хватает мирного беспокойства Скайхолда; с затаенной надеждой он поворачивается к Дориану, думая поймать ободряющий взгляд, но душа его занят созерцанием красот императорского крыла и оборачивается лишь, когда Асааранда отводит глаза, отчаявшись.       — Давайте покончим с этим быстрее и уберемся отсюда, — рычит он, не торопясь возвращать оружие в ножны. Кажется, что из любого угла или из-за портьеры выскочит убийца, бьющий наотмашь грязными тайнами монаршей семьи.       В воздухе едва уловимо тянет чуть влажной листвой и свежим воздухом: близок сад. Адаар обрадовался бы передышке, только вот рога, предчувствуя недоброе, чешутся, и — это уже совсем необъяснимо — Якорь дергается, прошивая руку всполохами острой боли. Такая бывает, если рядом крупный разрыв с сильными демонами, но… в Зимнем Дворце?..       Андрасте, верно, считает, что Вестник Ее мало страдал в этот вечер: императорский сад и правда встречает Асааранду и его спутников разрывом. Спящим, но готовым раскрыться и извергнуть из зеленой пасти чудовищных порождений Тени. Вокруг разрыва выставлен почетный караул стрелков-венатори, а на балкон наконец выходит искомая коварная фигура. Хорошему кукловоду не нужно внимание толпы — лишь бы марионетки плясали, как задумано.       — Так и знал, что вы тут замешаны. Еще танец, ваша светлость?.. — спрашивает Аса, нацеливая кинжал на Флорианну. Та столь обрадована удачно схлопнувшейся ловушке, что даже не скрывает своей службы Корифею и будущих планов владычества над Орлеем.       — Как жаль, что вы этого не увидите, Инквизитор, — с небрежной жеманностью улыбается герцогиня и тут же, не снимая маски, обнажает свое истинное лицо, холодно приказывая:       — Убить его. Руку с меткой принесете мне. Хороший выйдет подарок господину.       Прежде, чем с тетивы срывается первая стрела, Аса кидает под ноги лилово-сизую колбу и исчезает, уходя в надежный покров теней; до того, как действие зелья сходит на нет, он разделывается с двоими. Разрыв клокочет и трещит, и, наконец вздувшись, как гнойник, выплевывает демонов.       В иное время — будь с ними Бык или Блэкволл — Аса бы крикнул воинам отвлекать врагов на себя, а сам, пожертвовав еще одной колбой, кинулся бы ослаблять разрыв, чтобы после добить растерявшихся, отброшенных от Тени тварей, — но с ним Кассандра. Какой бы сильной и смелой не была Искательница, она остается женщиной, а в Вало-Кас женщин берегут, пусть и сражаются они наравне. Перед Сатаа и Като всегда встает кто-то из мужчин, защищая: как полагается в большой и дружной семье. Не позволяет этого только Шокракар — но она ведет их, и никто не смеет оспорить ее право биться самой чуть впереди остальных. Позади же нее вражеские головы неизменно разбивает огромная кувалда Сата-каса.       Асааранда силится следить за полем боя, даже вспарывая людские глотки и вгоняя мечи в мерзкие демонские туши. Вивьен, хоть и рыцарь-чародей, предпочитает держаться сейчас не в первых рядах, в нескольких шагах позади от Кассандры, а Дориан…       — Дориан!.. — Адаар едва успевает кинуться и сбить своим весом Ужас, что раскрошил когтями барьер его бесценного мага, словно тонкую скорлупу, и занес лапу для удара. Демон высоко верещит, рвется и бьет наугад, тщетно пытаясь выбраться, но быстро затихает: с чавканьем в глазницу ему входит кинжал. В следующий миг Аса вздрагивает от горячей боли под лопаткой: кто-то из недобитых венатори достает. Через еще один не в меру удачливый лучник заходится в крике, объятый силой стихий: Асааранда видит только яркий всполох, пущенный мимо. Оказываясь на ногах, тянется рукою назад, обламывает треклятую стрелу наполовину. Оставшейся длины хватит, чтобы при должных умениях вытянуть.       Вокруг большого разрыва изумрудной пеной вскипают клокочущие бреши поменьше. Страшные причудливые тени принимаются прыгать по колоннам и стенам, когда в мир вплывает здоровый, полыхающий алым и желтым пламенем демон гнева. Тварь оставляет за собой подожженную траву и едкую вонь обугленной мертвечины, от которой нещадно слезятся глаза. В горячке упорного боя Адаар ненадолго забывает о ранах; те напоминают о себе, когда он опускается, уставший, на развороченный дерн — цветущий некогда сад искорежен, изувечен, темен от крови. Венатори убиты, разрыв закрыт, все демоны отправлены в ядовитую зелень Тени; Флорианна вот-вот доберется до императрицы, а у измученного Инквизитора нет сил встать. Глотая горькую терпкость лечебного зелья, вынутого трясущимися руками из поясной сумки, Аса велит Кассандре заняться стрелой. Протягивает короткий метательный нож рукоятью к ней.       — Давай быстро, — кривится, когда кожу резко взрезают вокруг зазубренного наконечника. — Дориан, не смотри.       Кассандра рублеными движениями углубляет рану, мозолистыми пальцами раздвигает края — но только для того, чтобы вытащить чисто. Времени осторожничать нет. Управляются скоро. Адаар складывает ругательства в замысловатую цепь: сперва по голому мясу хлещет ночной ветер, после — живым огнем обжигает зелье эльфийского корня. Сата-кас бы сейчас им гордился: пророчицын малыш Аса поднаторел в сквернословии — значит, точно вырос.       Надрывающийся неподалеку голос Гаспарова наемника слышится точно из глубины: глухо, невнятно. Адаару даже не хочется разбирать его слова: насчет Великого Герцога он давно решил все сам, но тут недовольство прорывается даже в жестах и речах Искательницы. Грязно это — тащить вольные мечи во дворец. Если шевалье пойдут за любимым генералом хоть в огонь, хоть к Архидемону в пасть, то наемники — только за перезвон золотых. В этом нет чести — равно как и в выстреле в Адаарову спину. Шокракар ни разу не бросала их в дрязги знатнюков, сколько бы денег Вало-Кас не сулили.       — Кровь перепачкает вам мундир, дорогой, — с неудовольствием отмечает Вивьен, когда сад остается позади, а в дворцовой часовне без потерь и ранений выиграна схватка с новыми лазутчиками-венатори.       — Не беда: он никогда мне нравился, — парирует Дориан. — Без него на тебя куда приятней смотреть.       Асааранда улыбается сквозь морок зудящей боли и отводит глаза в неловком смущении.       — Ты цел. Этого мне довольно, — чуть с хрипотцой отзывается он. — И теперь ты знаешь историю еще одного моего шрама.       — Я попрошу разыграть ее в лицах, если забуду. Демоны особенно хорошо тебе удаются. В тот раз, когда…       — Любезный Дориан, позволю заметить: здесь не Скайхолд, и вы не одни, — строго выговаривает Вивьен.       — Нет нужды утруждать себя замечаниями, мадам. Зависть только прибавляет лет и дурно отражается на свежести лица.       Белые и черные фигуры шутов и венатори, презрев любые правила хорошего тона, прерывают беседу, что кажется язвительно-колкой, но на самом деле призвана скрыть общее волнение о предстоящем конце долгого вечера. Зря. Враги еще не знают, в какую беспощадную бурю обращаются блистательные маги Инквизиции, если кто-то смеет мешать обмену ехидными учтивостями, но быстро чувствуют на своей паленой шкуре.       Перед дверью в бальную Асааранда по особому знаку находит хорошо спрятанный в нише за строительными лесами тайник прислуги. Агенты из дворцовых эльфов уже перепрятали парадную одежду, так что о появлении на балу в доспехах и мантиях можно не беспокоиться.       — Иди первым, — велит Кассандра, — мы догоним.       Аса сквозь зубы ругается, когда жесткая ткань царапает края едва ли поджившей раны. Вивьен, похоже, права: по спине катится тонкая горячая струйка, и остается только молиться, что плотности мундира достанет для того, чтобы не опозориться. Ленту наматывает второпях, быстро затягивает ремень — и по ту сторону двери почти врезается в Каллена.       — Почему так долго?.. Императрица вот-вот начнет речь! — взволнованно шепчет он.       Аса жестом показывает умолкнуть. По галерее на противоположной стороне с видом победителей шествуют Великие Герцог и Герцогиня. Гаспар собран и прям — будто вот-вот поведет войско на штурм, Флорианна же расточает легкие улыбки налево-направо и едва заметно с милостию кивает тем, кто застывает на их пути в подобострастном поклоне. Ее вид обманчив: о да, Адаар знает, насколько обманчив, и ему хочется содрать эту фальшиво-торжествующую усмешку с ее тонких губ. Рана на спине жжется, и сочится алым, и требует ответной платы. Кровью безвинного на руках его начался этот вечер, кровью виновного — окончится.       