***
Стоянку с самого рассвета начинают украшать лентами и цветами, поручая это важное дело младшим: дети носятся взапуски с радостным визгом, яркие ленты летучими змеями развеваются в их маленьких цепких руках. Эллане они тоже перепадают: Смотрительница приносит целый ворох да велит пустить по жердям галльего загона. Маленькая старается изо всех сил. Свадьба — всегда большое событие в клане, и хлопоты — тоже большие. Незамужние девушки, сговорившись, с веселыми песнями развешивают гирлянды из алых и белых цветов на аравеле жениха, шутливо спрашивая друг друга: — Кто принесет невесте лучшие шкуры?.. — Кто добудет самые красивые рога?.. — Чьи ноги быстры, точно ноги священной галлы? — Чьи плечи сильны, точно плечи лука Андруил?.. — Наш охотник-жених, да благословят его боги!.. За этим занятьем их застает Нелавас, вернувшийся со своими охотниками с медвежьей тушей для праздника; хмурится, сурово глядит на улыбающуюся, помолодевшую враз жену, которую девицы как-то сумели затащить в свой несуразный круг. Сказать ничего не успевает: на темя ему вдруг ложится большой душистый венок, а в следующий миг на косматое ухо скраденного зверя коварно набрасывают такой же. — А хагрена Нелаваса, женихова отца, с медведем обручили!.. — восклицает задорно самая храбрая, и девушки, звонко смеясь, кидаются врассыпную стайкой растревоженных воробьев. — Вот негодные, гляди, что удумали… — выдыхает сквозь зубы старший охотник. — Да и ты хороша!.. Не молодка — так не скачи ужаленным нагом. Поди лучше к другим женщинам, спроси, нужна ли какая помощь. — Сына нынче женим, не хороним ведь — отчего же не радоваться?.. — вскидывает она голову, но муж по-прежнему смотрит строго, и глаза приходится опустить к земле да пойти к общему костру. Ниалле — у Хранительницы с самого рассвета, слушает наставления, просит милости Силейз для обоих; Мараэля нигде не видно. Анаитару пока никакого важного дела не поручают, и, чтобы руки и голову занять, он помогает маленькой, сплетая ленты друг с другом в большого разноцветного змея. Очень хочется покончить с этим скорей и сбежать в лес, ведь Мараэль там — где ж еще ему быть?.. Пьет последние часы юности и свободы из звонких ручьев, бежит от брачных клятв наперегонки с дикими галлами или на вещих волчьих тропах ищет знаки Творцов, что нельзя ему в жены Вторую брать. — Давай я закончу, — шепчет Эллана и решительно, твердо забирает у него работу. Немного осталось, сестренка одна быстро управится. — Я Мара утром видела — он с рассветом в лес пошел. Даже лук не взял!.. Даже Шема!.. Пока Смотрительница отвернулась, сказал мне, что у ручья будет, где дерево поваленное. На мост еще похоже. Сказал: если ты увидеться захочешь, то туда приходи. Прости, Наи, я только сейчас вспомнила!.. — Что же ты… раньше-то?! Эх, Лисенок… — Анаитар не сердится ничуть, но времени уже не так много: как солнце начнет прятаться за стволами, скатываясь в темную берлогу свою в самом сердце чащи, женщины примутся готовить праздничную трапезу, а Хранительница кликнет его к себе. Он вскакивает, отряхивается быстро — и, оглядевшись по сторонам с опаскою, уходит тонкой, вьющейся меж высокими травами нитью охотничьей заповедной тропы.***
Ручей — звонкий, говорливый — слышно издалека. Деревья с каждым шагом до заветного места понемногу редеют: на смену темным колоннам древних исполинов приходит тоненький молодняк с ярко-зелеными, полными упрямой крепкой жизни листьями. На землю льется все больше солнца, и Анаитар щурится, когда оно, запутавшееся, заплутавшее в тонких ветвях, точно в чьей-то сети, неожиданно бьет по глазам. Вскоре в большой просвет становится видно неглубокий овражек, а поперек него — огромный поваленный ствол, вычерненный дождями и временем до цвета беззвездной ночи. На самой его середине, подтянув ногу к груди, сидит Мараэль и размеренно, один за одним, кидает набранные на берегу мелкие камушки в быструю хрустальную воду. Заслышав Анаитаровы шаги, поворачивает голову — строгое печальное лицо вмиг преображает улыбка — и показывает ладонью на место рядом с собою. — Emma lath, — шепчет Анаитар, когда они переплетают пальцы. На большее страшно решиться: сегодня за Мараэлем следят боги; этой луною его благословят на долгий и крепкий брак, свяжут с Ниалле обережным полотном со священными знаками. — Думал, ты не придешь, — голос на этих словах у Мараэля дрожит, словно такой исход и впрямь был бы для него мукою. — Эллана… позабыла сказать? Анаитар только кивает и отворачивается, сцепляя пальцы перед собой в замок. Ему кажется: взгляни он открыто сейчас — и их, поправших древний закон пусть недолгой и почти целомудренной связью, поразят на месте небесным огнем. — Нас… видели в ту ночь — знаешь?.. Не всё, но довольно, чтобы… — Тебе сильно досталось?.. — перебивает с волненьем Анаитар и втягивает голову в плечи, чувствуя огромную на себе вину. — Нет… Mamae плакала, отец… Думал, изобьет он меня до полусмерти, ведь и другие охотники видели, и это я… первый… А он даже не обругал, не проклял, не отрекся… Сказал только, что привязанность эта больная к тебе — из-за дурной чужой крови, — на этих словах голос у Мараэля становится глухим и холодным. — Из-за того, что моя мать — не Лавеллан; не такая, как другие женщины в клане. Я говорил тебе про ее отца? — Немного. Про то, что он пришлым был. И что научил тебя всему, — тихо отвечает Анаитар. С громким всплеском на дно ручья летит еще один камушек. — Он из клана Золотого Сокола был — они всегда особняком держались. Жену свою из Лавеллан встретил на арлатвене, на кострах: как и мы вот — Ниалле. Он был братом Хранителя и лучшим охотником, но бросил свой клан, полюбив, к нам ушел. А через две луны Золотые Соколы сгинули. Как, отчего — мне никто про то не сказал… Отец меня любит, не подумай, — с каким-то отчаянным пылом вдруг заверяет его Мараэль, — он потому и остался тогда с ближним охотничьим кругом, чтобы меня — и клан — защитить. С Ниалле нас давно сговорили, как она Второй стала, и свадьба эта… все равно бы случилась: не сейчас, так на будущую весну, или на ту, что придет за ней… Моего деда до последнего своим не считали. Так и ушел к Фалон’Дину чужаком, а Ниалле… с ней такого не будет, — несколько долгих мгновений он молчит, разминает длинные пальцы да следит за быстрым бегом ручья под ногами, собираясь с мыслями. — Ты ведь Первый, Наи, ты ведь знаешь: наши желания… — Не важны. Наша жизнь — клану, — повторяет он много раз слышанное от Хранительницы. — Хочешь откровенность в ответ? Mamae встретила отца на охоте. Подстрелила нечаянно, приняв за оленя, и поклялась Творцам, что не покажется на глаза Хранительнице и остальным, пока не поставит его на ноги. Слово она сдержала. Отец рассказывал, что за те дни в лесу полюбил он ее без памяти: еще бы, в следующий раз храбрая охотница может и не промахнуться!.. Тогда… и близки стали. Без шкуры, без костров Силейз — потому что сами того захотели, а не по слову старших, которые еще подумали бы сговорить их между собой. Когда они погибли… Дешанна сказала, что это правосудие Митал наконец настигло их. А я… предостережение для всех в клане, живое напоминание о том, что бывает, когда кто-то осмеливается идти против воли Творцов. Ты-то сегодня все сделаешь верно, — добавляет горько, и Мараэль, решительно выкинув все свои камни и опустив ногу, тянет его за плечи к себе с немою просьбою лечь. Перебирает ласково рыжие пряди, касается горячими губами непривычно прохладных пальцев. Солнце золотит его волосы цвета осенней листвы; Анаитар, несмело взглянув единственный — последний — раз в его красивое лицо, зажмуривается крепко, чтоб не разрыдаться позорно, не испортить чудесный, хрупкий, как лепестки хрустальной благодати, миг. — Давай сбежим?.. — шепчет он и сам не верит в свои слова. Ручей звонко гремит по камням, но Мараэль все слышит. С легкой печальною улыбкою качает головой: — Нельзя, Наи. Нельзя. Знаешь, как говорят?.. — Долиец без клана — мертвый долиец, — сухо отзывается Анаитар и садится, неловко устраиваясь на теплом шершавом стволе. Лезет робким жестом за пазуху, вынимает на свет со всей бережностью завернутый в тряпицу подарок. — Я тебе… на счастье вот… Обережный браслет сплетен из его волос, а чтоб раньше времени не растрепался и не облез, обмотан цветными нитками, украшен перьями-бусинами, перламутром из речных ракушек и мелкими клыками болотного рыболова. Охотнику носить такой не зазорно будет. — Что ты! — распахивая широко глаза, испуганно восклицает Мараэль и отталкивает доверчиво протянутую ладонь. — Только жены мужьям волосы дарят! Если увидит кто… — А и пускай. Ты мой, не ее, не Ниалле, — твердит Анаитар будто в горячке и сжимает пустой кулак до хруста. — Хочешь, твоим стану?.. Сейчас, здесь?.. Или снова скажешь: нельзя?.. Скажешь: Творцы покарают?.. А за что? За чувство настоящее, искреннее?.. Мараэль молчит. Хмурится, прижимает кулак к губам, отводит взгляд. Где-то в глубине леса вскрикивает тревожно птица. На той стороне ручья, что обращена в чащу, далеко-далеко отсюда трещат ветки под тяжелой поступью какого-то огромного зверя. Может, старый медведь. Может, и кто пострашней. — Слышишь?.. — Мараэль неожиданно хватает его запястье, и клятый браслет летит в ручей, подымая сноп искрящихся брызг. — Уходить нужно. Огонь — подспорье славное, только у меня и ножа под рукой нет. Не станем дергать судьбу за усы. Анаитар послушно дозволяет увести себя, даже не оглядывается. Он силится затолкать поглубже мысль об отвергнутом и потерянном навсегда подарке и тех вечерах, когда под любопытствующим взглядом сестры с какой-то щемящей нежностью мастерил оберег. Что теперь жалеть?.. Может быть, вынесет его быстрая вода в море, может, схоронит от зверья да глаз чужих под тяжелым илом… Шелест ручья еще долго чудится ему, плещется в ушах, вторит гулко стучащему сердцу. Они останавливаются перевести дух, когда от опасного овражка уже далеко: ветер вместе с запахом леса доносит тень травяного дыма со стоянки, слышно, как перефыркиваются галлы, но ало-синих парусов на аравелях не видно, и от охотничьей тропы шагов довольно, чтобы не наткнуться ни на кого. Мараэль лишь тогда отпускает его руку… и в следующий миг вжимает плечи в теплый бугристый ствол, льнет всем телом, влажно целует в шею — раз, второй… Анаитар только выдыхает рвано — и несмело вплетает пальцы в мягкое золото волос, точно так только и может удержать любимого подле себя. Неправильно это… да сердцу глупому объяснишь разве?.. — Тебя… искать будут… — до вечера, до обручальных костров жениху положено с друзьями быть, в игрищах свободу провожать, перед невестой и девушками хвастаться охотничьей удалью. — А пусть их… Не простил бы себе… если б так ушел… — Мараэль, будто зачарованный, оторваться от него не может. С дерева слетает лист, щекочет оголенную грудь, и тогда Анаитар, очнувшись от наважденья, с тоскою отводит настойчивые руки. Торопит: — Иди, иди. Хватятся же… Опомнившись, Мараэль дарит ему прощальный, последний горький поцелуй — губы коротко обжигают запястье — и пружинистым шагом направляется в лагерь. Пальцы у Анаитара долго дрожат, не слушаются, хитрые застежки на мантии не выходит вставить одна в другую — и в бессилии он оседает на землю. Кричать бы, чтоб и на другом краю мира слышно было, кричать бы, как дикий лебедь по своей паре — только голоса нет, пропал. — Где ты был? — доносит ветер. Мараэль уходит надолго, это не может не насторожить его отца. — В лесу, в уединенном месте. Молился Силейз, — в словах этих почти нет лжи. — Хорошо, если так. Иди, веселись, это твой день. Остальные уже заждались. Анаитар недолго остается под гостеприимной изумрудной сенью. Когда волнение уходит, точно большая волна на отливе, он наконец справляется с застежками, приглаживает растрепавшиеся волосы и выбирается на стоянку — аккурат у аравеля Хранительницы. Рядом пестрой непуганой стайкой устроились в круг девушки, Ниалле — все еще в обычном, скромном платье — в самой его середине, раскидывает перья и клыки, гадает, кто из подруг после нее замуж выйдет. Им совсем не до Первого, но Вторая замечает его, улыбается, приветствуя — одними глазами. — Ты рано, — Дешанна удивлена, но довольна, что он явился прежде срока. — Это хорошо. Быстрее управимся — отвары настоятся лучше. Он усаживается против Хранительницы на ту же шкуру, что помнит с детства — странно даже, что до сих пор не переменила; ей ведь довольно слово одно сказать — и охотники с радостью выложат лучшее, выбирай, что больше приглянется. Начать работу ему велят с мешочка бледно-алых сморщенных ягод: в нем не больше двух горстей, только если и четверть за раз съесть — верная гибель еще до восхода луны. — Продолговатые — мужские; их в одну сторону отложи. Круглые — женские, эти — в другую. Глаза у меня не те стали, и пальцы дрожат, а каждая ягода на счету. Будь осторожен и собран, da’len. И не вздумай слизывать с пальцев сок. Дешанна, хоть и жалуется на болезни и годы, все же споро обрывает листья королевского эльфийского корня. Его отвар легко справится с ядом, а чувство дурмана легкого — не исчезнет, останется, вскружит молодым голову. Вскоре в аравеле становится душно и жарко: от кипящей воды подымается густой белый пар, заволакивает туманом все вокруг. — Откинь полог, — закашлявшись из-за травяной горечи, Анаитар поспешно собирает тяжелую замасленную ткань, всовывает ее за наружную скобу и запирает хитрым замком. Становится легче: пряный и свежий лесной воздух хочется вдыхать полной грудью, пить взахлеб с раскрытых ладоней. В аравель льется яркое, пронзительно-золотое солнце, храбро распугивает мрачные тени. Весь лагерь с высокого порога теперь видно, как на ладони, можно даже рассмотреть возню старших у огромной медвежьей туши подле общего костра. Подружки невесты громко перешептываются, смеются, дают ворох советов, перебивая одна другую, а потом самая смелая девица просит на будущее утро рассказать, каково это — с мужчиной быть. Ниалле улыбается, кивает всем, но обещаний никаких не раздает и под бойкие голоса и протяжные песни расплетает со спокойствием простую косу, принимаясь за свадебную, с лентами и цветами; ей с радостью кидаются помогать. Понравится красавица-невеста Силейз — жизнь счастливую проживет; понравится Фалон’Дину — уйдет за Другом Мертвых с мужем в один день; понравится Митал — родит могучих и славных сыновей. Чуть поодаль, у дальнего края поляны вокруг Мараэля собираются юноши и мальчишки; Айвел-пострел — откуда только притащил!.. — забавляется с дикими яблоками, подначивая жениха сшибить их с рук и с головы. Анаитар знает: Мараэль один из всех так сумеет. Спросит лишь: за сколько шагов?.. А после вскинет лук — и сделает. — Снаружи все очень занятно, только отвары ждать не станут, — Дешанна почти не укоряет его; свадьба — редкое событие в клане, и новая никогда не бывает похожа на предыдущую. Всегда есть, на что посмотреть. Анаитар отводит взгляд и послушно возвращается к ягодам: нужно аккуратно выжать сок, а потом разлить готовое в две плошки: белая — для Ниалле, красная — Мараэлю. Он вздрагивает, когда до них доносятся восхищенные возгласы, и улыбается про себя: смог. Нечего дразнить любимца Андруил, он с любой целью справится. — Теперь корни. Я займусь цветами. Понимаешь, почему нельзя обойтись одинаковым снадобьем для обоих?.. — Для мужской силы — одни травы, для женского чрева — другие, — отвечает он тихо. Руки привычно делают работу, только внутри все рвется. Дешанна, будто и не замечая его смятенья, кивает: — Если Творцы будут милостивы, Ниалле понесет уже в эту ночь. Заканчивают в тишине, под треск огня да клокотание горячей воды. Запах у отваров меняется с горького на приторно-сладкий: Хранительница щедра на сахарный мед. — Можно я зажгу костры Силейз? — спрашивает робко Анаитар перед тем, как уйти. Солнце еще высоко, но от леса уже веет хвойной прохладой — значит, скоро начнут. — Нет, da’len. И это не моя прихоть, — Хранительница впервые, верно, на его памяти так отводит глаза — точно виноватая. — Нелавас еще зол на тебя, и даже твой храбрый поступок не смог смирить его гнев. Я с трудом убедила его… не искать у других поддержки, не просить меня… об изгнании вас с Элланой. Твоя сестра ни в чем не виновна, она совсем дитя, но кровь — не вода, Анаитар. Тебе… лучше не показываться на свадьбе. — Значит, и Эллане — тоже, раз так?.. — он сглатывает вязкий ком и стискивает кулаки, чтобы ногти впились в ладонь, и боль отрезвила не дала вырваться на волю пламени. — Вы лишите ребенка праздника и угощения — из-за меня? Вот я выйду сейчас… и у нашего аравеля скажу ей, что после заката она отправится спать? Что для нее не будет ни печеных яблок, ни орехов в меду, ни счастливого жемчуга из рук невесты?.. Пусть мне дорога на общие костры заказана, но разреши ей!.. Или слово старшего охотника теперь главенствует над словом Хранительницы?.. Или… ты боишься его?.. Дешанна меняется в лице. Дерзость эта не останется безнаказанной, но на нем-то вина есть и всегда была, а на Эллане, на славном маленьком Лисенке, которая всю себя отдает галлам, — какая? — Поди к себе, — строго велят ему. — Обещаю: Эллане найдется место, и никто не скажет ей дурного слова. В самом конце я тебя призову, ты подашь отвар Мараэлю — хоть и не заслуживаешь такой чести. Сестра встречает его у галльего загона, счастливая и довольная своей работой: по сплетенью упругих ветвей тянется красивый разноцветный узор блестящих лент. По случаю праздника Смотрительница избавляет ее от работы, и теперь шебутному Лисенку скучно. Она едва-едва дожидается его. — Тебе нравится? Нравится? — маленькая вцепляется в его ладонь и чуть не повисает на ней. — Ну, конечно нравится, родная, — он силится выдавить искреннюю улыбку, но Эллана, чуткая Эллана не верит, толкает сердито в бок. — Не ври мне, Наи, не ври! Я же вижу: ты грустный. А раз так — не понравилось!.. — Я не потому грустный, Лисенок. А вышло славно, правда, — меньше всего ему хочется рассказывать Эллане про разговор с Хранительницей, объяснять, отчего в глазах стоят непролитые слезы — сестра их заметит, как ни прячь. — Сходишь со мной?.. Я для Налле подарок сделала, а отдать боюсь… там же взрослые… — Эллана доверчиво раскрывает маленькую ладошку. На ней обережный браслет, почти такой же, как он сделал Мараэлю, только много лучше: он сплетен из белоснежной шерсти галл-первогодок, украшен цветными нитками и бусинами — наверняка выпросила у кого, он-то на свой… все материны выбрал. — Вдруг смеяться будут, — шепотом делится она своим страхом и закусывает губу, чтоб вдруг не расплакаться. Он усаживается перед сестрой на корточки и улыбается — так, что настороженный, недоверчивый Лисенок невольно отвечает тем же. Расправляются сжатые худенькие плечи, светлеют глаза — до того же тона морской волны, что и у него. — Ты справишься. Там взрослые девушки, но ты тоже — взрослая. И вон как ловко управляешься с галлами: они-то так не могут, не их взяла в ученицы Смотрительница. Ничего не бойся, Лисенок. Ты сестра Первого, никто не посмеет тебя обидеть. А Ниалле непременно обрадуется подарку, вот увидишь!.. На этих словах Эллана точно расцветает. Обнимает его неловко за шею — волосы, вечно растрепанные и пахнущие сеном, цветами полевыми да терпкой шерстью, щекочут лицо; — а потом несется быстро-быстро к девичьему кругу. Анаитар недолго следит за ней: первые мгновения маленькую еще сковывает страх, она не решается заговорить со старшими девушками, но Ниалле участливо показывает на место рядом с собою — почетное, важное место — и Эллана торопливо садится, храбро протягивает невесте подарок. Большего видеть ему и не нужно.***