Флорианна, конечно, замечает его, но не подает виду. До конца играет роль гостеприимной хозяйки; первой после императрицы. На один краткий миг — такой краткий, что не вместит ни удара сердца, ни движенья ресниц — на лице ее мелькает досада, сдобренная щедро недовольством. Придворные припишут эту маленькую слабость усталости или закончившемуся пуншу, или нерасторопным ленивым слугам, но истинную причину… Истинную причину Адаар озвучит присутствующим совсем скоро.       — Мне нужно еще раз переговорить с герцогиней, — вполголоса сообщает Асааранда. Позади чуть слышно скрипит дверь, а шаги выдают одного. Верный ход: выходить не всем сразу.       — Что?.. У нас нет на это… Убийца!..       — Каллен, — едва сдерживаясь, цедит Аса, нависая над фигурою командора. — Готовь. Солдат.       Гвардейцы с ледяным равнодушием пропускают его на низенькую площадку перед балюстрадой императрицы. Этим шагом Инквизитор, наверное, дозволяет себе неслыханную дерзость: такую не станут спускать даже ему, диковинному гостю, полюбившемуся здешней публике за один долгий вечер. Спину жалят злые взгляды злых сердец — с ними Аса за несколько часов здесь уже свыкся. Они дурные, но не больнее раны. Гаспар глядит недоверчиво. Флорианна старается не смотреть вовсе; нарочно встав спиною. На балкон выходит Селина — слышно, как шуршит синева.       — Думаю, мы должны порадовать двор еще одним зрелищем, ваша светлость, — Асааранда едва сохраняет спокойствие в голосе, хотя на каждой «р» горло царапает рык. Злой и упрямый — как жажда жить, которую иссушили венатори своими клинками и заклинаниями у его людей.       — Мало что может быть приятнее беседы с вами, Инквизитор, — отзывается Флорианна, жеманничая. Адаар чуть качает головой. Из-за приличий герцогине все же приходится обернуться к нему, и теперь видно, как за полумаской лихорадочно блестят глаза загнанной дичи. Держите лицо, ваша светлость. Улыбайтесь. Все смотрят.       — Вы проиграли, — с каким-то жестоким удовольствием громко объявляет Асааранда. Создатель только знает, как он счастлив выговорить эти простые и ясные слова, что не отдают гнилой сыростью двойного дна. Замечая у мраморных перил Дориана, Аса выпрямляет спину сильнее, чувствуя, как возвышается над этой грызущейся сворой богачей не одним лишь ростом.       — Корифей не сумел убить меня, а вы вообразили, будто вам это под силу?.. — спрашивает он едва слышно, так, чтобы даже Гаспар в двух шагах не разобрал ничего. Флорианна пробует извернуться, юлит запутавшимся в сети везделазом, но тщетно. Подобно топору палача под гул высокого — низкого — сборища дробно слетают с губ Инквизитора фразы обличающей речи; доказательства вонзаются в самые слабые места, что пыточные крючья, сдирая с Великой Герцогини и спесь, и лоск, и кокетство — и напудренную кожу вслед за дорогим платьем, обнажая гнилое ее нутро.       Затравленным зверем Флорианна пятится от гвардейцев.       — Гаспар!..       Даже Узурпатор понимает: Игра окончена. Он делает шаг назад почти не колеблясь, показывая равнодушную прямую спину в железе.       — Гаспар!..       Она хочет позвать брата еще раз — уже не великолепная дама двора, но испуганная девчонка — и жалко стонет, выдыхая жизнь, когда выверенным за много лет движеньем Асааранда вонзает припрятанный стилет в податливый мягкий живот, скрытый корсетом. Двор ахает многоголосой чудовищной глоткой. Эхо несколько тягучих минут носится под расписным потолком, медленно разбиваясь об острые грани люстрового хрусталя.       — Ваше императорское величество, мы должны немедля поговорить. Наедине. И в другом месте, — сурово бросает Инквизитор, подымаясь. На белый мрамор под телом Флорианны натекает красная, глянцевито блестящая лужа.       Свежий воздух и холод полуночи заставляют кровь слегка остынуть, а разум — немного пьяный от удачной охоты на предателя — успокоиться и вернуть прежнюю ясную остроту. Он распутывает нити клубка, снимая с шеи орлейской львицы узловатые сети заговора одну за другой, выкладывает все, что узнал, — и Селина, сбрасывая маску беспечной, любящей пышные увеселения императрицы, без колебаний приговаривает кузена к смерти. Асааранда мог бы вмешаться с просьбою пощады, сказать свое милосердное слово Вестника Андрасте, но он молчит, памятуя об образе бешеного пса. Злобную собаку, что сорвалась с цепи и вгрызлась в хозяйскую руку, никто не оставил в живых.       — Да здравствует Орлей, — мрачно славит родину Великий Герцог перед тем, как стража выводит его вон.       — Пойдемте, — мягко говорит Селина. Во взгляде ее — искренняя благодарность, перемешанная в равной степени с почти девичьим восхищением. — Необходимо предстать перед двором. Мы бесконечно признательны вам и будем считать за честь, если в этот памятный миг вы встанете рядом с нами, Инквизитор. Воистину: вы — Вестник самой благословенной Андрасте!..       Адаар не может отказать. В конце концов, ее жизнь — его победа, и он хочет, чтобы Дориан увидел его таким: триумфатором, достойным быть парою лучшему (и мятежнейшему) из альтусов. Потом… потом он непременно пригласит своего блистательного возлюбленного танцевать, и пусть хоть кто-то посмеет взглянуть косо!.. На стилете все еще осталась кровь Великой Герцогини — это послужит недурным остережением для слишком ретивых в своем притворном благочестии ханжей.       В речах Селина Вальмон и правда мастерица. Жозефина не зря отзывалась о ней, как о выдающемся дипломате: двор, встревоженный смертью Флорианны, успокаивается будто зверь, которого приласкали, огладив по шерсти от ушей до мечущегося в беспокойстве хвоста. Даже заслышав о том, что Гаспар лишен всех титулов и земель, никто не подымает возмущенный гул, только рукоплещут мудрому решению правительницы.       — Обратитесь к двору, друг мой, — вполголоса просит императрица. Асааранда заводит руки за спину и вскидывает выше рогатую голову.       — Конец войны — это лишь первый шаг. Нашей главной целью должен быть мир во всем Тедасе.       Люди и ждут чего-то такого, возвышенно-идеалистического; не говорить же, что Корифей, узнав о неудаче высокородной прислужницы, нанесет новый удар, пока в империи масок еще владычествуют хаос и раздробленность?.. Селине нравятся его слова: их встречают с одобрительным кивком.       — Хорошо сказано, Инквизитор, — тихо говорит она, чуть склонив в его сторону белокурую голову, а после вновь громко обращается к гостям:       — Мы, люди благородного происхождения, должны использовать свои возможности. Ведь не все сражения выигрываются на поле боя. Но все это будет завтра. Сегодня мы будем праздновать нашу победу, за которою последуют многие другие!..       Последняя фраза императрицы огня тонет в овациях и тостах. Под них же она гордо удаляется, сопровождаемая неизменной троицей одинаково одетых фрейлин, что прячут лица за родовыми масками дома Вальмон. Когда Аса встречает их в первый раз в саду, он думает, что настоящая Селина скрывается среди них — это было бы разумно, когда на балу собрались все твои враги — но владычица Орлея столь же храбра, сколь и безрассудна, и на празднестве появляется без страха собственною персоной.       Адаару едва удается улизнуть на открытый балкон: интерес знати к нему усиливается стократ, и многие хотят представиться Инквизитору лично. Больше не слышно неприязненных шепотков: цвет орлесианского дворянства отлично умеет ловить переменчивый ветер настроения императрицы: если та славит рогатого дикаря, разоблачившего коварный заговор де Шалонов, так следует поступать и им. Асе противно. От водоворота ярких масок, перьев, платьев и туфель его почти тошнит. В этой аляпистой круговерти уставший глаз выцепляет фигуры Вивьен, Лелианы, обеих леди Монтилье, смущенного Каллена, взятого в плен группкой восторженных девиц и манерных юношей… но Дориана нигде не видно.       