Вечером на стоянке зажигают множество праздничных костров, трескучих и ярких, отчего сумерки пугливо отступают, отползая в глубь чащи лесной. Анаитар дает рожденье и своему костру — перед родительским аравелем. Одинокий и нарочито тусклый, запрятанный в примятую жухлую траву, он едва тлеет вдали от общего веселья. Эллану ловит цепкими объятиями свадебная суматоха: Ниалле со всею торжественностью вводит ее в круг взрослых подружек, и маленькая вовсе не возвращается к нему. Анаитар этому рад. Искренне рад, что сестренке нашлось место, что ее не гонят, не приводят за руку как ненужную, лишнюю… И не выговаривают, отчего ни ей, ни ему не рады у священного пламени Силейз. Вскоре у самого большого, самого высокого костра собирается весь клан. Со своего места Анаитар видит, как Хранительница, сперва сложив запястья молодых вместе, обматывает их особым полотном с охранными знаками; слышит, как громко просит она Творцов благословить Мараэля и Ниалле на долгие годы счастья, на крепких детей и всяческий лесной достаток; как возносит она молитву Фалон’Дину, чтобы Друг Мертвых пришел за ними в один день. Анаитар шепотом повторяет ее — безо всякой надежды и по-своему: пусть Фалон’Дин заберет его, Анаитара, прежде сердца его. Пусть хоть на этот раз, хоть один бог его услышит… Вот и все. Теперь они муж и жена. На прежние пылкие молитвы Творцы не откликаются: не останавливают эту клятую свадьбу, не вмешиваются ни громом, ни бурей, ни пожаром лесным. Они оставляют Анаитару одну лишь Эллану, что совсем забывает про него, радуясь празднику вместе с остальными детьми. Она носится с ними меж взрослых, играя в «поймай волчий хвост», и смеется так громко и искренне, что слышно ему даже отсюда. Ниалле, едва руки им разъединяют, распускает праздничную косу. Юные подруги, мигом вскакивая, окружают ее, помогают вынуть из волос цветы и нитки бус, которые прежде так старательно со всею приязнью вплетали; отстригают длинную темную прядь, — и под взглядами всего клана Вторая с протяжною грустною песней наскоро сплетает для мужа первый оберег — на удачу в охоте, на благословленный Силейз жаркий очаг, который станет ждать его в аравеле и не угаснет никогда, на мужскую силу, на крепких сыновей. Мараэль в ответ дарит ожерелье из волчьих и медвежьих клыков, из когтей огромных пауков, которые вьют свои гадкие сети в старых зловещих пещерах, — в знак того, что защитит от любого зверя, от любого врага и станет беречь до смерти… своей или ее. Праздник вступает в полную силу. Хранительница подает первый кусок праздничной дичи Мараэлю, а отец его — Ниалле, а следом уже они обносят мужчин и женщин клана. Вторая улыбается, точно сия изнутри забытым чудесным светом, сердечно благодарит за добрые слова и привечает каждого… пока не замечает Анаитара одного. Если б она смотрела на него, будто на врага, он понял бы: какой жене понравится, когда мужа делит с нею, пусть и в одном лишь сердце, другой мужчина?.. Это, верно, даже хуже соперницы… Но Ниалле смотрит иначе: с болью и грустью; смотрит, будто виновата пред ним во всем, будто понимает, что не по своей воле забирает у Анаитара сердце его… Из Ниалле выйдет самая лучшая, самая чуткая Хранительница на свете. Переменившись в лице, она медленно-медленно опускает на землю большую плошку с горячим мясом и вскидывает руки — чтобы все оставили трапезу и услыхали ее: — Говорят, свадьба — праздник для всего клана, день, когда новой паре детей Народа радуются Творцы, когда они сидят меж нами у священного пламени. Если старые слова верны, если это праздник для всех — почему не весь клан здесь? Нелавас резко, потревоженной змеею, вставшей на хвост, выпрямляется, хватает ее за руку, привлекая к себе. Шепчет что-то отрывисто и зло — Анаитару ни слова не расслышать, — но она вырывается, окидывает его гордым свирепым взглядом — разгневанная Андруил или даже сама Митал!.. — и пружинистым шагом лесной хищницы идет за клановый костровый круг. Идет к нему. Остановившись подле, Ниалле не говорит ничего, только тянет руку — открыто, с дружбою, под перезвон выменянных серебряных и костяных браслетов, — и Анаитар, потерянный, безвольный в этот миг, поднимается, вкладывает свою ладонь в ее и возвращается со Второй к остальным. Ниалле предлагает ему место рядом с собою — будто дает защиту; предлагает праздничное мясо в травах и специях — Анаитар берет самый малый, самый скромный кусок. Мараэлева жена — как же странно думать о ней, юной и легкой, так!.. — улыбается, слегка потупив взор, и вновь величаво идет по кругу, угощая соклановцев щедрыми мясными ломтями божественного благословения. Анаитар успевает заметить быстрый благодарный взгляд, который бросает на нее Мараэль. В Анаитарову сторону он боится смотреть. Боится разгневать отца, что диким быком все еще раздувает ноздри, боится разгневать Хранительницу — тень неудовольствия быстро сходит с лица, но не заметил бы только слепой. Мараэль более не свободен, а Творцы всегда цепко следят за молодыми семьями. Анаитар совсем не хочет, чтобы их дитя родилось тоже… проклятым. Пробираясь через остальных, к нему подползает Эллана, счастливая, раскрасневшаяся от игр и бега, улыбающаяся до ушей и перемазанная соком ягодным да медом. Он сажает ее к себе на колени, чтоб не упустила ничего: дальше еще будет на что посмотреть. Старшие мальчишки и юноши танцуют вокруг костра, тянутся молодыми деревьями в звездное небо и опадают к земле скошенной травой; стреляют из невидимых луков, победно кричат над сраженной добычей. Навстречу им, по другую сторону янтарного пламени, поднимаются девушки с цветущими ветвями в руках — они песней встречают своих возвратившихся смелых охотников; а возглавляют шествия Мараэль и Ниалле, после соединяя руки высоко-высоко над костром в знак того, что мужчина и женщина в равной мере важны для процветания клана, что их союз вскоре приведет в мир новую жизнь. Если Творцы будут милостивы, они подарят клану могучего мага. У Ниалле — сильная, древняя кровь, у Мараэля материн отец — Хранителя брат. Если луна и звезды сойдутся, если Силейз и Митал скажут свое священное слово — родится заклинатель леса и его тварей, заклинатель огня и неба, Хранитель, который встанет первым меж равными. Праздник течет быстрой рекою, надежно оберегаемой звездным пологом черного неба. Молодым подносят подарки: утварь для аравеля — у них будет свой, только народится дитя; целебные и хищные травы; дивные расписные ткани в цвет леса и моря. Мараэлю Мастер вручает тот самый нож из железной коры, лук с огромными тугими плечами — для самой опасной и сильной добычи; пару быстрых коротких мечей, а еще — щедрую связку ладных охотничьих стрел, хоть стрелы Мараэлевой работы и так самые быстрые в клане. Ниалле получает в дар от Хранительницы новый посох — шемских мастеров, изящный и крепкий, пахнущий холодным металлом-серебрянкой и драконьей костью, видно, давно выменянный в людском городе; а вдобавок — связку зачарованных колец: на удачу, на силу, на покорность густой лесной стены. Всякая свадьба кончается священным ритуалом, которому свидетели — Творцы да старшие женщины, что крепко хранят древний обычай. Анаитар ловит строгий взгляд Дешанны и, торопливо поднявшись, следует за нею в ее аравель. Пора. Внутри сумрачно, все еще душно и тяжело пахнет настоями, вошедшими в полную силу — крепкими, горькими. Обоим придется испить их до последней капли. С торжественной медлительностью Дешанна вступает в огромный костровый круг, гордо держа седую голову. Анаитар силится не отставать и не суетиться: с неба ныне смотрят Творцы, так пусть все пройдет, как следует, как должно. Хранительница огибает праздничный костер с одной стороны, Анаитар — с другой. Ниалле принимает в ладони теплую белую плошку; Мараэль — красную, и на миг горячие пальцы соприкасаются, но ни одному нельзя отвести взгляда, нельзя отшатнуться или повести себя недостойно священного праздника. Оба делают вид, будто и нет ничего. Мараэль пьет свадебное зелье до дна долгим-долгим глотком, не сводя глаз с Анаитара. Скоро глаза эти, ясные, отливающие дивным цветом колдовского золота, затянет поволока дурмана и желания, только Анаитар этого не увидит — и слава Творцам. Не вынес бы. Не на него сердце его, боль его станет смотреть, вожделея, не его обнимет, спрячет от всего мира в объятиях, не его заласкает до крика. В лесную темноту в медленном танце тянутся женщины, ведомые Мараэлевой матерью, зажигают запрятанные в траве свечи, указующие путь на поляну, избранную для таинства. Маленькие язычки пламени, благословленные касанием спустившейся к клану Силейз, горят для Анаитара болотными огнями-обманками, манят злорадно в гибельную трясину. Он замечает, как сурово смотрит Хранительница: на него, на опустевшую плошку, сунутую ему в ладони, — и спешно отходит в толпу. Ниалле уже ведет; взгляд затуманен, легкий шаг нетверд. Мараэль борется — так нужно; он сдастся потом, на поляне, когда опустит жену на подаренную шкуру, что уже разложена в нужном месте; когда оголит ей одно плечо и следом другое, открыв упругую аккуратную грудь; когда легкое праздничное платье останется лежать сбитой неказистой тряпкой у их ног. Он поднимает Ниалле на руки и следует за огнями, а она обнимает его за шею, цепляется отчаянно, уже объятая внутренним пламенем. Клан провожает их песнями и молитвами, пока бледные спины не исчезают за темной стеною чащи. Анаитар себя ощущает лишним, неспособным выговорить ни единого доброго слова, ни единого напутствия: непослушный язык будто липнет к нёбу, а губы едва-едва можно разомкнуть — точно сшиты они толстыми нитками с аравельной упряжи. Клан расходится. Пламя и не думают тушить: чем дольше пляшет в ночи огонь священных костров Силейз, тем дольше будут вместе супруги, тем счастливее окажется их жизнь. Дешанна не разрешает ему остаться подле, хранить их, но Анаитару для того и не нужно быть рядом: кровь от крови его, дикий брат и так послушен любому слову, даже сказанному издали робким шепотом. Он уходит в родительский аравель вместе с Элланой, укладывает сестру спать — маленькая, уставшая и сонная, уже трет кулачками глаза и зевает вовсю; а после… после он устраивает бденье у своего костра, слишком тусклого, слишком низкого, чтобы его посчитали кощунственно-причастным к праздничным, большим и ярким. Он слышит, как поют в чаще женщины, как стонут они на многие голоса, разделяя боль Ниалле, как призывают Эльгарнана, Отца Всего, благословить семя и дитя, которое народится от него. Вскоре лес затихает, а старейшие возвращаются, оставляя молодых в объятиях зеленого храма и друг друга. Хранительница, конечно, замечает его, но безмолвно уходит к себе, поджав с неодобрением губы. Анаитар благодарен за это. …Далекий край неба отливает розовым и золотым, а сумерки предрассветные, пятясь от солнца, уползают далеко-далеко, за пики высоких сосен, — тогда лишь возвращаются Мараэль и Ниалле. Он — обнаженный по пояс, повзрослевший на несколько зим разом; она — в измятом и слегка испачканным девственной кровью платье, серьезная и строгая маленькая женщина, совсем не похожая на доброго лесного духа, встреченного ими когда-то на шумном празднестве арлатвена. «Пусть будут счастливы», — просит Творцов Анаитар, а у самого нещадно слипаются и слезятся глаза. Костры Силейз горят для них всю ночь.***
Жизнь клана после свадьбы возвращает себе размеренный и спокойный бег — точно река, что миновала горные пороги и теперь снова катит волны по мирной зеленой равнине. Ниалле живет с семьей Мараэля и будет жить с ними до тех пор, пока не станет всем явственно видно, что Творцы благословили ее на рождение новой жизни. Мастер тогда возьмется за инструменты, Смотрительница подыщет молодых крепких галл, а все свадебные подарки снесут внутрь сухопутного корабля новой семьи. Пока же Вторая в мужнином доме не хозяйка: слушается она во всем Мараэлеву мать. Анаитар, когда видит их вместе — за сушкой белья или с травами, починяющими одежду или плетущими амулеты для мужей — замечает, как разительно меняется-молодеет Ория, как превращается из тени в женщину из плоти и крови, как сверкают на порозовевшем лице глаза, как жесты приобретают незнакомую доселе смелость и напитываются жизнью. Старшие говорят, что породой она пошла в отца-чужака, а после колдовское золото глаз да волос передала сыну: у Мараэля от Нелаваса, от Лавелланского многовекового лика– нос да волевой подбородок разве что. Благую весть клану не приходится ждать долго. Анаитару приносит ее Эллана, трещит нетерпеливой сорокой: — У Налле будет ребенок! Ребенок! Она мне дала живот потрогать! Рождение новой жизни — тоже праздник, вернее, даже два: на одном мужчины поздравляют будущего отца, второй — только для рожавших женщин. Анаитару нет места ни на одном из них, но мысли эти не тяжелы, не ложатся камнем на сердце. — Моя радость с тобой, — говорит он искренне, ненароком столкнувшись с Мараэлем у охотничьей тропы за галльим загоном. Тот возвращается из лесу, добыча — в хитрой связке несколько серых заячьих тушек. Женщинам, которые носят под сердцем дитя, нужно есть вареное мясо зайчих — чтобы легче было переносить тягость. Анаитар помнит, как рассказывал про то отец, помнит, как часто пропадал он на охоте, когда мама сказала, что у них… будет Эллана. Мараэль ни слова не выговаривает в ответ — будто они чужие друг другу, но так теперь, впрочем, и есть… Лишь кивает с отстраненной признательностью да идет к себе. Зайцев еще нужно выпотрошить, мясо хорошенько проварить в травах, шкурки, сшив вместе, пустить на теплое одеяльце ребенку. Черной неотступной тенью за Мараэлем следует отцовский волк. Косится презрительно на Первого, показывает в предупрежденье зубы. Анаитар боится, что друг отпустил Шема по родительскому приказу, ведь охота с птицей — это так, забава для мальчишек и только; и выдыхает с облегченьем, когда вечером видит рыже-бурое крылатое дитя Гиланнайн, устроившееся по-хозяйски на бортике аравеля при самом входе. У Ниалле заметно и быстро растет живот. По клану теперь осторожными осенними гадюками расползаются слухи, будто родит она двух сыновей одного за другим, будто носит она воплощенья божественных братьев во чреве, как когда-то — мать мужниного деда. Анаитар в это не верит, а если бы и верил — кто позволит проклятому докоснуться до священной жизненной искры?.. Будь он тем Первым, которого хотела себе Дешанна, может, и выучила бы повивальному искусству, а так… Ория теперь стирает и сушит одна, забирая себе работу Ниалле; Мараэль все реже уходит в лес — нужно быть подле жены. Со дня свадьбы, со случайной встречи у проторенной тропы он меняется: становится еще старше, серьезнее; становится почти таким же суровым, как отец. Колдовское золото глаз обращается в тусклую позолоть осеннего листопада; даже тень он отбрасывает едва не такую же, как отцовская, и голос звучит отрывисто, низко: каменный обвал вместо шелеста лесного ручья. Анаитар часто замечает его у границы стоянки, у деревянных изваяний Творцов, видавших не один десяток лет и зим, выточенных в ту пору, которую и не помнит никто уже. Он отрывистым шепотом молится Силейз, заступнице жены и покровительнице детородства, а после оставляет подношения, сотворенные рукою Ниалле и, быть может, своей рукою тоже. Он боится за нее. Он бережен с ней. Он любит ее. Анаитар думает, что, если бы и дозволили им… Мараэль любил бы его иначе, почти братской любовью, без нежной трепетности, которую стоит проявлять только к женщинам, а к хрупкому сосуду дикого огня — совсем не нужно. Ниалле такова, что не полюбить ее нельзя; даже Мараэлев отец с нею приветлив и ласков так, как никогда не был бы даже с собственной дочерью. Жизнь идет своим чередом, обычным, непримечательным, когда дни похожи один на другой и отличить их можно разве что восходящим и закатывающимся солнцем… Жизнь идет своим чередом. Ровно до того дня, когда в лесу пропадает Эллана.***