Его уединение под ночным небом с редкими звездами и сизыми облаками, что стремительно несутся по иссиня-черному бархату, нарушает Морриган, неслышно вплывая в его убежище.       — Вас чествуют там, в зале, поднимают кубки. Неужто поздравлений слышать не хотите?..       — Наслушался уже, — резко отзывается он. — Вечер выдался долгим, я хотел бы побыть один — если вы не возражаете, и моя просьба не нанесет вам смертельной обиды.       Морриган смотрит с задумчивой усмешкой: желтые колдовские глаза чуть сощурены, краешек губ едва заметно вздернут.       — Не отниму я много времени у вас; лишь новость сообщить одну хотела. Велением Селины отправлена в Скайхолд я. Надеюсь, знания мои и силы помогут вам в борьбе с врагом.       Памятуя о словах Лелианы, Асааранда хочет в резкой манере ответить, что со всей пристальностью станет за ней наблюдать, но ведьму из диких земель Коркари сердить опасно, — и с уважительным дружелюбием он говорит:       — Добро пожаловать в Инквизицию, Морриган.       — Приятен ваш ответ, — прощаясь, она кивает, почти не двигая головою: птичья, воронья повадка, никак не человеческая. Аса устраивает руки на холодном мраморе и остается смотреть на огни. Разноцветные близ дворца, они линяют до желто-бурого оттенка в нищих кварталах, а потом и вовсе теряются в кромешной тьме за городской чертою.       Позади раздаются знакомые шаги. Сердце у Адаара заходится в стуке заполошно-счастливом, таком громком, что даже плотная ткань мундира не заглушит.       — Тебя там искала одна вдовушка, древняя, как мир, — недовольно сообщает Дориан, — и у нее — подумать! — двенадцать дочерей. Все незамужние. Я сказал, что ты уже уехал.       Аса фыркает в темноту и опускает голову ниже, сутулясь.       — Можешь сказать спасибо сейчас. Или потом. Но… ты, похоже, где-то витаешь. Могу я узнать причину?.. — Дориан тут же читает его позу, становится рядом, в той же манере облокотившись на белоснежный холод балюстрады.       — Вечер… выдался долгим… — неловко отзывается Асааранда, с досадой понимая, что хотел сказать совсем иное, и прикрывает устало глаза. Нет сил даже взглянуть на возлюбленного — только свалиться в какую-нибудь постель — можно даже в самую жесткую и бедную — и пропасть в ней на долгие дни и ночи. Дориан касается с осторожной ласкою красного рукава чуть повыше перчатки.       — Перестань. Ты победил, аматус; ночь пройдет, и над Орлеем воссияет новый день!.. Фигурально. Я уже чувствую: к нам скоро подкрадется рассвет.       В ответ на тяжелый вздох он продолжает:       — Знаю-знаю: это все напыщенные церемонные речи, которых ты уже вволю успел наслушаться, но я вправду восхищен и очарован тобой. Есть отменный способ отвлечься, — тон его становится коварен, чуть хрипл, но в каждом слове сквозит улыбка, и Адаар невольно расслабляет плечи.       — Танец, — выдыхает душа его тем чарующим голосом, который дозволяет себе только в спальне. В следующий миг Аса с удивлением видит, как Дориан — его блистательный гордый Дориан! — отвешивает изящный поклон и протягивает руку.       — Я думал, ты не предложишь, — шепчет он, все еще не веря, и осторожно обхватывает его ладонь своею.       — К счастью, хоть кто-то из нас проявляет инициативу, — без остроты Дориан не был бы собою. Эта дразнящая фраза принуждает Асааранду привлечь его ближе. Музыканты в бальной стараются что есть сил, облекая в торжественный звук триумф императрицы; игру их отлично слышно, а потому с балкона долго не уходят, отдаваясь волнам мелодии. Когда она ненадолго стихает — вот-вот начнут новый тур, новые танцы — Дориан чуть приподнимается на носках и целует его. Медленно, делясь всею нежностью, что только есть в нем. Аса, склонившись, отвечает: без напора и нетерпения, без голодного огня похоти, но с той же тягучестью, возвращая движением губ все несказанное.       Горячая ладонь касается гладко выбритой серой щеки, ненадолго замирая, и Асааранда жмурится, накрывая ее своей. Коже щекотно, будто от пущенной на кончики пальцев магии. Из-за рвущегося наружу чувства, что никак не облечь в слова, в горле встает тугой ком. Хочется, чтобы этот миг не кончался, а рассвет нового дня, про который с таким пылом говорил Дориан, отступил от стен Зимнего Дворца. Желаний слишком много для простого васгота и слишком мало — для возлюбленного.       Объятий не разрывают еще долго — в бальной начинают играть что-то веселое и громкое; наверное, чакона или сарабанда на орлесианский манер: мучительницы мадам Вивьен вышколили его распознавать танцы с первых же нот.       — Тебе понравился мой подарок? — спрашивает шепотом Дориан, точно страшась разрушить колдовское очарование хрупкого мига.       — Они восхитительные, — в тон отзывается Асааранда, вспоминая, как в руки, став их продолженьем, легли чудесные мечи, что оставили ему в тайнике близ людской, — лучшие эскизы Харитта и руны Дагны, а?..       — Именно. Какая же гроза без молний? — Дориан улыбается лукаво, отступает на полшага и искренне признается:       — Не хочу, чтобы ты… ненавидел свое имя. Оно красивое, аматус.       — Я… — Адаар размыкает кольцо рук, чуть хмурится и закусывает губу, как делает всегда, если не может подобрать слов, — я тронут… Правда. Дориан, я…       «Я люблю тебя».       Простые для человека слова трудно даются васготу. Они кажутся… тяжелыми и возвышенными одновременно; не по мерке кому-то вроде Асы. Быть может, все это оттого, что он по-прежнему не верит счастью своему и тому, что блистательный Дориан рядом.       На признание он почти решается. Почти — потому, что их уединение безжалостно прерывает мадам де Фер.       — Мой дорогой, ваше длительное отсутствие не делает вам чести в глазах двора. Я знаю, вы измотаны и ранены, но покажитесь хотя бы на последнем танце или у фонтана с капризами. Я слышала уже от нескольких гостей возмутительные слухи, что Инквизитор сбежал.       — Какие ненасытные!.. — восклицает душа его с раздражением — не то притворным, не то истинным. — Victores non judicant**, мадам. А придворные, если у них осталась хоть капля приличий, уже должны были насмотреться и насплетничаться всласть.       — Понимаю ваше негодование, любезный Дориан, — Вивьен смотрит на них с видом строгой тетушки, что в глубине души радуется за влюбленных; Аса уже научился различать, когда глаза ее теплеют, даже если слова стылы, будто осенний лед в сумерках. — Я всецело разделила бы его в Скайхолде или ином месте, где властвует Инквизиция: в конце концов, рядом с вами дорогой Адаар совершенно преображается — в лучшую сторону, но…       — Но?..       — Двор диктует всем свои правила. Подумайте: этим несчастным придется следовать им всю жизнь, если они не хотят очутиться на дне в бедности и нечистотах; мы же вскоре уедем. Им будет довольно даже мимолетного колыхания вашей мундирной ленты, чтобы опьянеть от вашей свободы. Проявите милосердие.       Только круглый дурак не признает правоты мадам. С неохотой Дориан берет Асааранду под локоть и оставляет оазис чистого воздуха и шелестящей листвы, возвращаясь в удушливую круговерть бальной залы. Когда они минуют алую фигуру чародейки, Вивьен, делая незаметный текучий шаг, шепчет:       — Осторожнее. Он ищет вас.       Аса кивает, мгновенно подбираясь, словно перед боем. Он готов миром разойтись с маркизом — если тот не позарится на Дориана, но в глубине души жаждет схватки. Он решает для себя: демоны прошлого ничуть не страшнее тех, что лезли из зеленой бреши разрыва еще час назад.       И так же смертны.       Дориан глядит на придворных сверху вниз тем особенным взглядом, какого все здесь ждут от тевинтерца. Это спасает обоих от навязчивых знакомств и почти невольничьего раболепства. Селины нигде не видно, но присутствие императрицы на празднике уже перестало быть необходимостью, а исчезновение ее пронзительно-синей фигуры — вызывать у знати хоть каплю беспокойства.       На пути появляется пара громко спорящих мужчин. Аса задевает одного нечаянно, но тот словно не видит — так возмущен.       — Я немедля возвращаюсь домой!.. Ты четырежды уже танцевал с герцогом Сирилом!..       — Ну и пожалуйста!.. Это была простая дань вежливости. А вот твой ревнивый нрав…       Их не слышно уже через несколько шагов — слова тонут в шуме оживленной залы — и Дориан дозволяет себе усмешку, легко кивнув чуть назад.       — В Орлее весьма… свободные нравы. Не могу сказать, по душе мне это или нет, но то, что до нас в какой-то степени другим нет дела… не может не радовать. К слову, о танцах…       — Что, злишься, что первый украла покойница?.. — Аса хмыкает и останавливается у одного из золотых львов, небрежно облокачиваясь на завитки резной гривы. Внизу кружится несколько пар; многие расположились у столов с закусками, подбирают с тарелок последнюю ветчину и сыр с плесенью отчаяния. Дориан следит за его взглядом, чуть склоняет голову и произносит с улыбкою:       — Немного. Но обида уже смыта ее кровью. Пойдем?.. Аматус?..       Он отлично слышит. Только сдвинуться с места не в силах — будто обращен в камень. Сквозь живой коридор раскланивающихся подобострастно гостей к ним направляется маркиз. Шаг его небрежен: точно у хищника, настигшего жертву, — а потому он приближается воплощенной смертью неспешно и неотвратимо. Адаар отлично помнит и эту сухопарую фигуру, и спину, прямую, будто палка от метлы или жесткая розга; и полумаску, конечно, — ровно-белую, словно лицо мертвеца, украшенную лишь одиноким изумрудным ромбом у края близ правого уха. За спиной Великого Герцога сплетничали и бросались язвительными речами; позади же маркиза М. воцаряется гнетущая тишина, осязаемая и липкая, точно паутина.       Дориан переводит вопрошающий взгляд с этого ужасного человека на оцепеневшего Асааранду. Он видит: душа его хочет что-то сказать, ободрить словом или жестом, но не успевает: маркиз оказывается уже подле них.       — Блестящая партия, милорд Инквизитор, — голос — медовая патока, в которой спрятаны стальные иглы; такой не напьешься, только все горло раздерешь. Полумаска скрывает морщины на его низком лбу, но прошедшие годы способны выдать и жесткие складки вокруг губ. — Ничуть не удивлен, что тонкое искусство Игры покорилось именно вам.       Последнее слово звучит так… многозначительно, что Аса на месте Дориана немедленно задал бы целый ворох неудобных вопросов.       — Когда я услышал, что Андрасте избрала своим Вестником рогатого варвара — не отрицайте; до близкого знакомства с вами так подумает любой — я сразу вспомнил вас, вашу набожность и кротость нрава, отнюдь не свойственную… кунари.       — Кому как не вашей милости знать, что я никогда не жил в Кун, — Аса позволяет себе угрожающе-вежливый тон и придвигается чуть ближе. Не будь рядом Дориана, он давно бы схватил этого ублюдка за горло, протащил на балкон и скинул в колючие заросли бледных роз, чтобы его холеную кожу пронзили тысячи шипов — портить старым дряблым телом танцевальный паркет было бы оскорблением гостеприимства Ее Императорского Величества.       — Вдобавок, — маркиз словно нарочно не замечает рычащих нот, — когда мне донесли о шпионах мадам де Фер, вынюхивающих мои планы на этот торжественный вечер… сомнений, что во главе Инквизиции стоишь ты, не осталось.       — Какого демона тебе нужно, бас? — полузабытое слово, отмеченное жестоким холодом родительского дома и стальной хваткой Шокракар, жжет язык и нёбо. Перейти на «ты», поправ все правила так мешающего сейчас этикета, удается легко.       — О, я не хотел ничего такого. Лишь желал убедиться, что много лет спустя встречу того же юношу, что предпочел уединение в цветущем саду и Песнь Света шумному обществу своих товарищей по оружию. Я... несколько огорчен: я не увидел его. Но очарован одновременно, ибо передо мною — истинно Инквизитор. Представите меня вашему восхитительно прекрасному спутнику?.. — без позволения он обходит Дориана кругом, ничуть не скрывая похотливой поволоки в грязно-серых глазах. У Асы в бессильной злости сжимаются кулаки: пока все держится в рамках приличий. Если Инквизитор поведет себя дурно, тотчас потеряет расположение двора. Все сильнее хочется проделать в маркизе пару-другую дырок тем же стилетом, что забрал жизнь Великой Герцогини. Его милость догадывается об этом. Как и много лет назад, ему нравится доводить Асааранду до черты треклятого невозврата.       «Ты можешь уйти, — почти ласково говорит он, когда стража шато окружает его в коридорах подземелья, со всех сторон целясь из арбалетов. — Но прежде, чем ты доберешься до той таверны, ночью твоим друзьям перережут горло во сне. Будь послушен, любезен с моими гостями, и ты вернешься к товарищам через три дня. И, конечно же, ничего им не расскажешь. Иначе… я не позавидую их судьбе.       Аса опускает голову, злясь на себя, на Шокракар и на эту знатную тварь, которая его купила. Жизни Вало-Кас дороже попранной гордости; потому он дает увести себя в прежнюю каморку и приковать надежнее. Вскоре его общества желает дама в буром охотничьем платье и маске с совиными перьями; следом — несколько мужчин. Хитрый механизм ослабляет натянутые цепи так, чтобы по приказу у него вышло встать на колени.       — Кажется, мне повезло обнаружить в этом змеином гнезде настоящее произведение искусства… Лорд Павус, если я верно расслышал герольда? Какая правильность черт!.. Какая воля в линии скул и подбородке!.. Можно ругать Тевинтер за многое, но только… не за породу. Прошу простить мои манеры и чрезвычайное восхищение вашей красотой, — он кашляет в кулак и улыбается сально и гадко, если спросить Асу. — Маркиз М., владелец шато Фонтан де Плезирс близ Изумрудных Могил.       — Вы многое не знаете о Тевинтере, маркиз, — Дориан искусно изображает дружелюбный интерес, хотя глаза его, замечает Асааранда, темнеют в тон грозовому небу или сумрачной стали. Он раздражен, если не зол — такая скользкая назойливость мало кому придется по нраву.       — Вы подогреваете мой интерес с каждой минутой!.. Могу ли я смиренно просить вас, магистр, принять приглашение и недолго побыть гостем в моем скромном доме? Уверен, вам придется по вкусу моя коллекция редкостей: картины эпохи Священного Века, вышедшие из-под кисти мастеров Каринуса и Азариэля, и труды многих достойных мужей Империи. Признаться, я питаю некоторую слабость к диковинам, и, мне кажется, вы могли бы ее разделить… хотя бы в книгах.       — Труды многих достойных мужей? — Дориан усмехается почти в открытую, чуть склоняет голову и скрещивает руки на груди, обозначая свое недоверие. — Кого же?..       — Не могу припомнить, — с маркиза почти слетает маска бравурного бахвальства, когда язвительно, в манере своей, Дориан щурится, — но это отнюдь не «Малефико Империум», только не эта пошлая пропаганда!..       Хитрой фразой ему, похоже, удается смягчить впечатление о себе. Маркиз хочет заполучить в свою коллекцию его блистательного мага, и Адаар никак не может этого допустить.       — До-ри-ан. Ты, кажется, хотел танцевать.       — Я могу составить вам партию, — тут же находится демонов старик. — Не смотрите на мои годы, на паркете ныне я не менее ловок, чем в свои чудесные двадцать.       Аса не знает, как выходит так — есть только холодное злое чувство, что велит вцепиться в глотку сопернику, — но он широко шагает вперед, закрывая возлюбленного собою. Здоровый серый кулак оказывается прижат к стене рядом с головой маркиза.       — В двадцать у вас, быть может, не сломался бы хребет и не треснул череп, если бы вы ненароком упали с галереи, — цедит он, схлестываясь в поединке взглядов с глазами за белой маской мертвеца.       Маркиз только смеется, запрокидывая дряблую шею, обнажая перед девами с расписного потолка некрасивые синеватые жилы.       — Говорят, ревность — что яд для любви. Согласны, милорд?       — Да, — перебивает его Аса, — но только не тогда, когда на горизонте маячит тень дурного человека. Вы не втянете его в это.       — Позволь мне самому решать, как и во что быть втянутым, аматус, — недовольно отзывается душа его, выходя вперед, а маркиз, видя, что семена раздора меж ними уже посеяны, добавляет с ехидством:       — К чему вам этот зверь, блистательный юноша?.. Хотя, бесспорно, из него может выйти толк: были бы цепи покрепче… За возможность пользоваться влиянием Инквизиции его общество — на такая уж непомерная цена, правда?..       — Правда, — улыбается Дориан краешком губ, а глаза при этом — Адаар бросает почти виноватый взгляд на его лицо — холодны, словно скалы над ледяной рекою в Эмприз-дю-Лионе. Он не купился на сладкие речи. — С прискорбием сообщаю, что не нахожу ни вас, ни ваше предложение стоящими моего внимания.       Победная ухмылка сползает с губ хозяина Фонтан де Плезирс. Дориан кивает ему со всей холодностью и направляется к выходу из бальной, а напоследок оборачивается и строго сообщает Асааранде:       — Поговорим потом.       Его ровную спину, затянутое в красное, легко удается проследить до самых дверей; и, только она исчезает, у Асы рвется все внутри от обиды и злости на себя самого. Тогда, в Скайхолде, он мог обо всем рассказать, признаться, обнажить душу — и, быть может, избежать этой демоновой сцены. Быть может, зная обо всем, Дориан встал бы рядом с ним и не позволил маркизу вымолвить ни слова.       — Чего бы вы ни хотели добиться этой встречей, вы этого добились, — глухо произносит он. Отворачивается к темно-синим шторам в мелко-голубой травчатый узор. Зажмуривается до горячей боли. Призрак его прошлого вздыхает позади с каким-то необъяснимым сочувствием и осторожно приближается: биение сердца выдает страх.       — К чему мучить юношу, Адаар?.. Со временем он станет магистром, а Инквизиция незаметно уйдет со сцены, исполнив предназначенное. Признайте: эта связь временна и несчастлива, даже если сейчас вам кажется, что это не так. Лорд Павус заслуживает большего. Не вас. Его любовник мог бы встать подле него в Магистериуме, отстаивая высокие идеалы, а пустят ли в самое сердце Минратоса… кунари? Вестника Андрасте, признаваемого лишь варварским Югом?.. — он умолкает ненадолго, а затем продолжает серьезно:       — Не нужно соглашаться или спорить, загляни прежде вовнутрь себя.       — Без тебя разберусь, бас, — бросает он зло, но в собственном голосе слышит надлом, разрастающийся стремительно до самых глубин души. Аса не раз думал о том, что будет после Инквизиции. Маркиз прав. Тысячу раз прав!.. От этого в груди снова подымается ярость, катит огненной волной, заставляя пальцы сжиматься в кулак, а лицо — гореть. Собеседник истолковывает это по-своему.       — Ты злишься на меня, но где были бы твои товарищи, если б не деньги, которые я честно заплатил?..       После того, как Аса возвращается, и решают идти на север в привычные Марку и Неварру, контрактов выбивать не удается. Их больше не нанимают. Шокракар злится, Таарлок разводит руками: он не торгуется с людьми, даже занижает цену — и все равно слышит одни отказы. Как будто их прокляли. В то трудное время уходят двое, недавно прибившиеся, но даже Сата-кас не бранит их на прощание: всем тяжело. Только деньгами, что принес Асааранда, кое-как удается платить за постой в ненастье да скудные ужины.       — Я должен быть благодарен?.. — спрашивает он с горькою усмешкою, чуть сощурившись. У Асы не осталось сил продолжать беседу, а еще нужно как-то вернуться в город на ночлег, если только милостивою рукой императрица не разрешит им остаться. Нестерпимо хочется на воздух.       — Вот вы где, старый плут, — слышится близко с нотою недовольства. Чуть скрипучий голос принадлежит самой Вдове. — Вы обещали мне партию в «Королевы» в гостевом саду еще в начале бала, а теперь трусливо прячетесь! Неловко проигрывать даме, маркиз?.. Решили укрыться от поражения за широкой спиною нашего дорогого Инквизитора?..       — Ни в коем случае, госпожа моя, — отвечает он с поклоном, причудливо взмахивая руками, точно крыльями. — Идите скорее за игровой стол, я окончу беседу с его милостью и тотчас же к вам присоединюсь.       Вдова, вполне оставшись довольна его обещанием и вскинув гордую голову, удаляется к дверям.       — Я знаю, о чем ты думаешь. «Хорошо бы убить его, как бедняжку Флорианну, чтобы никто не узнал моей постыдной тайны». Не вздумай отрицать, я вижу в твоих диких глазах мое бездыханное тело с ножом меж лопаток. Однако, как бы ты этого не желал, ты не сумеешь это верно обставить. Всем при дворе известно, что у Селины нет более верного сподвижника, чем я. Никто не поверит участию моему в заговоре де Шалонов — зато все узнают цену благочестия Вестника Андрасте: каких-то три засаленных золотых. Ты обошелся мне куда дешевле обученных ласкам рабов из Минратоса.       — Держа рабов, вы хотели завлечь Дориана? — смеется Асааранда. Глупый старый развратник, возжелавший молодого тела!.. — Он презирает рабство на своей родине. Когда-нибудь он это изменит.       — Он обрушит колосса и погибнет под его обломками, утянув за собою и других мечтателей, — снисходительно объясняет маркиз. — Лорд Павус вырос среди рабов; я знал многих магистров: все они относились к своей собственности, как к живой мебели. Представь: стол или стул вдруг станут делать что-либо по своей воле!.. Звучит… absurdement, правда?.. Что же он создаст из старых обломков, по-твоему? Новую империю, могущественнее прежней, даже той, что была до Андрасте? Или, быть может, отдаст Тевинтерскую Церковь под власть Солнечного Трона, выхватив из ослабевших челюстей Черного Жреца? Он приятный молодой человек, весьма неглупый и пылкий, но государства, что юные ели, выросшие на старых пнях: требуют многих лет, чтобы окрепнуть и вытянуться к солнцу; стольких лет, скольких ни один их создатель не в силах прожить. Он обречен, Адаар, и пока он не опалил свои прекрасные крылья и не рухнул вниз с небесной высоты своих стремлений, научите его искать и видеть прекрасное на земле.       Асааранда хмуро молчит, отвернувшись.       — Вдова вас ждет, — наконец глухо произносит он. — Не ищите больше встреч. И я не буду рад вам в Скайхолде, если вы вдруг осмелитесь приехать.       — Конечно же, — соглашается маркиз. — Пожелай мне удачи: эта старая стервица славится крайне хитрой манерой игры. Надеюсь, она не приберет к рукам мой чудесный шато.       «Возжелай моего успеха, ибо я видел трон богов, и он был пуст», — отдаются набатом в памяти слова Корифея посреди руин Убежища. Аса смаргивает наваждение.       Бальная пустеет, словно мелеющая река. За тяжелой беседою Адаар не замечает, что из залы пропадают Жозефина, Лелиана и Каллен — видно только Вивьен в окружении нескольких дам и кавалеров. Он было направляется к ней, чтобы разузнать о советниках — дорогу ему тут же преграждают фрейлины Селины. Есть что-то пугающее в том, как они кланяются вместе в единой манере, точно один человек, разделенный натрое, и говорят по очереди, продолжая мысли друг друга. Они кажутся живым воплощением детского стишка-страшилки про трех маленьких императриц.       — Ее величество желает вновь выразить вам свою признательность, Инквизитор…       — И также сообщить, что почтет за честь, если вы останетесь во дворце на ночь, а на рассвете совершите совместную молитву о мире в Орлее и всем Тедасе...       — Мы проводим вас до покоев. Сюда, пожалуйста.       Признательность Селины, пожалуй, так велика, что для ночлега ему предлагают комнату не где-нибудь, а в императорском крыле: только недавно восстановленную, пахнущую краской и едким мебельным лаком. Спутникам же, как удается узнать, отдают несколько спален в крыле гостевом. Широкому жесту владычицы Орлея находится отнюдь не возвышенное объяснение: до дворцовой часовни здесь всего несколько лестничных пролетов. Едва фрейлины затворяют за собой дверь, вновь кланяясь тем слитным движеньем, от которого по спине бежит легкий холод, Аса немедленно распахивает окна настежь. Везде, кроме Скайхолда, он спит чутко, а после сегодняшнего точно сумеет услышать даже пробравшегося по балконам шута.       В саду уже чисто, не видно ни трупов венатори, ни зеленоватых вязких клякс, остающихся после некоторых демонов. Клумбы кое-где еще пестрят черными пятнами взрытой земли, но если приглядеться, можно заметить цветные фигурки садовников, возящихся внизу и бережно восстанавливающих сад к рассвету нового дня. С той стороны дворца, что выходит на улицы Халамширала, еще слышится неясный шум затихающего празднества и редкие хлопки фейерверков.       В сон не тянет.       