Дешанна возвращается к их старым урокам — лишь потому, что ей нужен помощник, а бремя Ниалле течет тяжело, и любая магия ныне дня нее опасна. Анаитар вновь сидит за книгами, учится заклинать свою силу быстрее, чем прежде, силится отворять высокие зеленые врата чащи пред собою — лесная стена все так же упряма и все так же боится того, кто с рождения в сердце носит негасимое пламя. Анаитар возвращается в родительский аравель после заката, во тьме, в которой костры кажутся хрупкими бутонами огненных цветов. Эллана в такой час уже спит, а если не хочет — дожидается его, неизменно приставая с объятиями. Творцы оставляют ему лишь Эллану, славного доброго Лисенка, у которой волос пахнет галльей шерстью, полевыми цветами да дикими травами; которая обнимает его со всей искренней честностью и видит в нем единственно близкую душу. Для Анаитара Эллана с новою силой превращается в самую суть его жизни, и, когда в аравель Хранительницы заглядывает обеспокоенная Тирайя, Анаитарово сердце с обычного своего места летит к демонам в бездну. — Мне нужен Первый, Хранительница. Эллана… — Что с Элланой?! — он вскакивает со шкуры, непочтительно смахивая древний том с колен; выскакивает наружу, ничуть не подумав испросить о том разрешения. Снаружи — солнце и яркое синее небо, счастливые лица играющих детей, сбежавших от скучных поучений старого подслеповатого Сказителя. Слишком мирно, слишком солнечно и привычно… Словно в насмешку над ним и сестрой. Снова. — Сперва успокойся, — холодно говорит Смотрительница, а сама даже в глаза ему не смеет взглянуть. — Один из детенышей утром выбрался из загона и сбежал в лес. Эллана заметила то и сказала, что пойдет искать. — И ты отпустила ее одну?! — на отчаянный крик оборачиваются несколько охотников. — Эллана — дочь своей матери, — хлестко отвечает Тирайя, будто одаривает Анаитара незримой пощечиной. Он-то не сын своего отца, лес чужой ему, почти что заклятый враг. — Она найдет тропу. Но я… тревожусь за нее. Она ушла утром и до сей поры не вернулась. Я решила… ты должен знать. Анаитар прикусывает до крови губу, чтобы не закричать или не выбраниться, и быстрым шагом идет прочь. «Да будьте вы прокляты все своей же ненавистью». Одному не справиться. Анаитар не прочтет следов, не найдет на стволах едва различимых меток — если, конечно, Эллана оставила их себе на обратный путь. Лисенок там одна, в страшной жестокой чаще; она заблудилась, а может, колдовские корни старых духовых деревьев преградили ей обратный путь; может, на нее охотится кто-то из забытых детей Гиланнайн, ведь Элланы по-особому при рождении коснулась рука богини… Анаитар не желает представлять одного: глубокий овраг — и маленькое худое тельце на черных сгнивших листьях, заалевших от сестриной крови. Рука решительно откидывает полог знакомого аравеля, открывая ясному дню его душное теплое нутро. — Эллана пропала. — Сиди, — цедит Нелавас, едва Мараэль, на миг переменившись в лице, вскакивает и хватается за лук. — Сынок, не ходи, — жалостливо просит Ория, кивая в сторону спящей Ниалле, бледной-бледной, будто над нею сейчас раскрыл свои хищные темные крылья сам Друг Мертвых. Мараэль не отвечает ни отцу, ни матери, лишь миг с нежностью глядит на жену — и выходит в солнечный день. Коротко свистит — послушная волчья тень выскакивает следом, преданно вьется у ног, чуя скорый бег по родному лесу. — Загон? — спрашивает скупо. — Загон, — кивает Анаитар, а сам бегом возвращается в свой аравель, вытягивает из пыльного угла памятных старых вещей сестрино платьице, латаное-перелатанное, но все еще хранящее тень ее запаха. Галлы, сбившиеся в тесный белый круг, выставленными вперед рогами встречают незваного зубастого друга охотников. Лишь коротко принюхавшись к принесенной вещи, черная тень исчезает в лесном сумраке. Прелые листья, сухой дерн — волчьи когти взрывают почву в быстром беге, за которым едва ли можно угнаться. Ученый зверь перемахивает поваленные стволы с такою легкостью, будто Творцы одарили его крыльями; и двуногий брат не отстает. Лес — друг Мараэлю, родная материнская утроба, в которую можно возвратиться, и она всегда примет ласково. Анаитар едва поспевает за обоими, сбивает дыханье; сбивает ноги в кровь. — Эллана!.. Волк растерянно топчется у глубокого оврага с отвесными стенками, видно, потеряв след. Внизу плещется полумрак над тоненьким невзрачным ручьем, и Анаитар ложится на живот, свешиваясь в лесную пропасть наполовину. Рыжая копна мигом закрывает глаза, и дрожащими пальцами он убирает непослушные пряди за уши. — Эллана!.. Внизу что-то шевелится в листьях. Сперва показывается слабенькая рука, потом — взъерошенная макушка цвета ярого пламени. — Наи… Наи, это ты? — Эллана жива. Слава Творцам, жива, жива!.. Лисенок, поглядев наверх, на них, принимается наскоро сбрасывать с себя листву. Попытавшись встать, тихонько хнычет, опускается обратно, осторожно растирая лодыжку — раздутую до размеров взрослого кулака и покрасневшую. — Мы придумаем, как тебя вытащить! — кричит Анаитар и поднимается на ноги, отряхивая колени. У оврага слишком отвесные стены, коварные, влажно-глинистые, присыпанные палыми листьями окрестных больных деревьев. Он не сможет спуститься к ней, не переломав ноги — и кто тогда потащит их обоих?.. — Не выйдет, — глухо говорит Мараэль. — Здесь… только кубарем… Нужно возвращаться за веревкой. Иди. Мы останемся. — Я тебя одного не брошу, — яростно возражает Анаитар, а у самого внутри рвется бездна. Он чувствует какой-то неясный страх: перед оврагом, перед жестоким лесом, перед увечьем Элланы. Страх, который не побороть пламенем или безрассудной храбростью. Так боятся богов… или Волка; ту силу, перед которой все умения Первого — лишь пыль и бессмыслица. Анаитар знает: им нельзя разделяться. — Может быть… он сумеет?.. — после долгого быстрого бега волк отдыхает, устроив косматую голову на лапах. На слове Анаитара он стряхивает с себя дрему и тут же садится, вывалив из пасти алый язык и нетерпеливо постукивая по листьям пушистым хвостом. Мараэль задумчиво смотрит на овраг, смотрит на помощника и друга… а потом усаживается на корточки перед ним и что-то быстро-быстро шепчет в рваное ухо. — Давай, ma falon, ты сможешь, — различает Анаитар, и волк, боднув Мараэля в грудь черным лбом, принимается спускаться. — Эллана, da’len, хватайся крепко за шею и садись верхом, ты легкая, Фен тебя вытянет! Внизу долго-долго шуршат листья под осторожными лапами, и слышится тяжелое волчье дыханье. Потом громко и счастливо смеется Эллана — Фен, наверное, облизывает ей лицо, выражая приязнь, — и затем со дна доносится храброе: — Я держусь! — Давай, ma falon! Вверх! Сюда! — коротко тявкнув, волк срывается с места, в несколько сильных широких прыжков оказывается подле них. Эллане, все еще зажмурившейся, накрепко вцепившейся в черную шерсть, приходится разжимать пальцы один за другим. — Все хорошо, Лисенок, все хорошо, — Анаитар вынимает из ее волос веточки и сухие листья, снимает заплутавшую в рыжей копне жирную бурую гусеницу. Он долго прячет сестру в объятиях от зловонного мрака глубокой чащи, пока не замечает, как все сильней и сильней кривятся губы перед ревом. — Больно, Наи… — слезы катятся по грязным щекам, и в этот миг он готов проклясть самого себя и свою беспечность. Сперва нужно было осмотреть!.. А он, быть может, сделал хуже! И… у него нет целительского дара, чтобы исправить все. Только пламя, никому не нужное пламя, которого боится лес. У сестренки сбито в кровь колено, расчерчено некрасивыми бурыми потеками, точно расцарапано чьей-то лапой; набухла косточка над стопой, превратившись в мягкое красное яблоко — уже новым утром нога опухнет вся и станет деревянной. По лесу, через буреломы, поваленные стволы и колючий кустарник Эллана не сможет идти. — Я… за маленьким пошла, — все еще всхлипывает Лисенок, неловко обнимает его, прижимаясь мокрой щекою к мантии на груди. — Перепрыгнуть хотела… И вот… Он там совсем один! А вдруг его съели волки?! Или… кто-то страшный?.. Он ревел. Тут, недалеко. Я видела тень. Огромный!.. Анаитар переглядывается с Мараэлем. Медведь? Так близко от стоянки? Или… не близко?.. Или… не медведь?.. — Я тебя понесу, — заверяет он сестру и осторожно берет ее на руки. — Пойдем домой, Эллана. И не убегай больше так. Ни одна галла не стоит твоей жизни, слышишь? Обещай. Обещай мне! — Обещаю — соглашается маленькая и довольно сопит. На обратном пути можно сбавить шаг: до темноты они успеют, хотя здесь, в самом сердце чащи, время, кажется, бежит быстрее, и быстрее тянет свои лапы ко всему живому тьма. Тени растут и множатся, искажая стволы, превращая их в темные зловещие колонны забытого лесного храма; они дают извращенную жизнь бурелому — чудищу-стражу, что дремлет до поры до времени в открытых небу священных залах. Где-то вдалеке уже переговариваются совы Фалон’Дина перед ночной охотой, и Анаитар про себя начинает молиться Творцам. Просит не за себя, но за Эллану и Мараэля, пусть, пусть услышат!.. Неподалеку мелькает не похожая на другие тень, и слышится тяжелое дыханье. Гнилостное, пахнущее смертью, свалявшейся шерстью и кровью недавно пролитой. Галльей кровью. Зверь не показывается, но он близко, совсем близко, и Мараэль тянет быструю стрелу из колчана. — Бегите. Я задержу. — Я сказал: я тебя не брошу! — Наи!.. Руки становятся быстрее мысли. Анаитар мигом спускает Эллану наземь, просит ее вновь обхватить сильную волчью шею, а ноги прижать к вздымающимся бокам. — Унеси ее отсюда. Унеси домой. Ну!.. Фен, оглянувшись на двуногого брата и дождавшись едва заметного кивка, срывается с места во тьму, взметнув хвостом перепуганную листву. Эллана будет жить. Будет, что бы сейчас ни случилось! А зверь, что преследует их, не должен выйти к стоянке. — Отходим, — шепчет Мараэль. — Медленно… Медленно… «Ну, покажись», — просит невидимого врага Анаитар. На ладонях танцует пламя, красный цветок, которого боится лес и все твари в нем; волшебный цветок, который больно подпалит любую шкуру, обратив в бегство даже самого страшного зверя. Тот, кто идет по их следу, все еще таится. Чаща набрасывает на него свой благословенный покров, так, что теперь даже дыханья не слышно, но Анаитар чувствует: он здесь. Он играет с ними. Ждет, когда оступятся, потеряют бдительность. Он видит, как Мараэль на миг опускает лук, а потом взмокшей ладонью хватает его запястье, привлекая к себе. И… по глазам ясно, что это его Мараэль. — Это моя последняя охота, я знаю. И хочу, чтобы… Анаитар, мыслью очерчивая огненное кольцо вокруг них, обеими ладонями обхватывает родное лицо, целуя отчаянно. Перед неминуемой смертью — Творцы свидетели! — дозволено все. Мараэль отвечает податливо — и отстраняется, и в тот же миг перед стеною огня появляется черное творение Гиланнайн, огромный одноглазый медведь с иссеченной мордой. — Отходим! — Мараэль пятится, прицеливаясь, а Анаитар велит огню двинуться вперед, сжать колючее желтое кольцо под лапами, опалить беззащитный живот. Стрела, выпущенная в морду, только злит чудище, пламя ему — вода. У зверя грязная свалявшаяся шкура — облепленная глиной, грязью, выпачканная в крови. Кое-где из нее торчат обломки стрел — значит, ни один охотник не ушел живым после встречи с этим лесным владыкой. Разделиться если, броситься врассыпную — нагонит да убьет одного за другим. А так… хоть останутся вместе. До конца. Несколько новых стрел застревают в шкуре, не причиняя видимого вреда, и медведь, взревев так, что у Анаитара нещадно закладывает уши, вскидывается на задние лапы; могучей широкой спиной закрывая далекий кусочек темно-серого неба. Огненный шар, пущенный точно в брюхо, приводит его в ярость. Миг, что короче полета стрелы, — и он набрасывается на Мараэля; только хрустит под лапами священное дерево заговоренного лука, а затем, под сдавленный крик — трещат кости. Ребра. Голова. В воздухе отчетливо пахнет паленой шкурой и горячею кровью. Запах кружит голову твари, медведь довольно распахивает пасть, обнажая заалевшие клыки — и в нее, в черно-красный зловонный зев, ударяет пламя. Чудище вновь подымается, с ревом хриплым, меченным болью, хватает затхлый чащобный воздух — этого времени Анаитару достает на то, чтобы кинуться к телу друга, нашарить среди разодранной одежды, остывающей крови и костяного крошева свадебный нож из железной коры… И ударить. Вцепиться в рукоять, сдвинуть всем телом вниз, чтобы пробить меховую броню, добраться до кожи и вен. Тяжелая лапа откидывает его прочь, Анаитар немеет на миг, ударившись спиною о ствол; у него почти вышибает дух, не слушаются ни ноги, ни руки, а медведь уже нависает черной смрадной тушей, вцепляется клыками пребольно в плечо, так, что кость под ними хрустит и крошится. Он огромным усилием воли заставляет себя пошевелить целой рукой. Лезвие ножа чуть поблескивает во тьме, его хорошо видно… и Анаитар бьет кулаком в рукоять, жаля затем огнем, выжигает чудищу единственный глаз — тогда лишь жестокая хватка слабеет. Собственная кровь пахнет резко и горько, полынью и стылыми углями. Со стоном высвободив плечо — искореженная рука висит плетью — Анаитар подползает к Мараэлю. К… тому, что прежде было Мараэлем, а теперь похоже просто на куль с мясом и костями, по которому со злою радостью и превосходством победителя потопталась страшенная тварь. Анаитар падает на холодное тело и кричит в голос, а голос больше похож на звериный плач или скулеж. Ему все равно, кто услышит, все равно, если из глубин чащи явится другое чудище и прикончит его, легкую добычу для любого хищника. Руки тонут в черной гнилой листве, перепачканной алым, а со всех сторон к ним тянет болезненно-перекрученные старушечьи пальцы тьма, и Анаитар… не может родить огонь, чтобы отогнать ее от себя и от Мараэля. Тени, кажется, текут к ним из этой неподвижной туши, будто лесной хозяин даже сейчас требует отмщения и смерти того, кто пламенем забрал его жизнь. Соленые слезы мешаются с кровью, въедаются в Мараэлеву куртку. Голос вскоре пропадает, переходя в жалкий хрип, но Анаитар не может остановиться. Какая-то сила изнутри заставляет его выть… И он воет, пока чьи-то сильные руки не оттаскивают его, отчаянно скребущего по земле пальцами, прочь. Охотники. Отец Мараэля привел подмогу, только помогать… уже некому. Слезящиеся глаза видят плохо, но Анаитар различает фигуру Нелаваса, вставшего на колени над телом сына. Старший охотник едва сдерживается, чтобы точно так же не завыть в голос, и все, что может сейчас сделать Анаитар — до боли, до крови закусить губу, чтобы не издать ни звука, и на него не обрушилась ярость скорбящего отца. Но это ничуть не спасает его. — Это… ты… это… из-за тебя!.. — Нелавас в два широких шага оказывается подле; одной рукой вцепляется в волосы, заставляя откинуть голову, а пальцы второй запускает в рану от медвежьих клыков, вталкивая их все глубже и глубже, до самых костяшек, и Анаитар кричит от боли и бьется словно беспомощная птица в силке. Кажется, еще немного — и сердце ему раздавят сжавшимся кулаком. — Боги покарали его… не тебя… Но оставили тебя… мне! Довольная, безумная ухмылка появляется на его лице — Мараэлеву отцу нравится смотреть на боль и муку, на страх загнанной дичи — Анаитар видит свое отражение в жестоких глазах и не узнает себя. В них не Первый — просто перепуганный мальчишка, очень похожий на того, что в десять зим разглядел каждую-каждую рану на растерзанных виверном телах родителей. — Нелавас, — другие охотники окружают их кольцом, — Мараэля убил зверь, не он. Хранительнице не понравится, что… — Да пусть идет Фен’Харелу под хвост такая Хранительница!.. Лучше держите его!.. — он рывком вытаскивает окровавленные пальцы, отталкивает ближних мужчин и быстрым движеньем натягивает тетиву. — Я в своем праве! Я могу требовать Мести Эльгарнана! Тяжелая стрела, что нужна для самой большой и опасной добычи, смотрит железным острием Анаитару в лоб. Единственная промелькнувшая мысль — об осиротевшей, никому не нужной Эллане. — У пущенной стрелы не должно быть зла в сердце, таков завет Андруил, — кто-то, набравшись смелости, отводит руку старшего охотника, но стрела все же срывается из пальцев — и попадает точно в медвежью тушу; она вонзается рядом с Мараэлевыми, будто свершая справедливую отцовскую месть. — Нужно возвращаться. Нелавас, слышишь? — Скоро ночь. До лагеря далеко. — Значит, пойдем, — глухо отзывается он, но все еще не опускает лук. — Свяжите ему руки, чтобы не мог колдовать. И решите меж собой, кто поволочет его обратно. Если мне отказали в моем же праве — пусть его судит Дешанна. А до той поры…***
Злая боль приносит измученному телу милосердное забытье, в которое Анаитар ныряет, точно в озеро, погружаясь до самого дна. Его тащат в лагерь грубо, будто вражеского лазутчика, будто шемлена, что задумал против клана дурное, — с тем, чтобы выведав все, изощренно запытать до смерти. Отчего-то охотники Лавеллан, делившие звериные тропы и вымоленную милость Андруил с его отцом и матерью, считают это справедливым… А может, они попросту боятся Нелаваса… или оказаться на его, Анаитара, месте за неповиновение старшему. Его нарочно волочат по буреломам, и острые ветки впиваются в искрошенное плечо, застревая в ране — из-за этого забытье истаивает предрассветным маревом, а боль, жгучая, страшная, возвращается. Анаитар стискивает зубы: стон обернется жестоким ударом или еще чем похуже. Его волочат головою вперед и спиной к земле — не то кожу на лице давно бы уже ободрало, и, когда бы они явились, этот путь стал бы всем явным. Все, что может видеть сейчас Анаитар — неприветливые древесные кроны, острыми черными пиками пронзившие темное небо, и отрешенные, почти неживые лица охотников, ставших его караулом. В воздухе уже тянет близким лагерем, кострами и галлами, но отчего-то они останавливаются. Слышится шелест травы — Нелавас укладывает в нее Мараэля; наверняка бережно, как младенца, и после подходит к нему. — Не подох еще?.. Хорошо. Так было бы слишком просто… Развяжите его и поставьте на ноги. Это тут же исполняют. Анаитара шатает из стороны в сторону, будто он перепил забродившего молока, и двое крепких мужчин вскидывают его руки себе на плечи, вновь разбередив рану. В глазах все плывет от брызнувших слез, и небо меняется местом с землею, но лицо Нелаваса — яростное и злое — рассмотреть удается четко: быть может потому, что он приближает его так, что их дыхание мешается друг с другом. — Если Дешанна решит верно… А она решит… Я притащу сюда тушу того медведя, выскребу ее и засажу тебя внутрь. А потом сожгу над телом моего сына. Молись Фалон’Дину, чтобы ты ушел на его Тропы быстро. Он вновь берет на руки Мараэля — и наконец выходит на стоянку к большому костру, где взволнованно ждет весь клан. Анаитар видит, что к нему бросается с криком жена, и видит, как в следующий миг она падает на спущенное прежде с аккуратностью и больною любовью наземь тело, получив затрещину. — Это ты виновата! Это все из-за тебя, из-за твоей дурной крови! Анаитара жестоко толкают в спину, поддержка внезапно пропадает, и он оказывается на коленях у ног Нелаваса, а против него по другую сторону — опухшее от слез лицо Ории, некрасивое, красное в отсветах пламени. С неба на всех на них уже глядит ночь, смотрят равнодушные боги из-за черного звездчатого полотна. — Наи-и!.. — высоко-высоко верещит откуда-то из толпы маленькая, но ее, верно, заталкивают поглубже, чтобы не видела. У суда над проклятым может быть только один исход. — Я требую