Асааранда избавляется от мундира с такой ненавистью, будто в нем весь вечер расхаживал не он, а Корифей. Когда острый ноготь ощутимо царапает мягкую кожицу возле раны, он ругается сквозь зубы и тратит остатки целебного зелья, чувствуя, как стягивает края. В большом зеркале, если развернуться, встать боком и вглядеться хорошенько в свечной сумрак, видны темно-алые потеки, спускающиеся к ремню штанов.       Засохшую кровь охота содрать с себя вместе со всем произошедшим; отмыться от Игры до скрипа — и как можно скорее. Селина, верно, понимала, что у него могло возникнуть такое желание; кроме того — на утренней молитве хотела бы видеть рядом благочестивого Вестника, а не чумазого дикаря, поэтому за ширмой с фривольной росписью по шелку обнаруживается бадья, полная горячей воды, мочало, флаконы с приторно пахнущим маслом и большие полотенца. То, что нужно.       Он не покидает теплого водного плена до тех пор, пока в холоде не становится неприятно сидеть. Тело давно чисто, только взгляд не сходит с рук, оставаясь прикованным к запястьям. На них нет позорных следов; память вычерчивает их сама: широкие браслеты зудящей кожи под кандалами.       …Три вечера кряду их мажет какой-то дурнопахнущей, но целебной дрянью мальчишка-прислужник не старше лет десяти — маркиз так «заботится» о своем краткосрочном приобретении. Эльфеныш, который с ним возится, любопытный, болтливый и рыжий, что заплутавшее в осенней листве солнце. Адаару странно узнать, что он из долийцев, только потерялся однажды в людском городе, когда клан пришел торговать, — и угодил к «благодетелю». Как тот увел ребенка из-под пристального неласкового взора лесных дикарей — загадка.       — Леди Хибу… ну, Леди Сова — у нее еще перья такие на маске — хотела выкупить тебя на весь завтрашний день, — важно сообщает малыш во второй вечер — покончив с руками, он убегает в кухню за тяжелым подносом и быстро возвращается. Каморку наполняют запахи отлично сготовленного мяса и жареных овощей. В кружке — щедро разбавленное водою фруктовое вино. Пока Асааранда ест, эльфеныш не умолкает ни на миг: даже стащив с тарелки присмотренный кусок, продолжает болтать с набитым ртом. — Я подслушал, как она спорила с дядюшкой... с его милостью, то есть.       — Мало предложила? — горько спрашивает Аса и опрокидывает в себя вино под завистливый взгляд. Питье слишком приторное и сладкое, сгодилось бы больше какой-нибудь даме, но измученное, иссушенное горло благодарно и этому.       — Да не… Просто ты ж уйдешь скоро, ну и…       Не закончив фразу, он вскакивает и хлопает себя ладонью по лбу.       — Сегодня Леди Смерть привезет новую девушку — а я комнату не готовил!..       — Постой, кто?! — совсем не хочется отпускать мальчика к женщине с таким прозвищем.       — Леди Смерть — не знаю, как ее зовут — хозяйка веселого дома из городка неподалеку отсюда. У них с дядюшкой уговор: он платит хорошие деньги за чистых девушек, а она привозит их в шато вроде как устраиваться на службу: горничной там, или кухаркой. Только…       — Только они попадают в лапы к гостям хозяина, — Аса ругается вполголоса, призывая проклятье Создателя на головы демоновых развращенных дворян и их подручных, а потом спрашивает тихо-тихо:       — Хочешь отсюда сбежать?       — У дядюшки псы… и стражники… И мне тут хорошо! — выпаливает он с какой-то заученной злостью и кидается к двери, вовсю тарабаня, чтоб его выпустили.       Ночью сверху доносятся крики и плач, мольбы и бессильный скулеж под множество мужских голосов, довольных, жестоких и пьяных. Аса знает: некоторые из этих зверей с утра спустятся сюда, желая продлить удовольствие с диковинной рогатой игрушкой. Если б он мог… если бы маркиз не грозил расправиться с товарищами за малейшее неповиновение… никто из тех, кто явился б к нему, не поднялся бы вновь на солнце.       В последний вечер эльфеныш понур и тих. Он обрабатывает серые запястья небрежно и грубо, а на осторожный оклик молчит и дует губы.       — Эй. Я обидел тебя чем? — спрашивает взволнованно Аса, едва касаясь худенького плеча. В пальцах его, пусть и увечных, сила — ее вполне достанет, чтобы тонкие по-птичьи косточки маленького уже-не-долийца хрустнули. Мальчик поднимает на него взгляд, похожий на тот, что рисуют Андрасте За Слово Создателя Страдающей на церковных фресках со взвившимся в злое черное небо костром.       Один глаз не размыкается из-за опухшей синевы. Скорченная несуразная поза выдает, что кроху-остроуха жестоко били.       — Кто это сделал?! — почти рычит Асааранда и подается вперед, сжимая кулаки. Эльфеныш от ужаса опрокидывается с ящика на спину — беспомощно, точно кувырнувшийся жук. Есть, чего бояться: в здоровом глазе цвета морской волны отражается рогатое злое чудище.       — Дядюшка, — выдыхает едва слышно. — За то, что про Леди Смерть рассказал.       Асе хочется по-звериному выгрызть ублюдку сердце. Заставив себя успокоиться, чтоб не пугать малыша страшной своею рожей, протягивает руку — тоненькая, чуть тронутая загаром ладошка цепляется за его.       Сон по-прежнему не идет. Распахнутые окна не приносят свежести; ночной ветер только бьется бестолково с занавесями, но неизменно оказывается отброшен шелковым щитом в темноту сада. В покоях есть стол, бумага и перья, и Адаар, пока горькие воспоминания сильны и свежи, пишет короткое письмо маркизу. Утром он отдаст его Лелиане с наказом доставить послание только в руки хозяину Фонтан де Плезирс.       «Все мы — лишь брызги в фонтане удовольствий», — такими словами маркиз лично провожает Асааранду за ворота и милостиво кидает под ноги тугой мешочек с деньгами: три золотых ему отсчитывают серебром и медью. Дорогая галлья кожа жжет ладони, когда он подымает кошель — в последний раз униженно опускаясь на колени в этой земле.       Вало-Кас занимают большой постоялый двор, что гостеприимно распахивает двери перед путниками на самой границе владений его милости. Добраться до него выходит лишь к закату. За огромным столом, на который пошли все соседние помельче, товарищи все еще празднуют удачно исполненный контракт: гремят кулаки и стаканы, вторя раскатам хохота и скабрезным байкам — голос Сата-каса громом разносится на весь зал.       — Кто вернулся! — приветствует он, взмахивая большущей кружкою нарочито неуклюже. Пенная шапка щедро перетекает на стол, пачкая и без того грязное дерево. Аса, хмуро кивнув, молча швыряет кошель на щербатую липкую твердь и подыскивает себе стул, притуливаясь с краю. Устало растягивается, роняя голову на скрещенные руки — да так, что невольно сдвигает рогами гору грязных блюд. Шокракар тут же деловито берется считать деньги; Сата-кас низко гогочет: громко и, кажется в этот миг, — гадко, будто про все знает.       — Что, заездила тебя маркиза? — спрашивает с ухмылкою и скалится, довольный. — Как муженьку-то? Понравилось глядеть?.. Или он тоже?..       Закончить похабное предположенье он не успевает: Асааранда, вскочив, впечатывает кулак точно в растянутые губы.       Сата-каса остерегаются даже свои: в минуты боя он иногда звереет настолько, что перестает отличать друзей от врагов, и тогда один лишь окрик Шокракар способен вернуть ему разум.       — Башкой тронулся, vashe-qalab?!       На звуках отцовского хлесткого слова глаза застилает алая пелена бешенства, и он бьет, беспорядочно, снова и снова. Сквозь кровавую мглу не чувствуется боль ни в разбитой скуле, ни в спине — Сата-кас с легкостью валит его на стол под дребезжанье посуды и крики товарищей, придавливает руки, выворачивая; на попытки высвободиться — безнадежные совершенно; сейчас-то Аса знает, что Сата-кас покрупнее Быка будет, — впечатывает его голову в осколки тарелок. Коже становится липко и горячо: какой-то острый черепок впивается что есть дуру в затылок.       — Паршаара! — ревет Шокракар. — А ну прекратить!       Они оба ее не слышат. Аса разбивает Сата-касу нос, резко подавшись из железной хватки; а вскочив, морщится, чувствуя, что остатки пищи размазались по одежде. Тянется к своему стулу — без подручного «оружия» шансов у него нет — но сильная пара рук хватает его за локти.       — Уймись, тебе сказано!.. — гремит над ухом низкий раскатистый голос Таарлока. Сата-каса напротив крепко держат Мераад и Каарис. Тот вырывается, низко, по-бычьи наклоняя голову и выставляя вперед рога в стальных наконечниках.       — Телок сам начал!.. — бросает он зло, сплевывает кровь из разбитой губы. — Уж и пошутить нельзя!..       — Нельзя, — подает голос Като тихо и строго. — Ты сказал дурное и тем обидел его.       Шокракар обрывает ее знаком-поднятой ладонью с крепко сжатыми пальцами.       — Значится так, — произносит она ледяным тоном, глядя то на одного, то на другого, — на два новых дела режу вам доли до четверти. Обоим.       — Да за что?! — Сата-кас вырывает руки и бьет кулаками об стол так, что посуда дребезжит и подпрыгивает.       — Еще слово — и для тебя будет на три! — угроза остаться без денег на выпивку и бордели отрезвляет не хуже тяжелого удара или звонкой пощечины. — Таарлок, макни-ка пару раз этого взбесившегося имекари в ледяную воду, чтоб подостыл. За разбитую посуду из своего кармана платишь. Понял, Адаар?       — Понял. Только я ни монеты из этих денег ни взял, — огрызается он перед тем, как старший товарищ выволакивает его на двор. Ухватив за загривок, окунает в низенькую поилку для лошадей и держит столько времени, сколько хватает сердцу сделать пяток ударов.       — Лучше?.. — спрашивает после с искренним участием. Аса отплевывается, кое-как выжимает гриву и шмыгает носом.       — Не лезь на Кувалду больше. Если совсем озвереет — убьет и не поморщится.       — Да понял я. Ты иди, скажи Шокракар, что все сделал, а я… тут посижу… пока.       — Голову проветрить после драки всегда надо, — соглашается Таарлок и добавляет тише:       — Жрать захочешь — скажи Като, она купит, пока мы тут. Или Сатаа — чтоб состряпала чего. Да — и куртку почисть, а то объедками провоняет.       Последовав совету, он первым же делом приводит в порядок одежду, влажной тряпицей стирая мясной жир, яичную скорлупу и раздавленные в кашу огрызки овощей. Оставшись голым по пояс, ежится: холодно. К этому часу окончательно темнеет. С крыльца видно только черную кромку далекого леса да желтые огоньки ближней деревни. За воротами на медленно вползающий торговый обоз лениво гавкает старая косматая псица.       В первый раз им овладевает малодушное желание уйти. Без поддержки старших он, наверное, сдохнет где-нибудь на большаке, но так, пожалуй, всем будет лучше. Четки негромко и мерно щелкают, только слова молитвы отчего-то путаются или вовсе вылетают из головы. Может, потому что Андрасте не хочет благословить его на этот шаг?.. Может, потому что Создатель оставил его, порченного?..       Когда дверь позади скрипит, и половицы вздыхают негромко под легким шагом, Асааранда не оборачивается. Рядом садятся, а после на голову ласково опускается узкая теплая ладонь. Като. У нее одной такие руки.       — Ты решил уйти, — говорит она без тени сомнений, словно подсмотрев его мысли. — Не нужно. Пропадешь ни за что.       — Ну и пусть, — отвечает он зло и стряхивает руку.       — Я хочу помочь. Сата-кас обидел тебя. Сказал то, что оставило глубокую рану твоей асале — я знаю тебя; это так, иначе бы ты не ударил. Никакой маркизы не было? — спрашивает она и придвигается ближе. — С тобой плохо обошлись?       Он скупо кивает и прячет четки в потайной карман. Нагретые шарики обсидиана сворачиваются на груди сонной змеей.       — Тебе нельзя об этом говорить?..       Некоторое время они молчат. Приходится подняться, чтобы дать дорогу прибывшим торговцам — на дворе становится оживленнее, когда разбуженный хозяином заспанный конюшонок принимает уставших лошадей, чистит и кормит, и избавляет от жесткой упряжи.       — За морем я была тамассран, — произносит наконец Като, подымая глаза к ясному звездному небу. — Учила имекари жить по воле Кун. Когда им исполнялось двенадцать, их признавали взрослыми; определяли роли. Многих мальчиков вместо того, чтобы ставить в патрули под опеку опытных солдат антаама, отправляли на бойню в глубь острова — в демонову утробу этого ненасытного, жадного до крови и жизней Сегерона, — голос ее начинает дрожать от ненависти. — Тевинтерцы, тал-васготы, воины тумана, дикие звери — шансов уцелеть было немного. Иногда тела отличившихся привозили, чтобы предать морю. Meraad astaarit, meraad itwasit, aban aqun — так говорил Кослун, и так повторяли за ним мы, усыпляя совесть. Знаешь, что я чувствовала, когда видела навеки сомкнутые глаза имекари, которых растила?.. Растила, как скот на убой во имя Кун?..       Он бормочет что-то невнятное, понимая: боль Като — сильнее, такая, что переворачивает все нутро; сжигающая — не в угли, в летучий прах; боль, которая останется до самого конца, которая будет терзать клыками вины до последнего дня.       — Я не могла ничего изменить, не могла спасти ни одного. Знаешь, перед тем, как уйти, некоторые прибегали к дому учения, просили позвать меня и… все с тем же детским восторгом хвастались доспехами и оружием, будто обновками. «Смотри, тама, как он блестит!..» «Тама, однажды я стану карастеном! Ты будешь мною гордиться?..» Маленькие глупые имекари шли умирать за то, что едва ли сумели понять.       Псица-охранница, оставив вверенные ей ворота, трусит к крыльцу, чуть подволакивая лапу. Като нежно гладит ее по голове, теребит рваные уши.       — Бедная, — пальцы осторожно пробегают по узкой морде — в благодарность их коротко лижут. — У тебя тоже отняли не одного щенка.       Аса глядит на них, а у самого что-то трещит внутри: не то ребра стали слишком узкой клеткой сердцу, не то так больно за обеих.       — Когда мертвые лица начали преследовать меня каждую ночь, — продолжает Като, немного помедлив, — старшие тамассран решили отдать меня Бен-Хазрат. После камека я могла бы трудиться и дальше на благо народа Кун… Уже не учила бы детей — виддат-бас не доверяют сложной работы — мела бы полы на дворе.       — Как ты сбежала? — голос предательски звучит хрипло и надтреснуто. От истории Като, сильной красивой Като, что улыбается и в самый дрянной день, тяжело до воя.       — А как бегут с островов?.. — спрашивает она с горькой усмешкою. — Нашла корабль и жадного бас, который согласился меня укрыть. Только ему мало было и золотых серег, и браслетов, и колец для рогов. Предложил выбирать: он — или его мерзкие dathrasi каждую ночь. Ценой свободы стали мое тело и гордость, но я готова была принести их в жертву, чтобы больше не видеть моих мертвых детей. Думаю, теперь ты поймешь.       Он понимает. И рассказывает ломким голосом про обман, про сонное зелье в вине, про казематы и цепи, про маленького не-долийца со взглядом цвета моря в солнечный день и подернутые похотью глаза богачей. Про замученную девушку и Леди Смерть; про то, как кошель жжет карман, пока он несет заработанное сюда. Слова вылетают один за другим, будто их толкает изнутри некая сила — в точности, как выплескивается наружу вода в лесных ключах. Под конец рассказа он беспомощно утыкается в мягкий живот, пряча горящее лицо, мокрое от слез.       — Ну-ну, тише, — шепчет Като, перебирая все еще влажные его волосы прядь за прядью. — Все хорошо. Мы сильнее бас. Там, где они сломаются, мы лишь согнемся — и вновь выпрямим спину, и пойдем вперед. Поэтому там, за морем, нас боятся. Они знают, что мы лучше их — и за то нас гонят и травят. А мы стоим. Мы — скалы, о которые разбивается их неизменное море.       — Почему Като? — ловит он тонкую сильную руку, когда она поднимается с намереньем возвратиться под теплую крышу.       — Почему Асааранда? — спрашивает она в ответ.       — Мать… не хотела саирабаза.       — А я не хотела больше смертей.       Короткий сон не приносит отдых ни натруженному телу, ни мыслям. Когда в дверь со всей деликатностью стучат — посланником императрицы отправлен мажордом — Адаар немедля встает и надевает первое попавшееся на глаза платье, доставленное из города. Заматывает шею винного цвета платком. Провожатый молчалив и бесстрастен, словно усмиренный, и от этого несколько не по себе. Лорд-командующий гвардией зато, который несет почетный караул у двери c парой своих людей, не так равнодушен. Асааранду тщательно досматривают, деловито прощупывая каждую складку на ткани, а памятуя о вчерашнем его поступке, приказывают стянуть сапоги, дабы убедиться: оружия при себе у него нет.       — Ваше императорское величество! Смею доложить: Инквизитор по вашему приглашению прибыл! — рапортует он бодро.       — Впустите его, Жан-Пьер, — слышится из-за двери. — И оставьте нас.       Часовня полнится приглушенным светом немногих свечей, а воздух — легким, ненавязчивым ароматом благовоний из малых чаш близ алтаря. Пол чист от крови, отмыт до блеска; проломленные скамьи заменены новыми и ютятся у двери: императрица смиренно расположилась на полу, усевшись на пятки и расправив пышные юбки темно-бордового, точно давно застывшая кровь, платья; дамы молятся в той же манере в паре шагов от своей госпожи.       Ни одна из них не носит сейчас маски. Они не преграда для взора Создателя, но здесь, перед ликом Его, неуместны. Теперь видно: у всех трех фрейлин разные, хоть и во многом схожие черты лица. Едва Асааранда проходит до алтаря, с тихим шелестом платьев они покидают часовню — вслед за их невесомым шагом гулко бряцают стальные сапоги гвардии.       — Вы хорошо спали? — чуть повернув голову, спрашивает Селина. Лицо у нее моложавое, красивое, строгое — она нарочно подчеркивает остроту скул высокой прической.       — Нет, — честно признается Адаар, опустившись на колени подле.       — И мы.       Несколько тягучих мгновений они молчат, и слышно лишь, как потрескивают свечи. Сделав глубокий вдох, императрица начинает первой:       — Создатель, хотя меня окружает тьма, я пребуду в свете. Я вынесу бурю. Я выстою. То, что создал ты, не в силах никто сокрушить.       Песнь Испытаний. Что же, как не ее читать в эти трудные времена?.. Он продолжает за нею станс, мигом припомнив:       — Кто знает меня так, как Ты? Ты был здесь еще до моего первого вздоха. Ты видел меня тогда, когда никто иной не узнал бы моего лица. Ты принес гармонию в мое сердце.       Последняя фраза звучит сейчас для него почти ложью.       Они читают нараспев еще несколько стихов по очереди, а затем в молчаливой молитве обращают мысли к Создателю. Селина молится о благополучии Орлея, Асааранда — о том, чтобы Дориан его простил. Мелочная просьба, недостойная свершений и дум Вестника Андрасте, но сейчас это ему важнее далекой победы над Корифеем.       — Мы можем оказать вам еще большую поддержку, милорд Инквизитор? — искренне справляется об их нуждах императрица, когда они, окончив, поднимаются, — владычицу приходится вежливо поддержать под локоть — и Адаар, сперва решив ничего не просить, вдруг вспоминает об одном.       — Не сочтите за дерзость, ваше императорское величество, — начинает он издалека, — есть кое-что… Пощадите Гаспара. Он, бесспорно, виновен, но… может настать час, в который Орлею понадобится его талант полководца. Замените казнь ссылкой. Вы, верно… и сами не хотите смотреть, как голова кузена покатится с плахи под рев толпы.       — Очень… смело, — признает Селина. — Мы обдумаем ваши слова. Такое решение не принимается тотчас.       На том расстаются, раскланявшись. Перед выходом золотистая маска вновь скрывает ее лицо, и в сопровождении вернувшейся гвардии императрица удаляется в свой кабинет вершить судьбу Орлея. Адаара, только он заходит за угол, поджидает неприметный эльфийский слуга из агентов Лелианы — не все они покинули дворец; некоторых наверняка оставили следить за новыми попытками покушений.       — Сестра Соловей просила передать, что в Скайхолд выезжаем в полдень, ваша милость, — сообщает он важно. — Еще кто-то показал лорду Павусу ваши покои, и он ожидает вас там. Очень и очень сердитый, — добавляет доверительным шепотом.       — А вот это уже не твое дело, — мрачно, но без злости отзывается Аса. — Свободен.       Дориан предсказуемо находится у окна, разглядывает с высоты памятный сад — уже цветущий и свежий, будто не было в нем никакой битвы.       — Это была причина? — спрашивает, оставаясь все так же, спиной, едва закрывается дверь за Асаарандой. — Я же говорил, что все равно узнаю.       — Это. Доволен?..       Дориан с грустью вздыхает и наконец встает к нему лицом, скрещивая руки на груди в недовольном жесте.       — Почему ты не сказал?..       — А тебе хотелось бы это слышать? — Аса хмурится; слова вылетают жестко и дробно.       — Ты боялся, что я… что? Стану думать о тебе хуже из-за того, что ты пал жертвой развращенных орлейских дворян?.. Из-за того, что нанимателю захотелось развлечь гостей рогатой диковинкой?.. Тогда… ты очень глуп, аматус.       — Я боялся другого!.. — Аса стремительно оказывается рядом, в пару широких шагов, с отчаянной решительностью хватает точеные плечи. — Боялся за тебя! За то, что он поступит также с тобой! Посулит редкие книги, амулеты — у него правда богатств немерено — и обманет, опоит, и сунет в подземелье. Мало, думаешь, орлейцев не хотели бы поставить на колени магистра?.. Унизить, растоптать, использовать?.. Не перебивай, — молит он, презирая в этот миг собственный голос, что ломается и звучит жалко, — для них нет разницы между альтусом и магистром, между кунари и васготом. Я не простил бы себе, если бы ты…       — У меня есть голова? — спрашивает строго Дориан, перебивая, но краюшки губ чуть вздернуты в усмешке. — Ты ее видишь?       — Да, — недоуменно отвечает Аса. Что душа его задумал?..       — А мой тонкий вкус — он, как думаешь, все еще не покинул меня?       Асааранда устало опускается на застеленную кровать и сцепляет перед собою пальцы, горбясь.       — Зачем ты со мной играешь?..       — Это не игра, аматус, я серьезен как никогда раньше. Я взаправду никак не могу себе представить: ты поверил, будто я соглашусь на предложение человека, который настолько пошло назвал свое поместье!.. «Фонтан удовольствий», vulgarity!..       — А все мы в нем брызги, — под нос себе бормочет Адаар и спрашивает осторожно:       — Ты все еще сердишься?..       Задавая вопрос, он упрямо смотрит в пол и считает трещины на избранной мраморной плитке. Уши горят, а взгляни он на Дориана сейчас — сердце тут же разорвется.       — Сержусь. Но перестану, если ты исполнишь мою просьбу. Такую просьбу, о которой я постоянно тебе твержу. Нет, даже не так: умоляю.       Догадка пронзает мысли, точно яркая молния.       — Говорить?..       Дориан кивает, наконец садится рядом, и они говорят до самого отъезда. Аса рассказывает о маркизе и его шато, о людях, которые спускались к нему — прошли годы, но на сегодняшнем балу он узнал некоторых по маскам — и о маленьком прислужнике-эльфе — тут начинает щемить сердце. «Я начеркал ночью этому ублюдку письмо, — признается он. — Сохраню тайну его дома в обмен на свободу парня. Если… тот, конечно, жив». Под конец рассказа смуглые и серые пальцы невольно переплетаются — в жесте этом и ласка, и нежность, и поддержка. Дориан — сокровище, и Аса клянется себе сделать все, чтобы ужасное пророчество маркиза не исполнилось. Дориан умен и не безрассуден. Он не станет подлетать к солнцу, чтобы рухнуть с опаленными крыльями на мертвую землю.       На обратном пути их кони идут в ногу рядом друг с другом.       Они говорят и после Адаманта — простывший Дориан остается в Скайхолде и возвратившегося возлюбленного встречает сперва кулаком в грудь, а после — отчаянными тисками объятий. «Доходили такие слухи… Когда сказали, что ты был в Тени… физически в Тени… я думал, что навсегда потерял тебя». Дориан просыпается ночами от Адаарова громкого шепота в покоях, от горячечных молитв: он подходит и прижимается со спины, накрывая своими ладонями сложенные смиренно его. «Я знаю, как важна тебе вера, аматус, — говорит он, ласково вплетая пальцы в распущенную белую гриву. — Пусть на твоей руке не метка Андрасте. Но ты можешь думать, что это пророчица привела тебя в ту минуту в тот зал. И попробуй еще хоть раз заклеймить себя при мне самозванцем — я страшно обижусь. Вернись в постель; без твоего дикого жара зябко, аматус».       Асааранда слушается во всем — и по-прежнему стойко верит в покровительство Невесты Создателя.       Верит и в Дориана.       А еще это совсем не страшно — говорить.