суда Эльгарнана. Я требую мести и смерти виновного от моей руки. Неужто откажешь скорбящему отцу, Хранительница?.. Дешанна величаво выступает вперед, точно сама Митал. Без слов помогает подняться Ории, передает ее в бережные руки старших женщин. Складывает ладони на животе и лишь потом произносит: — Скорбящему отцу я бы не отказала. Но безумцу — откажу. Позади неясно гудит клан; слово Хранительницы раскалывает их на два лагеря, как молния раскалывает надвое одинокое дерево на верхушке холма. Анаитар едва может разобрать, что они кричат, потому что боль сильнее рассудка. — Горе лишило тебя разума, Нелавас. Я потеряла мужа, потеряла нерожденного сына. Мне знакома твоя боль, и потому я говорю: нет. Месть никого не возвращает с Троп Фалон’Дина. Она бесполезна. Она оставляет только дыру вместо сердца. Он молчит недолго, раздумывая над словами Дешанны, а затем, выдохнув шумно, говорит так же зло, обличая ее притворство и изворотливость: — Я просил тебя выгнать этого проклятого мальчишку и его мелкую дрянь. Просил еще давно, с тех пор, как его мать — дочь сестры моей матери! — покарали Творцы за легкомыслие и предательство всех устоев! Ты сказала — тебе нужен Первый, сказала: «Дождись арлатвена!» С арлатвена прошло много лун, но он все еще здесь. Ты сказала ждать, и я ждал, покорно ждал. И теперь мой сын — мертв! Клан гудит сильнее прежнего, волнуется беспокойным морем. Анаитар знает: они встанут на сторону старшего охотника, и Эллана останется совсем одна, и тогда ее бросят в лесу хищным зверям, как оставляют хилых болезненных младенцев, в которых стремительно угасает искра жизни Творцов. — Хочешь суда Эльгарнана, справедливой мести? — щурится Дешанна, и пламя пляшет в ее зрачках. — Будет тебе справедливая месть поединком, без магии. Но не раньше, чем его раны затянутся. Вот мое слово тебе. Анаитара, оглушенного речью Хранительницы, поднимают с колен охотники Нелаваса и волочат в ее аравель. Ее настои сильны, а значит, с новым солнцем, лишь посадят над Мараэлем поминальное древо… Дешанна щедро льет на плечо горький жар эльфийского корня, пока его держат. Меж зубов вставляют толстый прут, чтобы заглушить вопли, и еще — чтоб он ненароком не откусил себе язык. Рана затягивается под морщинистыми руками, одевается в новую, тонкую розовую кожу свежего шрама. Только Ниалле умеет исцелять без следа. Ниалле… Ниалле в тягости, ее постараются сберечь от дурных вестей, только надолго ли?.. Ниалле, чуткая добрая Ниалле, неужели она не поймет сердцем, что ее Мараэль не вернулся?.. Прут вырывают изо рта, как палку у своенравной собаки. Дешанна приносит едва теплый сонный отвар, смешанный с галльим молоком, склоняется, чтобы дать ему… и снаружи вдруг, из черной лесной ночи, из-за задранного полога прорываются внутрь встревоженные женские голоса: — Хранительница!.. — Ниалле, она… — Кажется, вот-вот уже!.. — Несите ее сюда! — Дешанна спешно выпроваживает охотников и силой вливает Анаитару сонное зелье. Возле аравеля раздается не то стон, не то вскрик, и внутри становится сразу тесно от женщин. Они осторожно передают Хранительнице бледную Ниалле, которая держится за живот, словно за величайшую свою драгоценность, и сами остаются подле. Большего Анаитар не видит: Дешанна задергивает занавесь в его углу, а после отвар берет свое.***
Он просыпается в глубокую ночь, в самую темную ее середину. За выцветшей тряпкой в полумраке, под неверный тусклый свет одинокой свечи плачет и стонет Ниалле, а тени старших женщин, склонившихся над нею и ее животом, кажутся страшными тенями Забытых. У Ниалле задрано платье; из-за раздвинутых широко колен оно похоже на черный колокол. В аравеле пахнет кровью и горечью трав, пахнет страхом и тревогою, и, почти уловимо, тяжелою нотой — смертью. Тени ползут и множатся, мечутся на шкурах высокого потолка, все больше и больше напоминая черные крылья Фалон’Дина. Боги, в которых с такой ненавистью не верит Анаитар — здесь, рядом, карают беспощадной рукой безвинных… Из-за него. — Давай, девочка, ты сможешь, — увещевают Ниалле, и та, видят Творцы, старается, но все усилия — прах. Она может только стонать да откидываться без сил на жестокие руки сидящих у нее в изголовье женщин. — Глупая, не смей так зажиматься, навредишь детям! Ниалле плачет тонко, по-девичьи, по-детски. — Тише, тише, ей и так нелегко, — ласково говорит Хранительница и накрывает своей сухой ладонью лоб Ниалле. Анаитар хорошо знает этот жест: Дешанна погружает бедную девушку в сон. Дело совсем плохо. — Она не сможет родить сама, — переговариваются старшие полушепотом, будто он может услышать их. — Роды убьют ее и детей. Посмотри, как они лежат в ее чреве!.. — Если до рассвета ей не удастся… «Умрет, умрет, умрет», — шепчут старухи то, что велят им тени. — Нужно решать, Дешанна, — кто-то касается ее рукава, но Хранительница все так же сидит недвижно на пятках да гладит Ниалле по волосам. — Нужно решать, — соглашаются остальные, и тени их, кажется, становятся еще черней и гуще. — Нам нужна Первая. Клану иначе не выжить, — произносит она наконец и велит дрожащим, глухим, не своим голосом: — Щипцы. Горячую воду, ткани, травы. Тень ее осторожно склоняется над Ниалле и шепчет: — Прости, девочка. Прости нас всех. Но иначе ты не проснешься. Анаитар, закусив губу, чтобы не закричать, отворачивается к обитой шкурами стенке.***
Он просыпается вновь уже перед самым рассветом. Ночной мрак обращается в серый, предутренний, вязкий, липнущий невидимой паутиной к утвари и к сонному еще тяжелому телу. В аравеле Анаитар не один — по другую сторону занавеси тихонько хнычет, сгорбившись и подтянув тощие колени к тощим грудям, Ниалле, а больше и нет никого. И живота у Ниалле — тоже нет. Он негромко зовет ее, и лишь тогда она отнимает ладони от заплаканного лица. — Наи… Без слов Анаитар сдвигает засаленную тряпку в сторону — руку прошивает все та же глубинная боль — и осторожно обнимает Ниалле, крепко-крепко прижимает к себе, силясь забрать ее скорбь. Одежда скоро становится мокрой от слез, ведь Ниалле не может остановиться и уже почти в голос ревет в его залатанное магией, бугрящееся некрасивым шрамом плечо, всем телом содрогаясь от рыданий. Внутри что-то рвется — точно так же, как было там, в лесу, — и Анаитар тоже плачет. Они плачут, уткнувшись друг в дружку, разделяя боль единой утраты на двоих. Слезы — очень понятный язык, заменяющий в час печали любой другой, что вмиг становится бесполезным. Снаружи на многие голоса поет клан: протяжно, печально, провожая Мараэля и детей его на вечное скитание по Тропам Фалон’Дина. Рядом с лучшим охотником ляжет его верный крылатый друг, чтобы и на той стороне своим зорким глазом он мог вывести хозяина на призрачную добычу. Анаитар слышит, как рыдает, заглушая поминальную песнь, Ория, как глухо бросают в яму черную землю. Над местом последнего покоя посадят молодое дерево, украсят его ветки лентами, срезанными с Мараэлевой одежды, и клан станет останавливаться здесь каждый год, вспоминая его. — Он любил тебя, — едва слышно шепчет Ниалле, цепляясь безжизненными бледными пальцами за его плечи. — Я знала, что это так, его отец стыдил его этим… Я не понимала, за что… Любить — это не стыдно, любить — это… Анаитар с нежностью убирает выбившиеся из косы сухие ломкие пряди за маленькие ее аккуратные уши. — Он назвал меня твоим именем, забывшись. В первую ночь, после свадьбы, когда старшие уже оставили нас… Другая бы обиделась или разозлилась, или рассказала бы все Хранительнице… Но я знала его и знала тебя, и я поняла: это — что-то особенное, что-то… высокое и чистое, которое пытались выставить грязным и неправильным… — Тебя он любил сильнее, — Анаитар отводит глаза, говорить о чувствах, о личном всегда неловко. — Любил по-особенному. Он молился за тебя, я видел. Он всегда делал подношения Андруил, на удачу в охоте, а стал приносить Силейз. И он был тебе верным мужем, никогда не разговаривал со мной без надобности, даже в сторону мою не смотрел со свадебной ночи. Он ведь поклялся Творцам и клятву эту держал. До конца. Я не виноват, Ниалле. Не виноват, что мы встретили недобитого злого зверя. На чем, на чем мне поклясться, чтобы ты поверила?! — Я верю тебе безо всякой клятвы, — Ниалле со всхлипом поднимает на него заплаканное опухшее лицо, посеревшее, постаревшее, пропитавшееся отчаянием и мукой вместе с влагою слёз. — Мы оба потеряли его… и с ним — свое сердце. В молчании они сидят долго-долго, пока снаружи все наконец не стихает. Когда вскидывается вверх тяжелый полог, впуская в густой мрак светлую скорбную серость погребального утра, они не выпускают друг друга из объятий. — Пора, — строго говорит Дешанна, и за спиной у нее — пара самых крепких охотников Нелаваса, а возле только посаженного дерева черным пятном виднеется туша страшного одноглазого зверя. — Что пора?.. — волнуется Ниалле и хватает Анаитарову руку, едва он поднимается и с отрешенным лицом делает первый шаг навстречу смерти. — Мне нужно пойти с ними, lethallan, — говорит он ласково, заставляя голос не дрожать. Страх все равно не вытравить из души, лучше загнать его под кожу, под кости, сделать невидимым для других. — Останься здесь. Отдыхай и ни о чем не тревожься. Неловко спрыгнув на влажную от ночной росы траву, он шепчет Хранительнице: — Ты могла бы не брать охрану, не пугать ее. Я все равно бы пошел по своей воле. Пусть все вы и считаете меня проклятым, я знаю, что такое честь. Клан широким кольцом окружает поминальное древо, медвежью тушу и Нелаваса, вооружившегося двумя мечами. Перед Анаитаром это кольцо расступается на несколько мгновений, а затем смыкается вновь. Взгляды соклановцев, почти всех, равнодушны. Он никому не нужен. Никто не будет по нему скорбеть. А Эллана наверняка заперта в родном аравеле и для верности опоена сонным зельем. Быть может, без него кто-то все же осмелится взять ее в свою семью на воспитание — да хотя бы Тирайя. Быть может, без него они все вздохнут свободнее, не ощущая на себе пристального взгляда карателей-Творцов. Быть может, без него всем будет лучше. От медвежьей туши несет гнильем и мраком далекой чащи, но совсем скоро она запахнет паленой шкурой и кожей, и краской его валласлина. — Дайте ему меч! — велит Нелавас и кто-то кидает к его ногам оружие. Анаитар не хочет его подбирать. Отец не учил его бою, с гордостью отмечая, что пламя — лучше любого клинка и быстрее любой стрелы, но огонь в этот раз — не помощник. — Я не стану драться, — говорит он тихо, так, чтоб услыхал только отец Мараэля. — Тебе нужна моя жизнь, так возьми. Жертвенному зверю ведь не дают меча. Он переступает брошенное оружье под недовольные возгласы, и Нелавас злится вместе с остальными: — Хватит изображать трусливую тварь! Бери меч! Я просил суда поединком, а не барана на закланье! Ты позоришь имя отца и матери, и бога, чей валласлин на твоем лице! Анаитар, справившись с предательским страхом и дрожью в пальцах, подходит уже на длину вытянутой руки, и ладони его все так же пусты. Далеко за спиною клинок серебристым змеем поблескивает в примятой траве. — Если считаешь, что виновен, убей. Отцу Мараэля достаточно будет одного движения, одного взмаха, чтобы снести ему голову. Это будет быстро: единственный непобежденный страх долгой агонии точит Анаитарову душу. Старший охотник долго смотрит на него, смотрит в самую суть, смотрит на голое плечо, залеченное некрасивым шрамом; смотрит на медведя и на остальных, а потом вдруг поднимает глаза на что-то, что находится поверх остроухих голов. Анаитару не нужно оборачиваться, чтобы понять: с порога аравеля Хранительницы на Нелаваса смотрит пронзительно-гордым взором Ниалле. — Пускай тебя лучше заберет Ужасный Волк, не стану я руку марать, — бормочет он вполголоса и бросает свои мечи. Эльгарнан остается без кровавого подношения, а клан расступается перед обоими в молчании притихшего леса перед грозой.***
Анаитар находит Эллану крепко спящей. Она лежит на ворохе его старой одежды, подложив под голову прожженную первую мантию. Лучше ее не будить, не тревожить, и он ложится рядом, прижимая к себе хрупкое сестрино тельце. Сон забирает его сам собою. Вокруг — далекий лес, быстрая река под скалою, а на скале — одинокое высохшее дерево. На нижней ветви, толстой и все еще удивительно крепкой, сидит Шем, цепко осматривает свои владения от одного края неба до другого. Заметив Анаитара, он клекочет и приветственно распахивает огромные рыже-бурые крылья, а затем… из сердца того мертвого дерева навстречу ему выходит Мараэль. Все такой же, каким был при жизни, с тем же колдовским золотом глаз и волос и ласковой улыбкой — такою знакомой, от которой по-прежнему заполошно бьется глупое Анаитарово сердце. Мараэль вскидывает руки, и он срывается с места, бросается вперед по серому камню скалы, чтобы упасть в распахнутые объятия… и не может сделать ни шага, словно что-то держит его ноги. Дерево и Мараэль все так же от него далеки, и все так же издевательски светит яркое полуденное солнце, и блестит лазурью река. — Мар!.. — Анаитар успевает выкрикнуть лишь имя; черные руки, проступившие из мертвого камня, тянут его вниз, во тьму, в землистую твердь, и теперь перед глазами оказывается вылежень, тот самый, с которого все началось. В вылежне, полутемном, освещенном лишь диковинными грибами, по мертвой медвежьей туше ползают слепые красные тельца нерожденных детей, но и эта ужасная картина оказывается не последней. Над головой теперь — мрачное дождливое небо, спрятавшее путеводные звезды и луну; у дальнего края черной лесной стены поблескивают старые руины. На них с Мараэлем лезут со всех сторон мертвецы, как и в ту ночь, и Анаитар, как и в ту ночь, призывает стену огня. Он не даст им добраться до своего сердца, не позволит их мертвым руками утащить его Мараэля в могильный мрак!.. Мир вспыхивает от края до края. Ночь становится пронзительно-ясной, и воздух — воздух, колеблющийся призрачной зеленою дымкой, — загорается тоже. Горят мертвецы. Горит Мараэль, горит чудовищный вылежень, горит дерево и Шем на нем, горит скала и река, горит лес и небо, и… Анаитар тоже горит, растворяется в багровых отсветах, точно в огромной жаркой материнской утробе. Анаитара больше нет. Есть лишь пламя, рыжее, красное, золотое; пламя со злою памятью, обманутое, преданное, ненавидимое; пламя, у которого отобрали единственного, ради которого оно готово было гореть, не щадя себя. — Наи!.. — слышится откуда-то издали, с края того мира, где еще нет власти огня, и он рвется на голос, тоненький голос девчонки, вмиг оборачивающийся истошным визгом боли. Пламя ширится, растет в высоту, проглатывает звезды Творцов и тут же опадает до затхлой бездны, до тюрьмы Забытых. Оно гонится за вертким хвостом Фен’Харела, гонится за ветром, за волнами бушующего моря, за край земли, за край мира, за край, за край, пока… Пока Анаитар не просыпается от дымной горечи. Вокруг него больше нет пламени — только обугленный остов-хребет аравеля, сгоревшие в угли да золу вещи: утварь, разломанные родительские луки, одежда. Амулеты, которые он мастерил для Лисенка. И Элланы рядом тоже нет. — Эллана! — закашлявшись от пепла, падающего ранним снегом с сожженного паруса, Анаитар выбирается по хрупким черным доскам наружу, в ранний вечер, в зловещее молчание собравшегося возле пожарища клана. Эллану за руку держит Хранительница, и половина лица у маленькой… Выжжена. Изрыта пламенем, словно болезнью, до алого мяса, до проступивших мышц и сухожилий. Если и сумеет Дешанна это исправить, у Элланы на лице… останется только маска, равнодушная и холодная. Она не сможет больше улыбаться: перекошенный рот застынет в болезненной гримасе злой усмешки; не сможет смеяться во весь голос, не сможет петь. И это все натворил он. — Эллана! — Анаитар падает перед ней на колени и тянет с отчаяньем руки; пепел летит с его головы, оседая у сестриных ног, но маленький славный Лисенок только прячется за юбкой Хранительницы. — Не подходи! Я тебя боюсь!.. На этих словах для него умирает он сам. — Эллана, я не хотел, я не сам, оно вырвалось, прости меня, прости!.. Сестренка испуганным зверьком выглядывает из-за тяжелой темной ткани в травяной узор. У нее дрожат губы — на уцелевшей половине лица, и слезы жгут чумазые щеки. — Уходи!.. Ты злой, злой! Ты делаешь всем только больно!.. Слова бьют больнее пощечины, ранят сильнее меча и звериных клыков. Руки бессильно падают вдоль тела. Он ничего не может выговорить в ответ: будто онемел или позабыл все слова разом. Боль Элланы остро взрезает сердце, а мысль о том, что в этой боли виновен лишь он один, выкручивает все его существо. Творцы, если б своим увечьем он мог избавить ее от него!.. Да он, не задумываясь, сжег бы себе не только лицо, но и всего себя!.. Лишь бы Эллана… Лишь бы Эллана… Эллана смотрит с мукою, с почти что взрослым укором, как и все остальные в клане. Хранительница отпускает маленькую ладонь и скрещивает руки на груди. Ей нелегко подбирать слова, он слышит это отчетливо в голосе, но иначе Дешанна не может поступить. — Ты опасен, Анаитар. Однажды ты так же не сможешь проснуться, и клан сгорит заживо; каждый охотник, ремесленник, каждая галла, — тут она замолкает ненадолго и тем дает время ему подняться. — Ты больше не Первый Лавеллан. Иди. И не возвращайся.***
Родной клан Анаитару заменяет Инквизиция. В этом клане есть охотники и солдаты, травники и лекари, сказители и ремесленники — словом, все в точности так, как и было у него раньше, только ныне в клане есть место плоскоухим, шемленам, гномам и кунари: Инквизиция привечает всех, кто готов встать под знамя с мечом и глазом. Анаитар — голос своего нового клана среди шемов; его пламя, карающее врагов и слуг безумного магистра, задумавшего забрать себе весь мир… Но Анаитар никогда не забывает, кто он, и кем он был, и именно потому он преграждает Морриган путь к Источнику Скорби и бросает в сердцах: «Это наследие моего народа. Шемленской ведьме оно ни к чему». Голоса знают больше, чем Хранительница, больше, чем Солас, и это знание, открывшееся ему, дает силы идти дальше, идти вперед без страха и сомнений. Он носит знак Джуна, но верит теперь в Митал и ее Стража, который откликнется на зов, когда придет время. Время настает быстро. Едва небо над Скайхолдом окрашивается в болотную больную зелень, из его ворот на священный бой выходит Хранитель.